Людмила ШАРГА. Вьюжные зарисовки
Зима пришла в город накануне Рождества..
Северный ветер принёс снегопады и метели, а следом пожаловали и морозы.
От звезды – до воды, от рождественского Сочельника до крещенского – двенадцать святочных дней и ночей, время ворожбы, волхвования, гаданий.
На воде, на огне, на пшенице, на санном следе, на воске… Будущее прописано всюду, надо только уметь правильно спрашивать стихии и правильно считывать ответ.
«Раз в крещенский вечерок девушки гадали,
За ворота башмачок, сняв с ноги, бросали…»
Это гадание сохранилось до наших дней..
Гадать не стану. Не хочу знать ни будущего, ни прошлого, ни настоящего. Стою у окна, выглядываю первую звезду и думаю, какой невероятной силой наделена языческая древняя наша вера, что и спустя тысячу лет жива.
Метёт, метёт так, что ни неба не видать – ни земли.
Маяк гудит надрывно, тревожно.
Свет в окнах соседних домов едва различим.
Как тут первую звезду высмотришь…
Разве что почувствуешь, не иначе.
Что было, что есть, что будет…
Была, есть и будет эта белая вьюжная заметь, заносящая все следы,
все сердечные и душевные смятения.
От замети на сердце покой и нега.
Чем ещё ему – сердцу – успокоиться…
Рождественской метелью.
*
Какое вьюжное Рождество…
Метёт, метёт без конца и края.
Поёт акации старой ствол,
и фугу ночи ветра играют,
и стаи ангелов свой полёт
вершат, невидимый путь отмерив…
А мы упрятаны в снег и лёд,
мы их не ждём
и в тепло не верим.
Но там, за снежною пеленой
века смешались,
смешались числа…
Звезда восходит на небе чистом,
младенец к людям приходит
вновь.
Как будто спящие угольки,
не угасая, тихонько тлеют
и слово древнее от Луки,
и слово древнее от Матфея.
И я, сиротство поправ родством,
свечой у образа догораю…
Вершится таинство.
Волшебство.
Не видно вьюге конца и края…
Какое снежное Рождество.
*
Святочных историй на белом свете существует бесконечное множество. Гуляют они по свету, из уст в уста передаются, и порой, мало чем отличаются. Есть и у меня несколько историй, и в это время я всегда вспоминаю одну, приключившуюся со мной в давнюю рождественскую ночь.
– Не оставляй нож на столе. Ангел поранится и сон пошлёт дурной.
Бабушка растирает в макитре мак для кутьи, я чищу орехи, на маленьком столике дышат горячие рождественские калачи, а во дворе гуляет и поёт рождественская метель.
– Что будет, если я уберу нож…
– Сон будет добрым. А в сегодняшнюю ночь ещё и вещим. Сны ангелы нам посылают, и они же нас обороняют, пока мы спим. Но там, где ножи на столе на ночь оставлены, ангелы силу свою ангельскую теряют и могут пораниться.
– Разве может ангелу обычный кухонный нож навредить?
– Ещё как может. Особенно, если этим ножом накануне мясо резали…
– Как я люблю твои сказки.
– Это не сказки, – бабушка заправила кутью сытой и ушла в комнату.
Я почистила яблоко, вымыла нож и как всегда, забыла его на столе.
Под утро мне приснилось, что, выходя из комнаты, я столкнулась в дверях с высоким светлым юношей.
– Доброе утро, – печально улыбнулся юноша, прижимая к груди правую руку.
– Доброе утро…А ты кто?
– Я – ангел. Дежурный ангел.
– Дежурный… и что, как прошло дежурство?
– Как обычно.
Он развёл руками, и я увидела порез на ладони и кровь. Обычная человеческая кровь, обычного красного цвета, текла по обычной человеческой коже.
От вида крови я проснулась и помчалась на кухню. Нож лежал на столе.
За окном во дворе, на снегу темнело несколько капелек… крови.
Прошло несколько минут, прежде чем я поняла, что это воробьи вишню склёвывают. В палисаднике росла старая вишня, и мы всегда немного вишен оставляли на зиму – птицам полакомиться.
– С Рождеством, Милочка, – бабушка вышла нарядная, в праздничном платье, в цветастой шали на плечах. – Ну, что снилось? Что-то хорошее?
– Не помню.. Но очень, очень хорошее.
Я убрала нож в ящик стола, и с тех пор никогда его на столе не оставляю.
*
Никому-никому не рассказывай
свой вчерашний загадочный сон…
Санный след под столетними вязами
снегопадами лет занесён.
Сны – грядущего тихие вестники,
и былого затерянный свет…
Подымаясь по призрачной лесенке,
сбросишь тяготы прожитых лет,
беспросветную явь неизбывную
что зовётся уделом земным,
где дороги, как песнь заунывная,
и длинны и трудны, и темны.
Пусть о дальней дороге известие
не печалует душу твою.
Кто здесь…
Демоны тешатся – бестии.
Кто там…
Ангелы тихо поют.
О потерянной варежке вязаной,
о растраченной жизни своей
не жалей под столетними вязами
ни о чём, ни о чём не жалей.
Этот сон накануне сочельника,
этот странный загадочный сон…
Плащ дорожный и посох отшельника,
опустевшая чаша весов.
Но из всех сновидений исполнится,
только то, что тебе суждено:
дом и с красными окнами горница,
сад и речка с лазоревым дном,
где печали и радости связаны,
где крещенская дышит вода…
Никому эти сны не рассказывай,
Никому, никому, никогда…
*
Кружево кофейного дыхания сжалось в тёмную точку, и раскрылось золотым цветком.
Стою, зачарованная, забыв обо всём, а там – под цветком – кофе.
Нет, не убежал…
Золотые лепестки вспенились и готовы были вырваться за пределы узкого горлышка, но я опомнилась и сняла турку с огня.
Цветок опал, исчез, утонул в густом горячем кофейном дыхании.
Запечатлеть не успела, но успела запомнить.
Откуда столько золотого в сегодняшнем кофейном вздохе…?
Золотое очарование. Золотые лепестки. Золотое молчание.
Вот оно. Поймала.
Молчание – золото. Молчи. И будет тебе счастье.
Молчу. Счастье стекает по оконному стеклу растаявшими снежинками.
Счастье – одна из летящих снежинок, и все они – счастье, и зовётся это счастье метелью.
Счастье в молчащем телефоне, и в телефоне оживающем, в голосе долгожданном, родном и далёком, и таком близком.
Счастье слышать в ответ: всё хорошо. Скучаю. Люблю.
Счастье говорить в телефонную трубку, стоя у окна, за которым в лунном свете плывут лиловые январские сумерки, хрустящие и нарядные.
Огромная опаловая луна видит меня, а я вижу её – и в этом счастье.
Первое полнолуние новолетья.
Тишина и покой – снаружи. Неподъёмная тяжесть – внутри.
Почему так?
Потому что молчание – золото.
А золото – металл не из лёгких.
Не оттого ли таким тяжким грузом ложится на душу молчание.
Но ведь не всякое молчание – золото.
Как не всякое слово – серебро.
И то, что расцветает золотым внутри, опадёт ещё глубже и сохранится.
Если вовремя снять с огня.
Кто помнит о золотых лепестках, глядя на грязные потёки.
Сбежавшие слова напрасны, как правило, пусты и след оставляют грязный и дурно пахнущий.
Совсем как сбежавший кофейный выдох.
Ночь качается
*
За тридцать первым декабря придёт тридцать второе, за ним тридцать третье…тридцать четвёртое…
И так, пока пересмешник-январь не сбросит половину дней-листьев, и я замру перед календарём, отрывая листок с числом 13: старый новый…здравствуй.
Значит, год этот кончился, и можно теперь загадывать желания и желать, и просить.
«Счастье для всех даром, и пусть никто не уйдёт обиженным!»
Но я не стою у двери, за которой спит Золотой Шар, хотя пространство вокруг всё больше и больше напоминает Зону.
Я стою у окна, из которого открывается вид на крыши старых одесских домов, и, следуя одной из множества заповедей, пытаюсь сделать добро из зла, памятуя, что «его больше не из чего сделать…».
Город обледенел и притих.
Ничего не прошу. Пусть останется то, что есть: жизнь родных и дорогих сердцу людей, их здоровье, спокойствие и равновесие. Ничего не нужно, Господи. Не отбирай то, что дал.
Мы были здесь
Мы не были,
мы казались
друг другу с тобой живыми,
но яблонь весенних завязь
твоё сохранила имя,
в саду, где губы несмело
не раз к нему прикасались,
в пространстве обледенелом
горел на снегу физалис.
В том доме, будто вчера мы,
устав от долгих скитаний,
вставляли зимние рамы,
наполнив вазы цветами,
и зимними вечерами,
остывшие души грея,
смотрели как спит в межрамье
рябиновое горенье.
Слезами играли льдинки
на гроздьях рябины спелой,
потрескивала пластинка,
и девочка пела…. пела
о тех, кто как мы, пытались
согреть этот мир любовью,
о странниках и скитальцах,
идущих, как мы с тобою
сквозь радости и сквозь беды,
сквозь взгляды, хулу и зависть…
Мы были здесь.
Нашим следом
горит на снегу физалис,
и яблони утром рано
качаются виновато,
и яблоки пахнут пряно
предснежием и утратой.
*
«Мы были здесь».
Надпись на морском берегу недолговечна, как наши следы.
Волны смывают всё, не читая.
Для кого пишем? Для чего, зачем.
Уж не для себя ли…?
Чтобы не разувериться окончательно в своём существовании и самим поверить в то, что мы были.
Были здесь.
*
Слабеющий свет свечи
отплясывает на лицах,
и ставня в окно стучит,
и северный ветер злится.
И нам уже не помочь,
как этой стучащей ставне,
и эта длинная ночь
едва ли короче станет.
Вот разве что… голоса
разбудят воду в колодце,
и маятник о часах
забудет и в сон качнётся.
Две тени вплывут из сна, –
две птицы из белой стаи,
одна – свечой у окна –
покуда сумрак истает…
Другая – домой – с войны,
отмщеньем чужих пророчеств…
Окажется мир иным,
покажется ночь короче.
И встанут плечом к плечу –
две тени,
и, то былое,
что выстудил Корочун,
но вспомнили эти двое.
Век бешеный мчался прочь,
и зрела влажная глина…
А им оставалась ночь
из самых тёмных и длинных.
Рука в руке – только так
услышишь, что сердце бьётся.
И ходики в такт: ..тик-так…
И голос воды в колодце.
*
Море выносят на берег чёрный песок.
Может, это и есть кардиограмма? Кардиограмма моря.
и моё глупое детское восхищение красотой этих слов.
Море взволновано.
Жаль, что я не умею читать письма моря.
– утешает меня сын, – и они так похожи на быль.
*
Нежданно-негаданно ветер уснёт,
и будет безветрие длиться,
но новая сказка собой захлестнёт
и высветит новые лица.
Лишь миг озаренья – и снова бежать
по зыбкому скользкому кругу
туда, где далёкие звёзды дрожат,
и носятся белые вьюги,
туда, где камлает шаманка-зима
и лютые прочит морозы…
Пылают поленья в печи и сама
слагается белая проза
о жизни,
о смерти,
о чём-то таком,
что мы называем стихами.
Метельные ночи и вьюжные дни
смешают разлуки и встречи,
смешаются строчки, а люди – они
несутся по кругу беспечно.
А где-то не ждут голубой снегопад,
и зиму клянут и ругают.
Как будто и не было сказочных двух
героев и робких – и смелых,
финалом зовётся очерченный круг,
и снег, перемешанный с мелом,
наутро растает,
и шум городской
безветрие больше не тронет.
Усталой рукой
сжимая нелепый колпак шутовской,
грустит королева на троне…
*
В сером декабрьском дне не разглядеть приближение таинства.
Суета и спешка, одиночные хлопки петард, и ёлки. Множество ёлок.
В руках и пакетах, перевязанные бечевкой, в багажниках авто и велосипедов, на балконах и просто – за окнами. На улицах раскинулись ёлочные базары, и можно отыскать деревце на любой вкус, размер и кошелёк. Здесь пушистые игольчатые «шары» – сосенки, и благородные, аскетичные бледные пихты, елочки обычные, ёлочки диковинные – плакучие, ветки с шишками и без, елочки, собранные из веток… Голова кругом от такого изобилия и разнообразия. Разливается в воздухе смолистый аромат, и если прикрыть глаза, то на миг покажется, что ты в бору.
Ощущение праздника теплится где-то глубоко, на самом дне души.
*
*
Вода из крана бежит тоненькой струйкой, иногда срываясь на капельный ход.
Какие откровения я смогу понять, а какие останутся тайной?
бархат январской ночи.
Заглядываю на один из метеосайтов, которому ещё можно доверять.
Минус пятнадцать.
Не такой уж врун мой градусник, оказывается.
Значит, вода будет петь всю ночь.
Всего лишь предосторожность, верное средство от перемерзания труб.
Те, кто живёт в старом городе, наверняка знают этот нехитрый способ уберечь трубы от замерзания и остаться с водой, пусть даже и переплатив по счётчику за небольшую течь.
*
Там, где длань корабельной сосны
Голубиную книгу листает,
и снега на висках твоих тают
в двух шагах от последней весны,
никакие слова не нужны,
кроме тех, что с пелёнок знакомы,
и звенит серебро тишины
потаённым малиновым звоном.
Где водою становится лёд,
и тоскует о глине кружало,
птица Сирин о счастье споёт,
и тотчас небосвод распахнёт
расписной зоревой полушалок
над страницей июльской грозы,
над февральской лазурной страницей,
и побег виноградной лозы
под янтарною гроздью склонится.
И седой карагач станет юн –
разлетятся по свету крылатки,
убаюкает боль Гамаюн,
и забвенье покажется сладким…
Но вернётся желание жить,
не ища дополнительных смыслов,
видишь, радуга в небе дрожит –
семицветное царь-коромысло,
чудо-мост от июльской жары
до вечерней январской пороши…
А в саду золотые шары
обвивает мышиный горошек,
и негромкая песня слышна
вдалеке, а как будто бы рядом,
и звенит серебром тишина
над рекой, над задумчивым садом,
где на ветке поёт Алконост,
где снега на висках твоих тают,
и далёкое эхо от звёзд
серебром в тишину опадает.
*
Шёл тёплый снег.
Вселенскою любовью
над миром настоящее вершилось.
*
Поговорить бы.
С кем-то мудрым, знающим и понимающим всё про эту жизнь и про жизнь ту.
Высказать наболевшее, тревоги и переживания, сомнения и противоречия. , Послушать, что скажет тот, кто хоть что-то да понимает в сегодняшнем смутном и страшном времени.
Но нет его, знающего и всё понимающего про эту жизнь и про жизнь ту.
Нет, и не будет.
Здесь только я и мой дневник, – извечная попытка уйти от того, обо что разбиваются любовные и просто человеческие жизненные лодки.
И заметки на полях прозы и жизни. . Стихи.
И морозная январская ночь за окном, в которой растворяются силуэты засидевшихся допоздна соседских гостей, и так замечательно поскрипывает снег под их ногами, так соблазнительно, что я выхожу во двор.
Минус четырнадцать, это почти как минус четыре.
Только дышать больно.
Плюс норд-ост.
Тяжесть невысказанного отпускает, и свет в моём окне кажется единственным спасительным маяком.
Там, на столе, ждёт недописанная страница дневника.
Рассказать ей обо всём, чистой и ни о чём не подозревающей?
О том, что беснуются в городе не только метели да вьюги.
О том, что растёт и ширится чёрная гиблая воронка ненависти.
О том, что люди меняются, и не всегда к добру эти перемены.
И ещё о том, что трудно будет уехать отсюда, и ещё труднее будет жить вдали от распахнутого настежь, залитого вечерним уходящим солнцем кухонного окна, булыжных мостовых, двориков, заросших акациями и виноградником, жить, не слыша дыхания моря и песен утренних трамваев.
Поговорить бы с кем, спросить, как дальше. Что дальше…
Нет, не с кем.
Маяк не умолкает, гудит, словно огромная птица ищет свою стаю.
И голос воды, тоненькой струйкой бегущей из неплотно прикрытого крана.
Волхвую. День сегодняшний подымаю со дна раскалённой турочки.
Там, в меднокрасном тёмном жаре, кофейные зёрна спорят о далёких островах, об океанах и кочующих песках.
Кофейные зёрна известные спорщики.
Тихий голос корицы осторожно вмешивается в их спор, и они не умолкают, но успокаиваются.
Золотистые капли бадьяна спят в звездчатых своих колыбельках.
От жара и они проснутся, голоса их сольются с голосами корицы и кофе, рождая новый аромат, тонкий, чуть пряный и тёплый – аромат будущего дня.
Нежный майеровский лимон возьмёт ноту свежую и чистую, и всё внутри встрепенётся и снова замрёт, но только на мгновение, чтобы открыться, жить и летать, и знать, что весна близко.
И тревоги упокоятся и дурные вести, и предзнаменования, и вся эта беснующаяся, скользкая липкая плесень, жалкая и убогая, останется за охоронным кругом рождающегося дня, где и зачахнет от собственной же мерзости.
Вздорные истеричные бабы со следами порока на лице и похотью в глазах, слюнявые старцы, страшащиеся старости и дряхлости, взалкавшие жизненных сил молоденьких ависаг, но тщетно, и ависаги не спасают их, и милонги, в лучах уходящего солнца силы их иссякают; прыщавые юнцы с горящими факелами, закрывающие нечистые лики свои, хриплые крики, сеющие раздор и ненависть, торгаши и христопродавцы, отребье, каиново семя, вся эта нежить останется там, за охоронным кругом света и справедливости.
Всего лишь один весенний дождь сделает её нежизнеспособной, уничтожит, смоет и унесёт в небытие всю муть.
Проснутся берёзы, вздрогнут смуглые тонкие ветки и замрут в ожидании: скоро…совсем скоро.
Нынешним летом прилетят труженицы-пчёлы, спящие мирно в тесных домиках-ульях, возьмут с каждого цветка взяток, бережно, не расплескав ни капли, принесут и наполнят нектаром жизни восковые соты. Истончается ночная морозная живопись на оконном стекле, стекают в день сегодняшний летние узоры, пробуждая мой тихий двор, мой город и его обитателей, наполняя их солнцем. И надеждой.
Январь 2017. Одесса.
Зима пришла в город накануне Рождества..
Северный ветер принёс снегопады и метели, а следом пожаловали и морозы.
От звезды – до воды, от рождественского Сочельника до крещенского – двенадцать святочных дней и ночей, время ворожбы, волхвования, гаданий.
На воде, на огне, на пшенице, на санном следе, на воске… Будущее прописано всюду, надо только уметь правильно спрашивать стихии и правильно считывать ответ.
«Раз в крещенский вечерок девушки гадали,
За ворота башмачок, сняв с ноги, бросали…»
Это гадание сохранилось до наших дней..
Гадать не стану. Не хочу знать ни будущего, ни прошлого, ни настоящего. Стою у окна, выглядываю первую звезду и думаю, какой невероятной силой наделена языческая древняя наша вера, что и спустя тысячу лет жива.
Метёт, метёт так, что ни неба не видать – ни земли.
Маяк гудит надрывно, тревожно.
Свет в окнах соседних домов едва различим.
Как тут первую звезду высмотришь…
Разве что почувствуешь, не иначе.
Что было, что есть, что будет…
Была, есть и будет эта белая вьюжная заметь, заносящая все следы,
все сердечные и душевные смятения.
От замети на сердце покой и нега.
Чем ещё ему – сердцу – успокоиться…
Рождественской метелью.
*
Какое вьюжное Рождество…
Метёт, метёт без конца и края.
Поёт акации старой ствол,
и фугу ночи ветра играют,
и стаи ангелов свой полёт
вершат, невидимый путь отмерив…
А мы упрятаны в снег и лёд,
мы их не ждём
и в тепло не верим.
Но там, за снежною пеленой
века смешались,
смешались числа…
Звезда восходит на небе чистом,
младенец к людям приходит
вновь.
Как будто спящие угольки,
не угасая, тихонько тлеют
и слово древнее от Луки,
и слово древнее от Матфея.
И я, сиротство поправ родством,
свечой у образа догораю…
Вершится таинство.
Волшебство.
Не видно вьюге конца и края…
Какое снежное Рождество.
*
Святочных историй на белом свете существует бесконечное множество. Гуляют они по свету, из уст в уста передаются, и порой, мало чем отличаются. Есть и у меня несколько историй, и в это время я всегда вспоминаю одну, приключившуюся со мной в давнюю рождественскую ночь.
– Не оставляй нож на столе. Ангел поранится и сон пошлёт дурной.
Бабушка растирает в макитре мак для кутьи, я чищу орехи, на маленьком столике дышат горячие рождественские калачи, а во дворе гуляет и поёт рождественская метель.
– Что будет, если я уберу нож…
– Сон будет добрым. А в сегодняшнюю ночь ещё и вещим. Сны ангелы нам посылают, и они же нас обороняют, пока мы спим. Но там, где ножи на столе на ночь оставлены, ангелы силу свою ангельскую теряют и могут пораниться.
– Разве может ангелу обычный кухонный нож навредить?
– Ещё как может. Особенно, если этим ножом накануне мясо резали…
– Как я люблю твои сказки.
– Это не сказки, – бабушка заправила кутью сытой и ушла в комнату.
Я почистила яблоко, вымыла нож и как всегда, забыла его на столе.
Под утро мне приснилось, что, выходя из комнаты, я столкнулась в дверях с высоким светлым юношей.
– Доброе утро, – печально улыбнулся юноша, прижимая к груди правую руку.
– Доброе утро…А ты кто?
– Я – ангел. Дежурный ангел.
– Дежурный… и что, как прошло дежурство?
– Как обычно.
Он развёл руками, и я увидела порез на ладони и кровь. Обычная человеческая кровь, обычного красного цвета, текла по обычной человеческой коже.
От вида крови я проснулась и помчалась на кухню. Нож лежал на столе.
За окном во дворе, на снегу темнело несколько капелек… крови.
Прошло несколько минут, прежде чем я поняла, что это воробьи вишню склёвывают. В палисаднике росла старая вишня, и мы всегда немного вишен оставляли на зиму – птицам полакомиться.
– С Рождеством, Милочка, – бабушка вышла нарядная, в праздничном платье, в цветастой шали на плечах. – Ну, что снилось? Что-то хорошее?
– Не помню.. Но очень, очень хорошее.
Я убрала нож в ящик стола, и с тех пор никогда его на столе не оставляю.
*
Никому-никому не рассказывай
свой вчерашний загадочный сон…
Санный след под столетними вязами
снегопадами лет занесён.
Сны – грядущего тихие вестники,
и былого затерянный свет…
Подымаясь по призрачной лесенке,
сбросишь тяготы прожитых лет,
беспросветную явь неизбывную
что зовётся уделом земным,
где дороги, как песнь заунывная,
и длинны и трудны, и темны.
Пусть о дальней дороге известие
не печалует душу твою.
Кто здесь…
Демоны тешатся – бестии.
Кто там…
Ангелы тихо поют.
О потерянной варежке вязаной,
о растраченной жизни своей
не жалей под столетними вязами
ни о чём, ни о чём не жалей.
Этот сон накануне сочельника,
этот странный загадочный сон…
Плащ дорожный и посох отшельника,
опустевшая чаша весов.
Но из всех сновидений исполнится,
только то, что тебе суждено:
дом и с красными окнами горница,
сад и речка с лазоревым дном,
где печали и радости связаны,
где крещенская дышит вода…
Никому эти сны не рассказывай,
Никому, никому, никогда…
*
Кружево кофейного дыхания сжалось в тёмную точку, и раскрылось золотым цветком.
Стою, зачарованная, забыв обо всём, а там – под цветком – кофе.
Нет, не убежал…
Золотые лепестки вспенились и готовы были вырваться за пределы узкого горлышка, но я опомнилась и сняла турку с огня.
Цветок опал, исчез, утонул в густом горячем кофейном дыхании.
Запечатлеть не успела, но успела запомнить.
Откуда столько золотого в сегодняшнем кофейном вздохе…?
Золотое очарование. Золотые лепестки. Золотое молчание.
Вот оно. Поймала.
Молчание – золото. Молчи. И будет тебе счастье.
Молчу. Счастье стекает по оконному стеклу растаявшими снежинками.
Счастье – одна из летящих снежинок, и все они – счастье, и зовётся это счастье метелью.
Счастье в молчащем телефоне, и в телефоне оживающем, в голосе долгожданном, родном и далёком, и таком близком.
Счастье слышать в ответ: всё хорошо. Скучаю. Люблю.
Счастье говорить в телефонную трубку, стоя у окна, за которым в лунном свете плывут лиловые январские сумерки, хрустящие и нарядные.
Огромная опаловая луна видит меня, а я вижу её – и в этом счастье.
Первое полнолуние новолетья.
Тишина и покой – снаружи. Неподъёмная тяжесть – внутри.
Почему так?
Потому что молчание – золото.
А золото – металл не из лёгких.
Не оттого ли таким тяжким грузом ложится на душу молчание.
Но ведь не всякое молчание – золото.
Как не всякое слово – серебро.
И то, что расцветает золотым внутри, опадёт ещё глубже и сохранится.
Если вовремя снять с огня.
Кто помнит о золотых лепестках, глядя на грязные потёки.
Сбежавшие слова напрасны, как правило, пусты и след оставляют грязный и дурно пахнущий.
Совсем как сбежавший кофейный выдох.
Ночь качается
*
За тридцать первым декабря придёт тридцать второе, за ним тридцать третье…тридцать четвёртое…
И так, пока пересмешник-январь не сбросит половину дней-листьев, и я замру перед календарём, отрывая листок с числом 13: старый новый…здравствуй.
Значит, год этот кончился, и можно теперь загадывать желания и желать, и просить.
«Счастье для всех даром, и пусть никто не уйдёт обиженным!»
Но я не стою у двери, за которой спит Золотой Шар, хотя пространство вокруг всё больше и больше напоминает Зону.
Я стою у окна, из которого открывается вид на крыши старых одесских домов, и, следуя одной из множества заповедей, пытаюсь сделать добро из зла, памятуя, что «его больше не из чего сделать…».
Город обледенел и притих.
Ничего не прошу. Пусть останется то, что есть: жизнь родных и дорогих сердцу людей, их здоровье, спокойствие и равновесие. Ничего не нужно, Господи. Не отбирай то, что дал.
Мы были здесь
Мы не были,
мы казались
друг другу с тобой живыми,
но яблонь весенних завязь
твоё сохранила имя,
в саду, где губы несмело
не раз к нему прикасались,
в пространстве обледенелом
горел на снегу физалис.
В том доме, будто вчера мы,
устав от долгих скитаний,
вставляли зимние рамы,
наполнив вазы цветами,
и зимними вечерами,
остывшие души грея,
смотрели как спит в межрамье
рябиновое горенье.
Слезами играли льдинки
на гроздьях рябины спелой,
потрескивала пластинка,
и девочка пела…. пела
о тех, кто как мы, пытались
согреть этот мир любовью,
о странниках и скитальцах,
идущих, как мы с тобою
сквозь радости и сквозь беды,
сквозь взгляды, хулу и зависть…
Мы были здесь.
Нашим следом
горит на снегу физалис,
и яблони утром рано
качаются виновато,
и яблоки пахнут пряно
предснежием и утратой.
*
«Мы были здесь».
Надпись на морском берегу недолговечна, как наши следы.
Волны смывают всё, не читая.
Для кого пишем? Для чего, зачем.
Уж не для себя ли…?
Чтобы не разувериться окончательно в своём существовании и самим поверить в то, что мы были.
Были здесь.
*
Слабеющий свет свечи
отплясывает на лицах,
и ставня в окно стучит,
и северный ветер злится.
И нам уже не помочь,
как этой стучащей ставне,
и эта длинная ночь
едва ли короче станет.
Вот разве что… голоса
разбудят воду в колодце,
и маятник о часах
забудет и в сон качнётся.
Две тени вплывут из сна, –
две птицы из белой стаи,
одна – свечой у окна –
покуда сумрак истает…
Другая – домой – с войны,
отмщеньем чужих пророчеств…
Окажется мир иным,
покажется ночь короче.
И встанут плечом к плечу –
две тени,
и, то былое,
что выстудил Корочун,
но вспомнили эти двое.
Век бешеный мчался прочь,
и зрела влажная глина…
А им оставалась ночь
из самых тёмных и длинных.
Рука в руке – только так
услышишь, что сердце бьётся.
И ходики в такт: ..тик-так…
И голос воды в колодце.
*
Море выносят на берег чёрный песок.
Может, это и есть кардиограмма? Кардиограмма моря.
и моё глупое детское восхищение красотой этих слов.
Море взволновано.
Жаль, что я не умею читать письма моря.
– утешает меня сын, – и они так похожи на быль.
*
Нежданно-негаданно ветер уснёт,
и будет безветрие длиться,
но новая сказка собой захлестнёт
и высветит новые лица.
Лишь миг озаренья – и снова бежать
по зыбкому скользкому кругу
туда, где далёкие звёзды дрожат,
и носятся белые вьюги,
туда, где камлает шаманка-зима
и лютые прочит морозы…
Пылают поленья в печи и сама
слагается белая проза
о жизни,
о смерти,
о чём-то таком,
что мы называем стихами.
Метельные ночи и вьюжные дни
смешают разлуки и встречи,
смешаются строчки, а люди – они
несутся по кругу беспечно.
А где-то не ждут голубой снегопад,
и зиму клянут и ругают.
Как будто и не было сказочных двух
героев и робких – и смелых,
финалом зовётся очерченный круг,
и снег, перемешанный с мелом,
наутро растает,
и шум городской
безветрие больше не тронет.
Усталой рукой
сжимая нелепый колпак шутовской,
грустит королева на троне…
*
В сером декабрьском дне не разглядеть приближение таинства.
Суета и спешка, одиночные хлопки петард, и ёлки. Множество ёлок.
В руках и пакетах, перевязанные бечевкой, в багажниках авто и велосипедов, на балконах и просто – за окнами. На улицах раскинулись ёлочные базары, и можно отыскать деревце на любой вкус, размер и кошелёк. Здесь пушистые игольчатые «шары» – сосенки, и благородные, аскетичные бледные пихты, елочки обычные, ёлочки диковинные – плакучие, ветки с шишками и без, елочки, собранные из веток… Голова кругом от такого изобилия и разнообразия. Разливается в воздухе смолистый аромат, и если прикрыть глаза, то на миг покажется, что ты в бору.
Ощущение праздника теплится где-то глубоко, на самом дне души.
*
*
Вода из крана бежит тоненькой струйкой, иногда срываясь на капельный ход.
Какие откровения я смогу понять, а какие останутся тайной?
бархат январской ночи.
Заглядываю на один из метеосайтов, которому ещё можно доверять.
Минус пятнадцать.
Не такой уж врун мой градусник, оказывается.
Значит, вода будет петь всю ночь.
Всего лишь предосторожность, верное средство от перемерзания труб.
Те, кто живёт в старом городе, наверняка знают этот нехитрый способ уберечь трубы от замерзания и остаться с водой, пусть даже и переплатив по счётчику за небольшую течь.
*
Там, где длань корабельной сосны
Голубиную книгу листает,
и снега на висках твоих тают
в двух шагах от последней весны,
никакие слова не нужны,
кроме тех, что с пелёнок знакомы,
и звенит серебро тишины
потаённым малиновым звоном.
Где водою становится лёд,
и тоскует о глине кружало,
птица Сирин о счастье споёт,
и тотчас небосвод распахнёт
расписной зоревой полушалок
над страницей июльской грозы,
над февральской лазурной страницей,
и побег виноградной лозы
под янтарною гроздью склонится.
И седой карагач станет юн –
разлетятся по свету крылатки,
убаюкает боль Гамаюн,
и забвенье покажется сладким…
Но вернётся желание жить,
не ища дополнительных смыслов,
видишь, радуга в небе дрожит –
семицветное царь-коромысло,
чудо-мост от июльской жары
до вечерней январской пороши…
А в саду золотые шары
обвивает мышиный горошек,
и негромкая песня слышна
вдалеке, а как будто бы рядом,
и звенит серебром тишина
над рекой, над задумчивым садом,
где на ветке поёт Алконост,
где снега на висках твоих тают,
и далёкое эхо от звёзд
серебром в тишину опадает.
*
Шёл тёплый снег.
Вселенскою любовью
над миром настоящее вершилось.
*
Поговорить бы.
С кем-то мудрым, знающим и понимающим всё про эту жизнь и про жизнь ту.
Высказать наболевшее, тревоги и переживания, сомнения и противоречия. , Послушать, что скажет тот, кто хоть что-то да понимает в сегодняшнем смутном и страшном времени.
Но нет его, знающего и всё понимающего про эту жизнь и про жизнь ту.
Нет, и не будет.
Здесь только я и мой дневник, – извечная попытка уйти от того, обо что разбиваются любовные и просто человеческие жизненные лодки.
И заметки на полях прозы и жизни. . Стихи.
И морозная январская ночь за окном, в которой растворяются силуэты засидевшихся допоздна соседских гостей, и так замечательно поскрипывает снег под их ногами, так соблазнительно, что я выхожу во двор.
Минус четырнадцать, это почти как минус четыре.
Только дышать больно.
Плюс норд-ост.
Тяжесть невысказанного отпускает, и свет в моём окне кажется единственным спасительным маяком.
Там, на столе, ждёт недописанная страница дневника.
Рассказать ей обо всём, чистой и ни о чём не подозревающей?
О том, что беснуются в городе не только метели да вьюги.
О том, что растёт и ширится чёрная гиблая воронка ненависти.
О том, что люди меняются, и не всегда к добру эти перемены.
И ещё о том, что трудно будет уехать отсюда, и ещё труднее будет жить вдали от распахнутого настежь, залитого вечерним уходящим солнцем кухонного окна, булыжных мостовых, двориков, заросших акациями и виноградником, жить, не слыша дыхания моря и песен утренних трамваев.
Поговорить бы с кем, спросить, как дальше. Что дальше…
Нет, не с кем.
Маяк не умолкает, гудит, словно огромная птица ищет свою стаю.
И голос воды, тоненькой струйкой бегущей из неплотно прикрытого крана.
Волхвую. День сегодняшний подымаю со дна раскалённой турочки.
Там, в меднокрасном тёмном жаре, кофейные зёрна спорят о далёких островах, об океанах и кочующих песках.
Кофейные зёрна известные спорщики.
Тихий голос корицы осторожно вмешивается в их спор, и они не умолкают, но успокаиваются.
Золотистые капли бадьяна спят в звездчатых своих колыбельках.
От жара и они проснутся, голоса их сольются с голосами корицы и кофе, рождая новый аромат, тонкий, чуть пряный и тёплый – аромат будущего дня.
Нежный майеровский лимон возьмёт ноту свежую и чистую, и всё внутри встрепенётся и снова замрёт, но только на мгновение, чтобы открыться, жить и летать, и знать, что весна близко.
И тревоги упокоятся и дурные вести, и предзнаменования, и вся эта беснующаяся, скользкая липкая плесень, жалкая и убогая, останется за охоронным кругом рождающегося дня, где и зачахнет от собственной же мерзости.
Вздорные истеричные бабы со следами порока на лице и похотью в глазах, слюнявые старцы, страшащиеся старости и дряхлости, взалкавшие жизненных сил молоденьких ависаг, но тщетно, и ависаги не спасают их, и милонги, в лучах уходящего солнца силы их иссякают; прыщавые юнцы с горящими факелами, закрывающие нечистые лики свои, хриплые крики, сеющие раздор и ненависть, торгаши и христопродавцы, отребье, каиново семя, вся эта нежить останется там, за охоронным кругом света и справедливости.
Всего лишь один весенний дождь сделает её нежизнеспособной, уничтожит, смоет и унесёт в небытие всю муть.
Проснутся берёзы, вздрогнут смуглые тонкие ветки и замрут в ожидании: скоро…совсем скоро.
Нынешним летом прилетят труженицы-пчёлы, спящие мирно в тесных домиках-ульях, возьмут с каждого цветка взяток, бережно, не расплескав ни капли, принесут и наполнят нектаром жизни восковые соты. Истончается ночная морозная живопись на оконном стекле, стекают в день сегодняшний летние узоры, пробуждая мой тихий двор, мой город и его обитателей, наполняя их солнцем. И надеждой.
Январь 2017. Одесса.