Людмила ШАРГА. Вьюжные зарисовки
Зима пришла в город накануне Рождества..
«Раз в крещенский вечерок девушки гадали,
За ворота башмачок, сняв с ноги, бросали…»
Это гадание сохранилось до наших дней..
aнаша вера, что и спустя тысячу лет жива.
Метёт, метёт так, что ни неба не видать – ни земли.
Маяк гудит надрывно, тревожно.
Свет в окнах соседних домов едва различим.
Как тут первую звезду высмотришь…
Разве что почувствуешь, не иначе.
Что было, что есть, что будет…
Была, есть и будет эта белая вьюжная заметь, заносящая все следы,
все сердечные и душевные смятения.
От замети на сердце покой и нега.
Рождественской метелью.
*
Какое вьюжное Рождество…
Метёт, метёт без конца и края.
Поёт акации старой ствол,
и фугу ночи ветра играют,
и стаи ангелов свой полёт
вершат, невидимый путь отмерив…
А мы упрятаны в снег и лёд,
мы их не ждём
и в тепло не верим.
Но там, за снежною пеленой
века смешались,
смешались числа…
Звезда восходит на небе чистом,
младенец к людям приходит
вновь.
Как будто спящие угольки,
не угасая, тихонько тлеют
и слово древнее от Луки,
и слово древнее от Матфея.
И я, сиротство поправ родством,
свечой у образа догораю…
Вершится таинство.
Волшебство.
Не видно вьюге конца и края…
Какое снежное Рождество.
*
Под утро мне приснилось, что, выходя из комнаты, я столкнулась в дверях с высоким светлым юношей.
Он развёл руками, и я увидела порез на ладони и кровь. Обычная человеческая кровь, обычного красного цвета, текла по обычной человеческой коже.
*
Никому-никому не рассказывай
свой вчерашний загадочный сон…
Санный след под столетними вязами
снегопадами лет занесён.
Сны – грядущего тихие вестники,
и былого затерянный свет…
Подымаясь по призрачной лесенке,
сбросишь тяготы прожитых лет,
беспросветную явь неизбывную
что зовётся уделом земным,
где дороги, как песнь заунывная,
и длинны и трудны, и темны.
Пусть о дальней дороге известие
не печалует душу твою.
Кто здесь…
Демоны тешатся – бестии.
Кто там…
Ангелы тихо поют.
О потерянной варежке вязаной,
о растраченной жизни своей
не жалей под столетними вязами
ни о чём, ни о чём не жалей.
Этот сон накануне сочельника,
этот странный загадочный сон…
Плащ дорожный и посох отшельника,
опустевшая чаша весов.
Но из всех сновидений исполнится,
только то, что тебе суждено:
дом и с красными окнами горница,
сад и речка с лазоревым дном,
где печали и радости связаны,
где крещенская дышит вода…
Никому эти сны не рассказывай,
Никому, никому, никогда…
*
Кружево кофейного дыхания сжалось в тёмную точку, и раскрылось золотым цветком.
Стою, зачарованная, забыв обо всём, а там – под цветком – кофе.
Нет, не убежал…
Золотые лепестки вспенились и готовы были вырваться за пределы узкого горлышка, но я опомнилась и сняла турку с огня.
Цветок опал, исчез, утонул в густом горячем кофейном дыхании.
Запечатлеть не успела, но успела запомнить.
Откуда столько золотого в сегодняшнем кофейном вздохе…?
Золотое очарование. Золотые лепестки. Золотое молчание.
Вот оно. Поймала.
Молчание – золото. Молчи. И будет тебе счастье.
Молчу. Счастье стекает по оконному стеклу растаявшими снежинками.
Счастье – одна из летящих снежинок, и все они – счастье, и зовётся это счастье метелью.
Счастье в молчащем телефоне, и в телефоне оживающем, в голосе долгожданном, родном и далёком, и таком близком.
Счастье слышать в ответ: всё хорошо. Скучаю. Люблю.
Счастье говорить в телефонную трубку, стоя у окна, за которым в лунном свете плывут лиловые январские сумерки, хрустящие и нарядные.
Огромная опаловая луна видит меня, а я вижу её – и в этом счастье.
Первое полнолуние новолетья.
Тишина и покой – снаружи. Неподъёмная тяжесть – внутри.
Почему так?
Потому что молчание – золото.
А золото – металл не из лёгких.
Не оттого ли таким тяжким грузом ложится на душу молчание.
Но ведь не всякое молчание – золото.
Как не всякое слово – серебро.
И то, что расцветает золотым внутри, опадёт ещё глубже и сохранится.
Если вовремя снять с огня.
Кто помнит о золотых лепестках, глядя на грязные потёки.
Сбежавшие слова напрасны, как правило, пусты и след оставляют грязный и дурно пахнущий.
Совсем как сбежавший кофейный выдох.
Ночь качается
Ночь качается.
Пишешь, пишешь…
Наваждению нет конца.
Год уходит
по лунным крышам
лунной поступью беглеца.
И молитвы слова вдогонку –
словно скатные жемчуга…
И позванивает на ёлке
тонко-тонко, задев иголки,
позолоченная фольга.
И пока новогодней ели
снятся солнечные поля,
белый мельник зерно размелет,
станет маревом вся земля.
А к полуночи стихнет вьюга,
и окно заметёт – внахлёст,
встанут на небе полукругом
лун двенадцать,
двенадцать звёзд.
Словно скатень на белу скатерть
звёзды тихие упадут,
и кого прямиком – на паперть,
а кого к Вратам приведут.
День, наполненный чудесами,
белым яблоком ждёт в саду,
может быть, это мне бросают
с неба маленькую звезду.
Лишь глазок на стекле продышишь –
а уже не видать ни зги.
Дни так коротки…
Слышишь, слышишь
года медленные шаги?
Сквозь продышанное окошко
вечер, снег … и следы твои.
Зачерпни мне звезду ладошкой
из оттаявшей полыньи.
*
Город обледенел и притих.
Ничего не прошу. Пусть останется то, что есть: жизнь родных и дорогих сердцу людей, их здоровье, спокойствие и равновесие. Ничего не нужно, Господи. Не отбирай то, что дал.
Мы были здесь
Мы не были,
мы казались
друг другу с тобой живыми,
но яблонь весенних завязь
твоё сохранила имя,
в саду, где губы несмело
не раз к нему прикасались,
в пространстве обледенелом
горел на снегу физалис.
В том доме, будто вчера мы,
устав от долгих скитаний,
вставляли зимние рамы,
наполнив вазы цветами,
и зимними вечерами,
остывшие души грея,
смотрели как спит в межрамье
рябиновое горенье.
Слезами играли льдинки
на гроздьях рябины спелой,
потрескивала пластинка,
и девочка пела…. пела
о тех, кто как мы, пытались
согреть этот мир любовью,
о странниках и скитальцах,
идущих, как мы с тобою
сквозь радости и сквозь беды,
сквозь взгляды, хулу и зависть…
Мы были здесь.
Нашим следом
горит на снегу физалис,
и яблони утром рано
качаются виновато,
и яблоки пахнут пряно
предснежием и утратой.
*
«Мы были здесь».
Надпись на морском берегу недолговечна, как наши следы.
Волны смывают всё, не читая.
Или кто-то, всё же, успевает прочесть песчаные граффити.
Для кого пишем? Для чего, зачем.
Уж не для себя ли…?
Чтобы не разувериться окончательно в своём существовании и самим поверить в то, что мы были.
Были здесь.
*
Слабеющий свет свечи
отплясывает на лицах,
и ставня в окно стучит,
и северный ветер злится.
И нам уже не помочь,
как этой стучащей ставне,
и эта длинная ночь
едва ли короче станет.
Вот разве что… голоса
разбудят воду в колодце,
и маятник о часах
забудет и в сон качнётся.
Две тени вплывут из сна, –
две птицы из белой стаи,
одна – свечой у окна –
покуда сумрак истает…
Другая – домой – с войны,
отмщеньем чужих пророчеств…
Окажется мир иным,
покажется ночь короче.
И встанут плечом к плечу –
две тени,
и, то былое,
что выстудил Корочун,
но вспомнили эти двое.
Век бешеный мчался прочь,
и зрела влажная глина…
А им оставалась ночь
из самых тёмных и длинных.
Рука в руке – только так
услышишь, что сердце бьётся.
И ходики в такт: ..тик-так…
И голос воды в колодце.
*
Море выносят на берег чёрный песок.
Он ложится поверх привычного, светлого,, причудливыми полосками и зигзагами, и прибрежная полоса становится похожей на кардиограмму.
Может, это и есть кардиограмма? Кардиограмма моря.
Из дальних детских лет выплывает: мамин диагноз «мерцательная аритмия» и моё глупое детское восхищение красотой этих слов.
Мне казалось, что это как-то связано со звёздами, и втайне от всех мечталось, что вот, я вырасту, и заболею именно этой прекрасной «мерцательной аритмией», и стану мерцать.
Море взволновано.
Прибой пишет кардиограмму на пустом берегу.
Жаль, что я не умею читать письма моря.
– Зато ты умеешь рассказывать сказки, – утешает меня сын, – и они так похожи на быль.
*
и смелых,
финалом зовётся очерченный круг,
и снег, перемешанный с мелом,
наутро растает,
и шум городской
безветрие больше не тронет.
Дописана сказка.
Усталой рукой
сжимая нелепый колпак шутовской,
грустит королева на троне…
*
В сером декабрьском дне не разглядеть приближение таинства.
Суета и спешка, одиночные хлопки петард, и ёлки. Множество ёлок.
В руках и пакетах, перевязанные бечевкой, в багажниках авто и велосипедов, на балконах и просто – за окнами. На улицах раскинулись ёлочные базары, и можно отыскать деревце на любой вкус, размер и кошелёк. Здесь пушистые игольчатые «шары» – сосенки, и благородные, аскетичные бледные пихты, елочки обычные, ёлочки диковинные – плакучие, ветки с шишками и без, елочки, собранные из веток… Голова кругом от такого изобилия и разнообразия. Разливается в воздухе смолистый аромат, и если прикрыть глаза, то на миг покажется, что ты в бору.
От смолистого духа настроение улучшается. Праздничные огоньки всё чаще встречаются на пути. В детских глазах, и реже – в глазах взрослых. Сумерки сгущаются, магически преображая улицы, и вот уже мириады танцующих огней в окнах, и все они связаны между собой тайной, неразгаданной, им лишь одной понятной и подвластной.
На елочке умещаются все наши шары и сердечки, ангелы и снежинки, серебряные шишки и самый любимый шар – с домиком, весь нехитрый скарб из картонной коробки.
Ощущение праздника теплится где-то глубоко, на самом дне души.
*
Мне подарили новогодний шар.
Он был красив и невесомо-нежен.
Внутри был мир уютен и заснежен.
Мело.
И я смотрела, не дыша,
как в домике с кирпичною трубой
окно светилось желтоватым светом,
и осыпая снег с еловых веток,
галдели воробьи наперебой.
О том, что будет ранняя весна,
что впереди морозы и метели,
что ласточки до срока улетели,
а лебеди остались допоздна.
Что суетились больше всех скворцы
и запереть скворечники забыли,
и после них осталось столько пыли,
а их послушать: пуха и пыльцы.
Галдят, галдят, без устали снуют,
но я уже не слушаю их гомон,
из дома выйдет кто-то мне знакомый,
и я узнаю…
Нет. Не узнаю.
Неосторожно выпускаю шар,
и он летит в сугроб…какая жалость.
И свет погас, и всё перемешалось
снаружи, всё внутри перемешав.
Остался только тонкий аромат
свечей и хвои,
ладана и мирры,
и я – пылинка тамошнего мира,
пытаюсь уловить сторонний взгляд
того, кто держит на руках мой шар,
и снегопаду рад,
и свету в доме…
О Господи, не отводи ладоней,
не дай судьбине всё перемешать.
Продли на миг придуманный уют,
и сумерки, где в ореоле света
я в дом вхожу.
И снег спадает с веток,
и воробьи без устали снуют.
*
Вода из крана бежит тоненькой струйкой, иногда срываясь на капельный ход.
Тогда речитатив её становится более понятным, слышимым и различимым.
О чём расскажет она сегодняшней ночью?
Какие откровения я смогу понять, а какие останутся тайной?
Морозно. Градусник за окном занесён маленьким сугробчиком и давно уже показывает что-то неправдоподобное. Окна на лестнице являют собой дивные морозные пейзажи. Роспись серебром по оконному стеклу, где фоном – бархат январской ночи.
Заглядываю на один из метеосайтов, которому ещё можно доверять.
Минус пятнадцать.
Не такой уж врун мой градусник, оказывается.
Значит, вода будет петь всю ночь.
Всего лишь предосторожность, верное средство от перемерзания труб.
Те, кто живёт в старом городе, наверняка знают этот нехитрый способ уберечь трубы от замерзания и остаться с водой, пусть даже и переплатив по счётчику за небольшую течь.
А для меня ещё и возможность слушать, о чём говорит вода в крещенские и афанасьевские морозы.
*
Там, где длань корабельной сосны
Голубиную книгу листает,
и снега на висках твоих тают
в двух шагах от последней весны,
никакие слова не нужны,
кроме тех, что с пелёнок знакомы,
и звенит серебро тишины
потаённым малиновым звоном.
Где водою становится лёд,
и тоскует о глине кружало,
птица Сирин о счастье споёт,
и тотчас небосвод распахнёт
расписной зоревой полушалок
над страницей июльской грозы,
над февральской лазурной страницей,
и побег виноградной лозы
под янтарною гроздью склонится.
И седой карагач станет юн –
разлетятся по свету крылатки,
убаюкает боль Гамаюн,
и забвенье покажется сладким…
Но вернётся желание жить,
не ища дополнительных смыслов,
видишь, радуга в небе дрожит –
семицветное царь-коромысло,
чудо-мост от июльской жары
до вечерней январской пороши…
А в саду золотые шары
обвивает мышиный горошек,
и негромкая песня слышна
вдалеке, а как будто бы рядом,
и звенит серебром тишина
над рекой, над задумчивым садом,
где на ветке поёт Алконост,
где снега на висках твоих тают,
и далёкое эхо от звёзд
серебром в тишину опадает.
*
Шёл тёплый снег.
Вселенскою любовью
над миром настоящее вершилось.
*
Поговорить бы.
выплакать. Послушать, что скажет тот, кто хоть что-то да понимает в сегодняшнем смутном и страшном времени.
Но нет его, знающего и всё понимающего про эту жизнь и про жизнь ту.
Нет, и не будет.
NB. Стихи.
Минус четырнадцать, это почти как минус четыре.
Только дышать больно.
Плюс норд-ост.
Тяжесть невысказанного отпускает, и свет в моём окне кажется единственным спасительным маяком.
О том, что беснуются в городе не только метели да вьюги.
О том, что растёт и ширится чёрная гиблая воронка ненависти.
О том, что люди меняются, и не всегда к добру эти перемены.
Нет, не с кем.
Маяк не умолкает, гудит, словно огромная птица ищет свою стаю.
И голос воды, тоненькой струйкой бегущей из неплотно прикрытого крана.
вздрогнут смуглые тонкие ветки и замрут в ожидании: скоро…совсем скоро.
На первой проталине в березовой роще прострелит насквозь сонную землю бесстрашный стебель сон-травы, неся в себе тугое теплое тело бархатного бутона.
«Так будет, – шепчу, впуская новый день, разливающийся за окном тихо и неторопливо.
Язычок пламени устал говорить со мной, свеча истаяла, как сегодняшняя ночь, оставив несколько восковых капель на раковине подсвечника, и аромат-воспоминание о цветущих лугах, земляничных полянах, лесных опушках, заросших иван-чаем и медуницей и …
Нынешним летом прилетят труженицы-пчёлы, спящие мирно в тесных домиках-ульях, возьмут с каждого цветка взяток, бережно, не расплескав ни капли, принесут и наполнят нектаром жизни восковые соты. Всё повторится и возродится к жизни.
Истончается ночная морозная живопись на оконном стекле, стекают в день сегодняшний летние узоры, пробуждая мой тихий двор, мой город и его обитателей, наполняя их солнцем. И надеждой.
Январь 2017. Одесса.
Зима пришла в город накануне Рождества..
«Раз в крещенский вечерок девушки гадали,
За ворота башмачок, сняв с ноги, бросали…»
Это гадание сохранилось до наших дней..
aнаша вера, что и спустя тысячу лет жива.
Метёт, метёт так, что ни неба не видать – ни земли.
Маяк гудит надрывно, тревожно.
Свет в окнах соседних домов едва различим.
Как тут первую звезду высмотришь…
Разве что почувствуешь, не иначе.
Что было, что есть, что будет…
Была, есть и будет эта белая вьюжная заметь, заносящая все следы,
все сердечные и душевные смятения.
От замети на сердце покой и нега.
Рождественской метелью.
*
Какое вьюжное Рождество…
Метёт, метёт без конца и края.
Поёт акации старой ствол,
и фугу ночи ветра играют,
и стаи ангелов свой полёт
вершат, невидимый путь отмерив…
А мы упрятаны в снег и лёд,
мы их не ждём
и в тепло не верим.
Но там, за снежною пеленой
века смешались,
смешались числа…
Звезда восходит на небе чистом,
младенец к людям приходит
вновь.
Как будто спящие угольки,
не угасая, тихонько тлеют
и слово древнее от Луки,
и слово древнее от Матфея.
И я, сиротство поправ родством,
свечой у образа догораю…
Вершится таинство.
Волшебство.
Не видно вьюге конца и края…
Какое снежное Рождество.
*
Под утро мне приснилось, что, выходя из комнаты, я столкнулась в дверях с высоким светлым юношей.
Он развёл руками, и я увидела порез на ладони и кровь. Обычная человеческая кровь, обычного красного цвета, текла по обычной человеческой коже.
*
Никому-никому не рассказывай
свой вчерашний загадочный сон…
Санный след под столетними вязами
снегопадами лет занесён.
Сны – грядущего тихие вестники,
и былого затерянный свет…
Подымаясь по призрачной лесенке,
сбросишь тяготы прожитых лет,
беспросветную явь неизбывную
что зовётся уделом земным,
где дороги, как песнь заунывная,
и длинны и трудны, и темны.
Пусть о дальней дороге известие
не печалует душу твою.
Кто здесь…
Демоны тешатся – бестии.
Кто там…
Ангелы тихо поют.
О потерянной варежке вязаной,
о растраченной жизни своей
не жалей под столетними вязами
ни о чём, ни о чём не жалей.
Этот сон накануне сочельника,
этот странный загадочный сон…
Плащ дорожный и посох отшельника,
опустевшая чаша весов.
Но из всех сновидений исполнится,
только то, что тебе суждено:
дом и с красными окнами горница,
сад и речка с лазоревым дном,
где печали и радости связаны,
где крещенская дышит вода…
Никому эти сны не рассказывай,
Никому, никому, никогда…
*
Кружево кофейного дыхания сжалось в тёмную точку, и раскрылось золотым цветком.
Стою, зачарованная, забыв обо всём, а там – под цветком – кофе.
Нет, не убежал…
Золотые лепестки вспенились и готовы были вырваться за пределы узкого горлышка, но я опомнилась и сняла турку с огня.
Цветок опал, исчез, утонул в густом горячем кофейном дыхании.
Запечатлеть не успела, но успела запомнить.
Откуда столько золотого в сегодняшнем кофейном вздохе…?
Золотое очарование. Золотые лепестки. Золотое молчание.
Вот оно. Поймала.
Молчание – золото. Молчи. И будет тебе счастье.
Молчу. Счастье стекает по оконному стеклу растаявшими снежинками.
Счастье – одна из летящих снежинок, и все они – счастье, и зовётся это счастье метелью.
Счастье в молчащем телефоне, и в телефоне оживающем, в голосе долгожданном, родном и далёком, и таком близком.
Счастье слышать в ответ: всё хорошо. Скучаю. Люблю.
Счастье говорить в телефонную трубку, стоя у окна, за которым в лунном свете плывут лиловые январские сумерки, хрустящие и нарядные.
Огромная опаловая луна видит меня, а я вижу её – и в этом счастье.
Первое полнолуние новолетья.
Тишина и покой – снаружи. Неподъёмная тяжесть – внутри.
Почему так?
Потому что молчание – золото.
А золото – металл не из лёгких.
Не оттого ли таким тяжким грузом ложится на душу молчание.
Но ведь не всякое молчание – золото.
Как не всякое слово – серебро.
И то, что расцветает золотым внутри, опадёт ещё глубже и сохранится.
Если вовремя снять с огня.
Кто помнит о золотых лепестках, глядя на грязные потёки.
Сбежавшие слова напрасны, как правило, пусты и след оставляют грязный и дурно пахнущий.
Совсем как сбежавший кофейный выдох.
Ночь качается
Ночь качается.
Пишешь, пишешь…
Наваждению нет конца.
Год уходит
по лунным крышам
лунной поступью беглеца.
И молитвы слова вдогонку –
словно скатные жемчуга…
И позванивает на ёлке
тонко-тонко, задев иголки,
позолоченная фольга.
И пока новогодней ели
снятся солнечные поля,
белый мельник зерно размелет,
станет маревом вся земля.
А к полуночи стихнет вьюга,
и окно заметёт – внахлёст,
встанут на небе полукругом
лун двенадцать,
двенадцать звёзд.
Словно скатень на белу скатерть
звёзды тихие упадут,
и кого прямиком – на паперть,
а кого к Вратам приведут.
День, наполненный чудесами,
белым яблоком ждёт в саду,
может быть, это мне бросают
с неба маленькую звезду.
Лишь глазок на стекле продышишь –
а уже не видать ни зги.
Дни так коротки…
Слышишь, слышишь
года медленные шаги?
Сквозь продышанное окошко
вечер, снег … и следы твои.
Зачерпни мне звезду ладошкой
из оттаявшей полыньи.
*
Город обледенел и притих.
Ничего не прошу. Пусть останется то, что есть: жизнь родных и дорогих сердцу людей, их здоровье, спокойствие и равновесие. Ничего не нужно, Господи. Не отбирай то, что дал.
Мы были здесь
Мы не были,
мы казались
друг другу с тобой живыми,
но яблонь весенних завязь
твоё сохранила имя,
в саду, где губы несмело
не раз к нему прикасались,
в пространстве обледенелом
горел на снегу физалис.
В том доме, будто вчера мы,
устав от долгих скитаний,
вставляли зимние рамы,
наполнив вазы цветами,
и зимними вечерами,
остывшие души грея,
смотрели как спит в межрамье
рябиновое горенье.
Слезами играли льдинки
на гроздьях рябины спелой,
потрескивала пластинка,
и девочка пела…. пела
о тех, кто как мы, пытались
согреть этот мир любовью,
о странниках и скитальцах,
идущих, как мы с тобою
сквозь радости и сквозь беды,
сквозь взгляды, хулу и зависть…
Мы были здесь.
Нашим следом
горит на снегу физалис,
и яблони утром рано
качаются виновато,
и яблоки пахнут пряно
предснежием и утратой.
*
«Мы были здесь».
Надпись на морском берегу недолговечна, как наши следы.
Волны смывают всё, не читая.
Или кто-то, всё же, успевает прочесть песчаные граффити.
Для кого пишем? Для чего, зачем.
Уж не для себя ли…?
Чтобы не разувериться окончательно в своём существовании и самим поверить в то, что мы были.
Были здесь.
*
Слабеющий свет свечи
отплясывает на лицах,
и ставня в окно стучит,
и северный ветер злится.
И нам уже не помочь,
как этой стучащей ставне,
и эта длинная ночь
едва ли короче станет.
Вот разве что… голоса
разбудят воду в колодце,
и маятник о часах
забудет и в сон качнётся.
Две тени вплывут из сна, –
две птицы из белой стаи,
одна – свечой у окна –
покуда сумрак истает…
Другая – домой – с войны,
отмщеньем чужих пророчеств…
Окажется мир иным,
покажется ночь короче.
И встанут плечом к плечу –
две тени,
и, то былое,
что выстудил Корочун,
но вспомнили эти двое.
Век бешеный мчался прочь,
и зрела влажная глина…
А им оставалась ночь
из самых тёмных и длинных.
Рука в руке – только так
услышишь, что сердце бьётся.
И ходики в такт: ..тик-так…
И голос воды в колодце.
*
Море выносят на берег чёрный песок.
Он ложится поверх привычного, светлого,, причудливыми полосками и зигзагами, и прибрежная полоса становится похожей на кардиограмму.
Может, это и есть кардиограмма? Кардиограмма моря.
Из дальних детских лет выплывает: мамин диагноз «мерцательная аритмия» и моё глупое детское восхищение красотой этих слов.
Мне казалось, что это как-то связано со звёздами, и втайне от всех мечталось, что вот, я вырасту, и заболею именно этой прекрасной «мерцательной аритмией», и стану мерцать.
Море взволновано.
Прибой пишет кардиограмму на пустом берегу.
Жаль, что я не умею читать письма моря.
– Зато ты умеешь рассказывать сказки, – утешает меня сын, – и они так похожи на быль.
*
и смелых,
финалом зовётся очерченный круг,
и снег, перемешанный с мелом,
наутро растает,
и шум городской
безветрие больше не тронет.
Дописана сказка.
Усталой рукой
сжимая нелепый колпак шутовской,
грустит королева на троне…
*
В сером декабрьском дне не разглядеть приближение таинства.
Суета и спешка, одиночные хлопки петард, и ёлки. Множество ёлок.
В руках и пакетах, перевязанные бечевкой, в багажниках авто и велосипедов, на балконах и просто – за окнами. На улицах раскинулись ёлочные базары, и можно отыскать деревце на любой вкус, размер и кошелёк. Здесь пушистые игольчатые «шары» – сосенки, и благородные, аскетичные бледные пихты, елочки обычные, ёлочки диковинные – плакучие, ветки с шишками и без, елочки, собранные из веток… Голова кругом от такого изобилия и разнообразия. Разливается в воздухе смолистый аромат, и если прикрыть глаза, то на миг покажется, что ты в бору.
От смолистого духа настроение улучшается. Праздничные огоньки всё чаще встречаются на пути. В детских глазах, и реже – в глазах взрослых. Сумерки сгущаются, магически преображая улицы, и вот уже мириады танцующих огней в окнах, и все они связаны между собой тайной, неразгаданной, им лишь одной понятной и подвластной.
На елочке умещаются все наши шары и сердечки, ангелы и снежинки, серебряные шишки и самый любимый шар – с домиком, весь нехитрый скарб из картонной коробки.
Ощущение праздника теплится где-то глубоко, на самом дне души.
*
Мне подарили новогодний шар.
Он был красив и невесомо-нежен.
Внутри был мир уютен и заснежен.
Мело.
И я смотрела, не дыша,
как в домике с кирпичною трубой
окно светилось желтоватым светом,
и осыпая снег с еловых веток,
галдели воробьи наперебой.
О том, что будет ранняя весна,
что впереди морозы и метели,
что ласточки до срока улетели,
а лебеди остались допоздна.
Что суетились больше всех скворцы
и запереть скворечники забыли,
и после них осталось столько пыли,
а их послушать: пуха и пыльцы.
Галдят, галдят, без устали снуют,
но я уже не слушаю их гомон,
из дома выйдет кто-то мне знакомый,
и я узнаю…
Нет. Не узнаю.
Неосторожно выпускаю шар,
и он летит в сугроб…какая жалость.
И свет погас, и всё перемешалось
снаружи, всё внутри перемешав.
Остался только тонкий аромат
свечей и хвои,
ладана и мирры,
и я – пылинка тамошнего мира,
пытаюсь уловить сторонний взгляд
того, кто держит на руках мой шар,
и снегопаду рад,
и свету в доме…
О Господи, не отводи ладоней,
не дай судьбине всё перемешать.
Продли на миг придуманный уют,
и сумерки, где в ореоле света
я в дом вхожу.
И снег спадает с веток,
и воробьи без устали снуют.
*
Вода из крана бежит тоненькой струйкой, иногда срываясь на капельный ход.
Тогда речитатив её становится более понятным, слышимым и различимым.
О чём расскажет она сегодняшней ночью?
Какие откровения я смогу понять, а какие останутся тайной?
Морозно. Градусник за окном занесён маленьким сугробчиком и давно уже показывает что-то неправдоподобное. Окна на лестнице являют собой дивные морозные пейзажи. Роспись серебром по оконному стеклу, где фоном – бархат январской ночи.
Заглядываю на один из метеосайтов, которому ещё можно доверять.
Минус пятнадцать.
Не такой уж врун мой градусник, оказывается.
Значит, вода будет петь всю ночь.
Всего лишь предосторожность, верное средство от перемерзания труб.
Те, кто живёт в старом городе, наверняка знают этот нехитрый способ уберечь трубы от замерзания и остаться с водой, пусть даже и переплатив по счётчику за небольшую течь.
А для меня ещё и возможность слушать, о чём говорит вода в крещенские и афанасьевские морозы.
*
Там, где длань корабельной сосны
Голубиную книгу листает,
и снега на висках твоих тают
в двух шагах от последней весны,
никакие слова не нужны,
кроме тех, что с пелёнок знакомы,
и звенит серебро тишины
потаённым малиновым звоном.
Где водою становится лёд,
и тоскует о глине кружало,
птица Сирин о счастье споёт,
и тотчас небосвод распахнёт
расписной зоревой полушалок
над страницей июльской грозы,
над февральской лазурной страницей,
и побег виноградной лозы
под янтарною гроздью склонится.
И седой карагач станет юн –
разлетятся по свету крылатки,
убаюкает боль Гамаюн,
и забвенье покажется сладким…
Но вернётся желание жить,
не ища дополнительных смыслов,
видишь, радуга в небе дрожит –
семицветное царь-коромысло,
чудо-мост от июльской жары
до вечерней январской пороши…
А в саду золотые шары
обвивает мышиный горошек,
и негромкая песня слышна
вдалеке, а как будто бы рядом,
и звенит серебром тишина
над рекой, над задумчивым садом,
где на ветке поёт Алконост,
где снега на висках твоих тают,
и далёкое эхо от звёзд
серебром в тишину опадает.
*
Шёл тёплый снег.
Вселенскою любовью
над миром настоящее вершилось.
*
Поговорить бы.
выплакать. Послушать, что скажет тот, кто хоть что-то да понимает в сегодняшнем смутном и страшном времени.
Но нет его, знающего и всё понимающего про эту жизнь и про жизнь ту.
Нет, и не будет.
NB. Стихи.
Минус четырнадцать, это почти как минус четыре.
Только дышать больно.
Плюс норд-ост.
Тяжесть невысказанного отпускает, и свет в моём окне кажется единственным спасительным маяком.
О том, что беснуются в городе не только метели да вьюги.
О том, что растёт и ширится чёрная гиблая воронка ненависти.
О том, что люди меняются, и не всегда к добру эти перемены.
Нет, не с кем.
Маяк не умолкает, гудит, словно огромная птица ищет свою стаю.
И голос воды, тоненькой струйкой бегущей из неплотно прикрытого крана.
вздрогнут смуглые тонкие ветки и замрут в ожидании: скоро…совсем скоро.
На первой проталине в березовой роще прострелит насквозь сонную землю бесстрашный стебель сон-травы, неся в себе тугое теплое тело бархатного бутона.
«Так будет, – шепчу, впуская новый день, разливающийся за окном тихо и неторопливо.
Язычок пламени устал говорить со мной, свеча истаяла, как сегодняшняя ночь, оставив несколько восковых капель на раковине подсвечника, и аромат-воспоминание о цветущих лугах, земляничных полянах, лесных опушках, заросших иван-чаем и медуницей и …
Нынешним летом прилетят труженицы-пчёлы, спящие мирно в тесных домиках-ульях, возьмут с каждого цветка взяток, бережно, не расплескав ни капли, принесут и наполнят нектаром жизни восковые соты. Всё повторится и возродится к жизни.
Истончается ночная морозная живопись на оконном стекле, стекают в день сегодняшний летние узоры, пробуждая мой тихий двор, мой город и его обитателей, наполняя их солнцем. И надеждой.
Январь 2017. Одесса.