Валерий БАРАНОВСКИЙ. Глядя из нашей молодости… О книге Евгения Голубовского «Глядя с Большой Арнаутской»

Глядя из нашей молодости…

Эту публикацию я размещаю в рубрике «культура», что называется, недрогнувшей рукой. И не только оттого, что речь в ней идет о книге, переполненной артефактами литературы вообще и поэзии, в частности, изобразительного искусства, духовной нашей истории,  найденными или, вернее, сотворенными автором в процессе журналистской деятельности, издательской практики, особого рода букинистического собирательства, но и потому, что сама она, книга эта, — трогательный и чистый артефакт культуры.

Аккуратный, прекрасно сверстанный томик эссе и разновозрастных статей, выпущенный по настоянию друзей к восьмидесятилетию (даже не верится!) журналиста и культуролога Евгения Голубовского, был  назван им с известной долей автоиронии – «Глядя с Большой Арнаутской». Радиослушатели старшего поколения поймут почему, а молодежи нет до того никакого дела. Однако и в автобиографическом разделе    сборника, в главках, написанных буквально вчера,  чувство юмора Е. Голубовскому не изменяет. Описывая собственное начало, он, посмеиваясь, использует периодизацию, ни много ни мало, Л.Н.Толстого, и это придает его воспоминаниям особое, я бы сказал – стеснительное   изящество.

Следя его примеру, позволю себе в разговоре о книге продолжить череду громких  сравнений.  Ничуть не совру, если скажу, что ее первое чтение вызвало у меня те же чувства, что некогда – Эренбурговская мемуаристика – «Люди, годы, жизнь», просто переполненная именами, которые с тех пор и навсегда вошли в мою жизнь. Это – сходный случай. Книга Е. Голубовского так же густо населена. И я утверждаю, что ученые, поэты, художники, деятели культуры, счастливчики судьбы и ее пасынки, гении, признанные  и неоцененные современниками, мало кому известные упрямцы и жертвы собственной популярности, с которыми сводила автора жизнь, планида газетчика, исследовательская работа или издательский пыл,  – всё это сонмище имен, прочно обосновавшихся на страницах книги или вскользь промелькнувших в столпотворении строк, не менее достойная компания для искренне любопытствующего читателя, нежели  знаменитые знакомцы Эренбурга. Кстати, это впечатление, не нуждающееся в отдельном обосновании, тем не менее, укрепляется и с помощью краткой повести о преследовании Голубовского со товарищи по идеологической линии  (наш герой позволил себе в весьма душные времена публично заговорить о далеких от соцреализма явлениях в изобразительном искусстве) и чудесном их спасении от возможной разнузданной травли благодаря именно Илье Эренбургу.

Ну, а если по сути, то даже беглого, поверхностного просмотра сборника всякому читателю, даже очень молодому, впервые узнавшему о существовании автора, достаточно, чтобы поразиться энциклопедической широте знаний, диапазону чувствований этого человека, его поистине невероятному просветительскому потенциалу. Мне, во всяком случае, неизвестен кто-либо еще из множества умных, образованных его коллег и единомышленников, кто сумел бы за годы продуктивной творческой жизни сделать так много, как Е. Голубовский – открыть столько новых для нас имен, издать столько книг, повторяющих старые, прижизненные и, значит, раритетные или так и не увидевшие, в силу разных житейских обстоятельств, издания. И все это — в контексте весьма насыщенной общественной деятельности, неизбежной для вице-президента Всемирного клуба одесситов, редактора  многополосных Всемирных Одесских новостей, члена редколлегии уникального толстого журнала «Дерибасовская-Ришельевская», многолетнего руководителя поэтической студии «Зеленая лампа». Возможно, кое-что я пропустил. Если так, мой панегирик становится еще более страстным.

Как все это Е. Голубовскому удается? Все очень просто. Мы познакомились с ним в 1968 году, когда меня принесло в уютные объятья газеты «Комсомольска Іскра», где в кресле заведующего отделом культуры уже  не первый год нёс свою сладкую вахту навсегда расставшийся с конструкторской работой молодой Евгений Голубовский. Так вот, с тех самых пор и до выхода на пенсию этот пахарь на журналистской ниве  ежедневно, с и до обеда, что-то кропал ссутулившись над кипой желтоватой газетной бумаги, покрывая  своим странным, похожим на следы птичьих лапок, просторным, очень неэкономным  почерком страницу за страницей. При этом он иногда плотоядно поглядывал на кипу каких-то папок, листов и листочков, брошюр, бог знает чего еще, которая высилась  слева от него на столешнице, у других, между прочим, девственно пустых. Это были статьи, документальные материалы, фотографии, репродукции, книжонки, и каждый   объект из высоченного  лохматого вороха таил в себе некую тайну и должен был превратиться (и превращался!) в сто-сто пятьдесят строк убористой, на газетном жаргоне тех лет, «заметки».

У всех у нас между статьями были немалые периоды немоты, поисков сюжетов. У Голубовского, наделенного от природы очень цепким зрение и слухом, умевшим в воображении своём с кажущейся легкостью соединять несоединимое, простоев не бывало вообще.  Историй, пригодных для описания, он никогда не искал – они сами плыли к нему в руки. Если бы он попробовал себя в художественной литературе, по этой части ему не было бы, скорее всего, равных. Но его, тонкого знатока и ценителя и собирателя поэзии серебряного века; человека, обладавшего натренированным эстетическим чутьем, интересовало иное. По природе своего дарования он сформировался в большей степени как библиофил и затем издатель, нежели сочинитель, что отнюдь не исключило для него неимоверное число культурологических  находок  самого разного свойства.

Помню, меня поразил один, чрезвычайно характерный для Голубовского случай. В свои стандартные сто строк  он уложил попавший в его распоряжение историко-литературный анекдот, который у Булата Окуджавы принял впоследствии  форму авантюрной повести «Похождения Шипова, или Старинный водевиль». И ничего такого. Евгений вообще щедро раздавал драгоценные идеи. Жаль только мы, окружавшие Голубовского друзья и соучастники его интеллектуальной жизни, не всегда по достоинству оценивали эти подарки. Впрочем, я еще не оставил надежды реализовать его намек на то, что стоило бы пройтись по следам таинственного старца Федора Кузьмича (не Александр ли Первый?)  вслед за начавшим, да так и не одолевшим этот путь Л.Н.Толстым. И, может быть, «добью», еще при наших жизнях,  предпринятый совместно с Женей телесценарий об А.П.Чехове, основанный на том, что начался этот литературный колосс сразу вслед за тем, как был, метафорически выражаясь, застрелен на охоте его дальний родственник, фельетонист Антоша Чехонте…

Golubovsky-1RДумаю, вы заметили, что я и не пытаюсь детально говорить о содержании юбилейного сборника. Это было бы странным, если не бессмысленным. Оценивать профессиональное мастерство товарища по оружию, согласитесь, глупо. А качество понимания любого предмета своих журналистских исканий, уровень искусствоведческой мысли в его старых публикациях таковы, что тут ни добавить, ни убавить. Скажу только, что тех, кому повезет стать удачливым обладателем этой книги, ждет несколько часов радости, доступной в особенности   книгочеям.

Что же до миниатюрной автобиографической трилогии Е. Голубовского, которая открывает книгу, она меня, честно говоря, поразила. Своей интимной силой. Написанная нарочито просто (проще не бывает) эта маленькая повесть исполнена подлинной теплоты, уютна и заговорщицки нежна, словно рассчитана главным образом на тех немногих людей, которые водились с семейством Голубовских, если не в эвакуации в Среднюю Азию, как две капли воды, похожей на ту, что засела в памяти у меня, то в роли гостей, которые бывали   в знаменитой квартирище на Кузнечной.  Казалось, она, как загадочный НИИЧАВО у Стругацких (позволим и себе улыбку), снаружи однокомнатная, на самом деле, стоило перешагнуть порог, оборачивалась бессчетным числом пространств, наполненных людьми, добротой, спорами, любовями, надеждами, весельем, дружбой…Вот написал я эти строки и отчетливо услышал, как рассмеялась мне прямо в ухо, низко и гортанно умница Ксана Добролюбская. Я редко приходил сюда. Но в тот вечер  она почему-то сидела бочком у меня на коленях. На нас никто не обращал внимания. А потом я долго провожал ее домой…

Валерий Барановский

Глядя из нашей молодости…

Эту публикацию я размещаю в рубрике «культура», что называется, недрогнувшей рукой. И не только оттого, что речь в ней идет о книге, переполненной артефактами литературы вообще и поэзии, в частности, изобразительного искусства, духовной нашей истории,  найденными или, вернее, сотворенными автором в процессе журналистской деятельности, издательской практики, особого рода букинистического собирательства, но и потому, что сама она, книга эта, — трогательный и чистый артефакт культуры.

Аккуратный, прекрасно сверстанный томик эссе и разновозрастных статей, выпущенный по настоянию друзей к восьмидесятилетию (даже не верится!) журналиста и культуролога Евгения Голубовского, был  назван им с известной долей автоиронии – «Глядя с Большой Арнаутской». Радиослушатели старшего поколения поймут почему, а молодежи нет до того никакого дела. Однако и в автобиографическом разделе    сборника, в главках, написанных буквально вчера,  чувство юмора Е. Голубовскому не изменяет. Описывая собственное начало, он, посмеиваясь, использует периодизацию, ни много ни мало, Л.Н.Толстого, и это придает его воспоминаниям особое, я бы сказал – стеснительное   изящество.

Следя его примеру, позволю себе в разговоре о книге продолжить череду громких  сравнений.  Ничуть не совру, если скажу, что ее первое чтение вызвало у меня те же чувства, что некогда – Эренбурговская мемуаристика – «Люди, годы, жизнь», просто переполненная именами, которые с тех пор и навсегда вошли в мою жизнь. Это – сходный случай. Книга Е. Голубовского так же густо населена. И я утверждаю, что ученые, поэты, художники, деятели культуры, счастливчики судьбы и ее пасынки, гении, признанные  и неоцененные современниками, мало кому известные упрямцы и жертвы собственной популярности, с которыми сводила автора жизнь, планида газетчика, исследовательская работа или издательский пыл,  – всё это сонмище имен, прочно обосновавшихся на страницах книги или вскользь промелькнувших в столпотворении строк, не менее достойная компания для искренне любопытствующего читателя, нежели  знаменитые знакомцы Эренбурга. Кстати, это впечатление, не нуждающееся в отдельном обосновании, тем не менее, укрепляется и с помощью краткой повести о преследовании Голубовского со товарищи по идеологической линии  (наш герой позволил себе в весьма душные времена публично заговорить о далеких от соцреализма явлениях в изобразительном искусстве) и чудесном их спасении от возможной разнузданной травли благодаря именно Илье Эренбургу.

Ну, а если по сути, то даже беглого, поверхностного просмотра сборника всякому читателю, даже очень молодому, впервые узнавшему о существовании автора, достаточно, чтобы поразиться энциклопедической широте знаний, диапазону чувствований этого человека, его поистине невероятному просветительскому потенциалу. Мне, во всяком случае, неизвестен кто-либо еще из множества умных, образованных его коллег и единомышленников, кто сумел бы за годы продуктивной творческой жизни сделать так много, как Е. Голубовский – открыть столько новых для нас имен, издать столько книг, повторяющих старые, прижизненные и, значит, раритетные или так и не увидевшие, в силу разных житейских обстоятельств, издания. И все это — в контексте весьма насыщенной общественной деятельности, неизбежной для вице-президента Всемирного клуба одесситов, редактора  многополосных Всемирных Одесских новостей, члена редколлегии уникального толстого журнала «Дерибасовская-Ришельевская», многолетнего руководителя поэтической студии «Зеленая лампа». Возможно, кое-что я пропустил. Если так, мой панегирик становится еще более страстным.

Как все это Е. Голубовскому удается? Все очень просто. Мы познакомились с ним в 1968 году, когда меня принесло в уютные объятья газеты «Комсомольска Іскра», где в кресле заведующего отделом культуры уже  не первый год нёс свою сладкую вахту навсегда расставшийся с конструкторской работой молодой Евгений Голубовский. Так вот, с тех самых пор и до выхода на пенсию этот пахарь на журналистской ниве  ежедневно, с и до обеда, что-то кропал ссутулившись над кипой желтоватой газетной бумаги, покрывая  своим странным, похожим на следы птичьих лапок, просторным, очень неэкономным  почерком страницу за страницей. При этом он иногда плотоядно поглядывал на кипу каких-то папок, листов и листочков, брошюр, бог знает чего еще, которая высилась  слева от него на столешнице, у других, между прочим, девственно пустых. Это были статьи, документальные материалы, фотографии, репродукции, книжонки, и каждый   объект из высоченного  лохматого вороха таил в себе некую тайну и должен был превратиться (и превращался!) в сто-сто пятьдесят строк убористой, на газетном жаргоне тех лет, «заметки».

У всех у нас между статьями были немалые периоды немоты, поисков сюжетов. У Голубовского, наделенного от природы очень цепким зрение и слухом, умевшим в воображении своём с кажущейся легкостью соединять несоединимое, простоев не бывало вообще.  Историй, пригодных для описания, он никогда не искал – они сами плыли к нему в руки. Если бы он попробовал себя в художественной литературе, по этой части ему не было бы, скорее всего, равных. Но его, тонкого знатока и ценителя и собирателя поэзии серебряного века; человека, обладавшего натренированным эстетическим чутьем, интересовало иное. По природе своего дарования он сформировался в большей степени как библиофил и затем издатель, нежели сочинитель, что отнюдь не исключило для него неимоверное число культурологических  находок  самого разного свойства.

Помню, меня поразил один, чрезвычайно характерный для Голубовского случай. В свои стандартные сто строк  он уложил попавший в его распоряжение историко-литературный анекдот, который у Булата Окуджавы принял впоследствии  форму авантюрной повести «Похождения Шипова, или Старинный водевиль». И ничего такого. Евгений вообще щедро раздавал драгоценные идеи. Жаль только мы, окружавшие Голубовского друзья и соучастники его интеллектуальной жизни, не всегда по достоинству оценивали эти подарки. Впрочем, я еще не оставил надежды реализовать его намек на то, что стоило бы пройтись по следам таинственного старца Федора Кузьмича (не Александр ли Первый?)  вслед за начавшим, да так и не одолевшим этот путь Л.Н.Толстым. И, может быть, «добью», еще при наших жизнях,  предпринятый совместно с Женей телесценарий об А.П.Чехове, основанный на том, что начался этот литературный колосс сразу вслед за тем, как был, метафорически выражаясь, застрелен на охоте его дальний родственник, фельетонист Антоша Чехонте…

Golubovsky-1RДумаю, вы заметили, что я и не пытаюсь детально говорить о содержании юбилейного сборника. Это было бы странным, если не бессмысленным. Оценивать профессиональное мастерство товарища по оружию, согласитесь, глупо. А качество понимания любого предмета своих журналистских исканий, уровень искусствоведческой мысли в его старых публикациях таковы, что тут ни добавить, ни убавить. Скажу только, что тех, кому повезет стать удачливым обладателем этой книги, ждет несколько часов радости, доступной в особенности   книгочеям.

Что же до миниатюрной автобиографической трилогии Е. Голубовского, которая открывает книгу, она меня, честно говоря, поразила. Своей интимной силой. Написанная нарочито просто (проще не бывает) эта маленькая повесть исполнена подлинной теплоты, уютна и заговорщицки нежна, словно рассчитана главным образом на тех немногих людей, которые водились с семейством Голубовских, если не в эвакуации в Среднюю Азию, как две капли воды, похожей на ту, что засела в памяти у меня, то в роли гостей, которые бывали   в знаменитой квартирище на Кузнечной.  Казалось, она, как загадочный НИИЧАВО у Стругацких (позволим и себе улыбку), снаружи однокомнатная, на самом деле, стоило перешагнуть порог, оборачивалась бессчетным числом пространств, наполненных людьми, добротой, спорами, любовями, надеждами, весельем, дружбой…Вот написал я эти строки и отчетливо услышал, как рассмеялась мне прямо в ухо, низко и гортанно умница Ксана Добролюбская. Я редко приходил сюда. Но в тот вечер  она почему-то сидела бочком у меня на коленях. На нас никто не обращал внимания. А потом я долго провожал ее домой…

Валерий Барановский