Ольга АНИКИНА. Муравьиные числа
ИМЕНА
В тенетах строк ночуют имена,
и видят сны, не зная друг о друге,
и часто просыпаются в испуге,
и ночь для них мучительно длинна.
Ворочаются, ждут, что выйдет срок,
им зябко в междустрочьях полутёмных,
и каждое из них – слепой котёнок,
подброшенный людьми на мой порог.
Все домыслы пусты,
расчёты врут,
а память размывается и тонет.
Но имена – мне тычутся в ладони,
и снятся мне, и плачут, и зовут.
Галки
Гуляют больничные галки
у въезда в приёмный покой.
Лежит человек на каталке
и машет кому-то рукой.
Он ждёт, ему вовсе не к спеху,
но, сонно всплывая в дыму,
он видит, как медленно, сверху
в ответ кто-то машет ему.
Он машет, пока не вкатили,
пока есть живая рука.
И галочьи чёрные крылья
слетают к нему с козырька.
Метро
Занырну в метро на Маросейке,
пёстрый флайер выброшу у входа.
На потёртом мраморе подземки
трещины и тёмные разводы.
Светят лампы вымученно-тускло,
клонит в сон, но я уже привыкла
двигаться среди других корпускул,
в разных фазах волнового цикла.
Выдох-вдох, приливы и отливы,
жалобное эхо саксофона.
И гляжу я, как неторопливо,
где-то в самой глубине платформы,
над толпой, негаданно-нежданно,
медленным течением колеблем,
проплывает профиль Мандельштама,
к чьей-то шее кое-как прилеплен.
Ваганьковское
Мы здесь гуляем, хлещем лимонад,
и толстой белке скармливаем чипсы.
И смотрят из-за кованых оград
сумевшие когда-то отличиться –
на этот свет, прозрачный, голубой,
на ближний храм, на дальние высотки,
на тополя, на то, как мы с тобой
идём от Енгибарова до Соньки,
замысловатый делая зигзаг,
на пнях считая кольца годовые,
среди других кладбищенских зевак
досадно и бессмысленно живые.
И вдруг потусторонняя жена
звонит тебе из темноты мобильной –
и тишина в тебе отражена,
как блик на фотографии могильной.
* * *
Смотри, человек излечился. В очках и панаме
шагает к заливу. Ни тени былой лихомани.
Проворно взлетает над белым зигзагом ступенек,
усат и крылат,
и в кармане немножечко денег.
Смотри, у него не болит, он мурлычет мотивчик,
счастливо фальшивит, становится клёкотом птичьим,
как будто весь город – веселое чудо Господне,
и пенится сидр, и цветет алыча в подворотне.
И колокол по небу гонит воздушные комья.
А помнишь?.. Не помню. А если бы даже и помнил.
Прозрачный, шуршит календарь – муравьиные числа.
И там, в вышине, всё так просто,
и пусто, и чисто.
* * *
Обернёшься – кругом осколки
да прозрачный весенний лёд.
Неизменны на свете только
одиночество и полёт.
Остальное бредёт не в ногу,
говоря с тобой ни о чём,
и лишь та для тебя тревога,
на которую обречён.
Вот и слушаешь скрип уключин,
и вода твоя высока,
и лишь тот для тебя попутчик,
для которого ты – река.
Но нежданно среди сумбура
опалит твою ночь без сна
неоконченной партитуры
раскалённая белизна.
* * *
Ещё восход сиреневый на взлёте
в дрожащем свете еле уловим,
и дом панельный, что застыл напротив,
становится прозрачно-голубым,
и, отражая мимолётный сполох,
над крышей утро теплится, паря,
и солнце сквозь бутылочный осколок
глядит на мир, и холод ноября
ложится тонкой звёздочностью линий,
и лужа – словно яшмовая брошь…
И на детсадовских перилах иней
чуть сладковат, когда его лизнёшь.
* * *
Зимой приближаешься к небу, и вот
однажды туда истончается вход,
и ты по-другому глядишь на
дома, обведенные мёртвой рукой,
на чёрные щели с торчащей пенькой,
на реку. Вода неподвижна.
И слышно из кухни, как в мёрзлой трубе
рыдает младенец, скребет скарабей,
бормочет глухая шептуха
такие слова, что святых выноси,
что вспомнишь и Отче наш, иже еси,
и Сына, и Святого духа.
И сядешь у двери, где сиживал дед,
чтоб молча беседовать с тем, кого нет,
его одиночество грея,
и тоненький свет, как монета на дне,
как след сигареты в далёком окне,
мерцает в слепых эмпиреях.
* * *
И человек, шагнувший внутрь стены,
и птица в ожидании испуга,
и скомканная ветошка луны,
хранящая черты былого круга,
и трещина на косточке ключа,
что так воспалена и горяча –
и каждый страх, утробный, ножевой,
рождённый в темноте своей безликой,
в какой-то миг –
становятся травой,
укропом, водосбором, повиликой.
Фиалка, фенхель, рута, розмарин,
и каждый зыбок и неоспорим.
И страх выходит горлом ветровым
из сокровенной земляной каверны,
и остаётся в шорохе травы,
в беспамятстве её закономерном.
В стеблях твоих заметную едва,
прости, благослови меня, трава.
* * *
Какою волей, чьею властью
в чужом я окажусь краю,
какие новые несчастья
падут на голову мою,
какие отмотаю сроки,
покорно следуя вперёд,
какие ночью встанут дроги
у металлических ворот,
что будет с голосом и речью,
смогу ли свой забыть язык,
каким молчанием отвечу
на свист змеи, на волчий рык,
в каких заледенелых зимах
упорно буду жечь огни
для всех потерянных любимых,
чтоб не печалились они.
* * *
…лишь запрокинешь голову едва,
и лёгкой аркой в небе над тобою
сомкнутся — полусонная трава
и жёлтые головки зверобоя.
И ты лежишь напротив высоты,
как будто — пройден путь и долг оплачен,
и в облаках качаются цветы,
и по тебе
никто уже не плачет.
* * *
То скрежет, то гомон, то шелест колёсный,
вокзалы, авралы, билеты на входе…
Одних провожаешь легко и бесслёзно,
как выдох, как вечер, как лёд в половодье.
Но ветреным днём уезжают другие,
и кажется – вы уезжаете вместе.
И следом за ними проходишь круги их,
и крестишь их спины,
и крестишь, и крестишь.
ИМЕНА
В тенетах строк ночуют имена,
и видят сны, не зная друг о друге,
и часто просыпаются в испуге,
и ночь для них мучительно длинна.
Ворочаются, ждут, что выйдет срок,
им зябко в междустрочьях полутёмных,
и каждое из них – слепой котёнок,
подброшенный людьми на мой порог.
Все домыслы пусты,
расчёты врут,
а память размывается и тонет.
Но имена – мне тычутся в ладони,
и снятся мне, и плачут, и зовут.
Галки
Гуляют больничные галки
у въезда в приёмный покой.
Лежит человек на каталке
и машет кому-то рукой.
Он ждёт, ему вовсе не к спеху,
но, сонно всплывая в дыму,
он видит, как медленно, сверху
в ответ кто-то машет ему.
Он машет, пока не вкатили,
пока есть живая рука.
И галочьи чёрные крылья
слетают к нему с козырька.
Метро
Занырну в метро на Маросейке,
пёстрый флайер выброшу у входа.
На потёртом мраморе подземки
трещины и тёмные разводы.
Светят лампы вымученно-тускло,
клонит в сон, но я уже привыкла
двигаться среди других корпускул,
в разных фазах волнового цикла.
Выдох-вдох, приливы и отливы,
жалобное эхо саксофона.
И гляжу я, как неторопливо,
где-то в самой глубине платформы,
над толпой, негаданно-нежданно,
медленным течением колеблем,
проплывает профиль Мандельштама,
к чьей-то шее кое-как прилеплен.
Ваганьковское
Мы здесь гуляем, хлещем лимонад,
и толстой белке скармливаем чипсы.
И смотрят из-за кованых оград
сумевшие когда-то отличиться –
на этот свет, прозрачный, голубой,
на ближний храм, на дальние высотки,
на тополя, на то, как мы с тобой
идём от Енгибарова до Соньки,
замысловатый делая зигзаг,
на пнях считая кольца годовые,
среди других кладбищенских зевак
досадно и бессмысленно живые.
И вдруг потусторонняя жена
звонит тебе из темноты мобильной –
и тишина в тебе отражена,
как блик на фотографии могильной.
* * *
Смотри, человек излечился. В очках и панаме
шагает к заливу. Ни тени былой лихомани.
Проворно взлетает над белым зигзагом ступенек,
усат и крылат,
и в кармане немножечко денег.
Смотри, у него не болит, он мурлычет мотивчик,
счастливо фальшивит, становится клёкотом птичьим,
как будто весь город – веселое чудо Господне,
и пенится сидр, и цветет алыча в подворотне.
И колокол по небу гонит воздушные комья.
А помнишь?.. Не помню. А если бы даже и помнил.
Прозрачный, шуршит календарь – муравьиные числа.
И там, в вышине, всё так просто,
и пусто, и чисто.
* * *
Обернёшься – кругом осколки
да прозрачный весенний лёд.
Неизменны на свете только
одиночество и полёт.
Остальное бредёт не в ногу,
говоря с тобой ни о чём,
и лишь та для тебя тревога,
на которую обречён.
Вот и слушаешь скрип уключин,
и вода твоя высока,
и лишь тот для тебя попутчик,
для которого ты – река.
Но нежданно среди сумбура
опалит твою ночь без сна
неоконченной партитуры
раскалённая белизна.
* * *
Ещё восход сиреневый на взлёте
в дрожащем свете еле уловим,
и дом панельный, что застыл напротив,
становится прозрачно-голубым,
и, отражая мимолётный сполох,
над крышей утро теплится, паря,
и солнце сквозь бутылочный осколок
глядит на мир, и холод ноября
ложится тонкой звёздочностью линий,
и лужа – словно яшмовая брошь…
И на детсадовских перилах иней
чуть сладковат, когда его лизнёшь.
* * *
Зимой приближаешься к небу, и вот
однажды туда истончается вход,
и ты по-другому глядишь на
дома, обведенные мёртвой рукой,
на чёрные щели с торчащей пенькой,
на реку. Вода неподвижна.
И слышно из кухни, как в мёрзлой трубе
рыдает младенец, скребет скарабей,
бормочет глухая шептуха
такие слова, что святых выноси,
что вспомнишь и Отче наш, иже еси,
и Сына, и Святого духа.
И сядешь у двери, где сиживал дед,
чтоб молча беседовать с тем, кого нет,
его одиночество грея,
и тоненький свет, как монета на дне,
как след сигареты в далёком окне,
мерцает в слепых эмпиреях.
* * *
И человек, шагнувший внутрь стены,
и птица в ожидании испуга,
и скомканная ветошка луны,
хранящая черты былого круга,
и трещина на косточке ключа,
что так воспалена и горяча –
и каждый страх, утробный, ножевой,
рождённый в темноте своей безликой,
в какой-то миг –
становятся травой,
укропом, водосбором, повиликой.
Фиалка, фенхель, рута, розмарин,
и каждый зыбок и неоспорим.
И страх выходит горлом ветровым
из сокровенной земляной каверны,
и остаётся в шорохе травы,
в беспамятстве её закономерном.
В стеблях твоих заметную едва,
прости, благослови меня, трава.
* * *
Какою волей, чьею властью
в чужом я окажусь краю,
какие новые несчастья
падут на голову мою,
какие отмотаю сроки,
покорно следуя вперёд,
какие ночью встанут дроги
у металлических ворот,
что будет с голосом и речью,
смогу ли свой забыть язык,
каким молчанием отвечу
на свист змеи, на волчий рык,
в каких заледенелых зимах
упорно буду жечь огни
для всех потерянных любимых,
чтоб не печалились они.
* * *
…лишь запрокинешь голову едва,
и лёгкой аркой в небе над тобою
сомкнутся — полусонная трава
и жёлтые головки зверобоя.
И ты лежишь напротив высоты,
как будто — пройден путь и долг оплачен,
и в облаках качаются цветы,
и по тебе
никто уже не плачет.
* * *
То скрежет, то гомон, то шелест колёсный,
вокзалы, авралы, билеты на входе…
Одних провожаешь легко и бесслёзно,
как выдох, как вечер, как лёд в половодье.
Но ветреным днём уезжают другие,
и кажется – вы уезжаете вместе.
И следом за ними проходишь круги их,
и крестишь их спины,
и крестишь, и крестишь.