Александр МАРКОВ. Ренессансные эротопегнии. Посвящение и соблазн: из книги «Гермафродит» Антонио Беккаделли

Антонио Бекаделли из Палермо (1394—1471) прославился двояко – как придворный историк и как новый Катулл. Две книги его «Гермафродита» — одно из самых фривольных сочинений, написанных в истории Европы: ярость великого веронца уже не ограничивается человеческими отношениями, но заставляет сам стих извиваться в неприемлемых образах. Хотя я перевел «Гермафродита» полностью, вряд ли ему стоит занимать место на полках, хотя невозможно читать непристойного Пушкина, не учитывая этот самый яркий манифест грубейшего юмора и при этом особой придворной обходительности. Главная цель автора – рассказать очередную басню так, чтобы никто не зажмурился, но все оценили смелость поэта, его способность встать в ряд с античными коллегами. Мы выбрали поэтому немногие цитируемые стихи, показывающие всю остроту нового открытия мира.

Поэты кватроченто, включая нашего основателя Неаполитанской Академии, сделали эротическую поэзию (некоторые образцы ее, Марулло, Понтано и Строцци, я представил в своей книге «Поэзия до и после экфрасисов») полигоном освоения необычной образности: как соединить резкие переходы интонаций и планов у Катулла с густыми сравнениями и сюжетным напряжением Овидия. Перед нами образцовый пример мобилизации лирического чувства, когда сюжет оказывается поводом для переживания, но и всякое переживание отливается в кованые формы общих мест и сравнений. На примере этой лирики мы видим, как безумие Эроса позволяло заново пересобрать поэзию, освободив ее от слишком простых ходов мысли, и вновь вызывая трепет на каждой строчке. Постоянное хождение на грани непристойности и при этом величие замысла и почти сценическое переживание чувства – необходимые свойства развитой культуры, умеющей развернуть пружину страсти в каждом слове, при этом ознаменовывая сюжет и мерой времени, и мерой театральных эффектов. Солнце, луна, звезды и ласки – это антураж сцены не в метафорическом, а в реальном смысле: любовная встреча как поэтически убедительная сцена состоится, если к антуражу относиться серьезно, — не как к обстоятельствам образа действия, но как к настоящему образу действия, который только и может быть измерен поэтическим вдохновением.

В представленных стихах общие места классической культуры, такие как бессмертие поэта, сложное сочетание доблести и славы, параллель смелости в битве и смелости в любви, внимание поэта к самому механизму написания и публикации своих стихов, оказались причудливо встроены в рождающуюся галантную культуру. Тем более ожили конфликты традиционной метафорики и описания техники, конфликт «лиры» и «пера», которые и создают впечатление настоящей доверительности речи. Поэтому тем важнее строки, в которых непристойности не показали себя: это настоящий полог новой культуры, культуры, в которой можно легко отступить от сказанного, если это не вписывается в вежливость целого. В этих стихах мы видим рождение новой поэтической топики, важной для поэзии до романтизма включительно. Это культ взгляда возлюбленной, который ценнее влюбленного и всего мира, представление об упадке цивилизации и при этом взятая из Овидия похвала удобствам современной мирной жизни, миметическое изображение славы как победы в споре с древними, ставкой в котором оказывается вся речевая культура. Непристойный сборник, из которого мы выбрали всё пристойное – даже если он не шедевр мировой литературы, он важное звено в истории эротической и посвятительной поэзии, переход от поэзии чувства к поэзии формы.

Что создал Антонио из Палермо? Внимание к жанрам и стилям как формам исторического сознания, формам общения с миром власти и миром толпы. Пренебрежительное отношение к миру богов как к складу для примивных зрительных эффектов в поэзии (сразу напоминающее о другой вольности другой эпохи, «Войне богов» Парни). Превращение величия в театральные эффекты, которые живая речь поэта может утвердить, а может не выдержать, требующее речи прозаика-историка. Всё это часть нашей культуры, не меньше.

Посвящаю труд памяти Леонида Михайловича Баткина.

 

I, 27 Санктию Балле, почитателю моих стихов

 

Санктий, моих развлечений всегдашний читатель усердный,

наша Камена всегда тешит твой взор и твой слух,

ты перестань восхищаться стихами, которые в шутку

мы издаём, краткий миг звучным стихом поиграв.

Ты мне свидетель, когда я писаньем стихов увлекался

Урса из пальцев моих вдруг вырывала перо,

песни слагались тогда среди площадного смятенья,

уличный шум в них засел, если читать их подряд:

Я со смущеньем ищу выражений и слов подходящих,

чтобы приблизить стихи к ожиданьям твоим.

Видно ты очень меня обожаешь, и я для тебя уж

Фракии вольный певец, с лирою звонкой в руках.

Если позволит судьба перо от службы отставить,

и написать что-нибудь, ум успокоив от дел,

льются стихи — и не будет плотиною бремя годов им,

сбудется вера моя в мысль вдохновенную строк.

Счастлив ты, дивный влюблённый, прощай и не помни ты лиха,

Парок да будет тебе нить железа прочней,

пусть подземная власть твою смерть хоть немного отложит,

будешь ты счастлив тогда, общник отчизны моей.

 

I, 24. Эпитафия Гориэкте

После того как легла под могильной плитой Гориекта,

верю, что боги, увы, смертны бывают порой.

Ибо её красота и венцы добродетелей вышних

недостижимы, она Умбрии слава своей.

Но ни достойнейший облик, ни даже лица выраженье,

смерти жестокой, увы, не смогли избежать.

Если бы славная доблесть богами делала смертных,

небо открылось когда б нашим смиренным телам, —

не сомневаюсь, тогда б соблюдая обычное право,

с вышних престолов легко свергла бы Зевса она.

 

Ι, 30 Город Сена в Этрурии говорит

Зевс всемогущий, о бог милосердный, правитель великий

Сены молитвы услышь, общим моленьям внимай.

О справедливом прошу, а ты справедливый и правый;

город несчастен, увы, о состраданьи молю!

Я опечален уже кончиной мужей знаменитых,

дивных невест хоть их ты сбереги красоту.

Ты сбереги красоту, ибо матери молят об этом,

мать украшается лишь дочери дивной красотой.

Первой была среди счастливая Нимфа отчизны,

честь и надежда и дар, слава моя и молва.

Пусть всё погибнет и Нимфа моя останется только,

Нимфа постигший ущерб весь возместит красотой.

Городу нимфа доблесть и мир и победа и слава,

и благородство само, тихая святость сама.

Если уйдёт, то вокруг всё погибнет и люди исчезнут,

смерть её будет и нам всем жесточайшая смерть.

В городе уж не останется дружбы любезной и шуток,

смеха, восторгов, и дни радости к нам не придут.

Так и гимназий разрушится, слава великая Сены,

Нимфа счастьем своим город хранила всегда,

Боги, поверьте вы нам, позаботьтесь о девушке славной,

ибо достойна прожить девушка долгую жизнь,

боги, богини, молю, славную жизнь вы спасите,

слава Этрурии пусть город несчастный почтит.

Верьте, коль чёрные Парки обрежут пряжу, то боги

Между собою начнут как никогда воевать:

Гера, небесная мать, испытает к ней жгучую ревность,

мира можно достичь только решеньем одним,

чтобы сместился Олимп поскорей на десятое небо,

небо девятое дав Люции Нимфе моей:

Люция Нимфа моя собственной сферы достойна,

и от небесных богов сферу очистить одну.

Так что скажите, небесной сферой ее наградите,

или ж вершину свою лучше вам ей уступить?

Не было чище её среди вас, о бессмертные боги,

благочестивым умом всех вас она превзошла.

Пусть же она проживёт, побеждая года и столетья,

смерть её будет для вас злом и гражданской войной.

Так что богини, вместо меня Громовержца молите,

долгую жизнь чтобы он Нимфе моей даровал.

 

ΙΙ, 22 Похвала Ауриспе

Если б, Косьма, кто с поэтами древними нынче сравнился,

благоволили б ему Музы и Аполлон,

если бы он излагал деянья блестящие в речи,

будто видно Гермес движет устами его,

и восхвалял он других, похвал всевозможных достоин,

и увиваясь плющом, славил свои времена,

был совершенен он в эллинской речи и речи латинской, —

он Ауриспа святой или же призрак пустой.

Тот, кто думает так, справедливости вовсе не знает.

точно такой человек несправедливый Зоил.

 

ΙΙ, 23 Галеазу с просьбой найти список сочинения Катулла

Жарко стремлюсь, Галеаз, я нежнейшего встретить Катулла,

чтобы послушен я мог страсти моей госпожи.

Ибо охотно читает красотка поэтов фривольных,

предпочитая твои строки, учёный Катулл,

Эти недавно стихи она долго с мольбою просила,

думая, что отыщу список Катулла легко.

Но я сказал: «Не имею, мой свет, моя Нимфа, я книги,

сколько ищу, не могу я этой книги найти».

Но она вовсю любезную требует книгу,

смотрит она на меня лишь исподлобья теперь.

Так что богами прошу я вовсю, дорогой мой приятель,

пусть по молитве твоей будет Кифера нежна,

я умоляю и снова молю: найди эту книгу,

чтобы я вновь угодил милой богине моей.

 

 

ΙΙ, 1 (Послание Козимо Медичи)

Муж ты, Косьма, средь земель всей Этрурии самый почтенный,

хоть и молчишь, пожелал я повидаться с тобой.

Ты бы хотел, чтобы я отложил свои шутки и игры,

храбро ступая вперёд, воинский подвиг свершил.

Духом великий ты муж, и мне обещаешь величье.

Горе мне, в наши дни Цезарем стать не могу.

Ты говоришь: «Будет слава твоя как у Цезаря громкой»,

Но мне не переварить славы великих похвал!

Лавром другого венчай, пока высится дом золотой наш,

крепок наш дом золотой, ибо закон золотой:

Споры все сходят на нет, расписки сменили монеты,

действует верный закон, слава стихами гремит.

Слава питает и переполняет ленивые уши,

ветер приятнее всё ж уху прохладой своей!

Буду в могиле лежать, тогда и буду прославлен,

только услышать сей глас я под землей не смогу.

Следую благоразумно законам и римскому праву,

я расчетливо всем сладость речей продаю,

в час, свободный от службы гражданской, шутки слагаю,

взявши бокал: ведь у нас есть в изобильи вино.

А за обедом не стоит нам петь о деяньях героев,

не до сражений уму, много торговых забот.

Будь Меценатом ты мне, воспою знаменитых героев,

а пред суровостью битв милую шутку скажу.

 

 

 

Антонио Бекаделли из Палермо (1394—1471) прославился двояко – как придворный историк и как новый Катулл. Две книги его «Гермафродита» — одно из самых фривольных сочинений, написанных в истории Европы: ярость великого веронца уже не ограничивается человеческими отношениями, но заставляет сам стих извиваться в неприемлемых образах. Хотя я перевел «Гермафродита» полностью, вряд ли ему стоит занимать место на полках, хотя невозможно читать непристойного Пушкина, не учитывая этот самый яркий манифест грубейшего юмора и при этом особой придворной обходительности. Главная цель автора – рассказать очередную басню так, чтобы никто не зажмурился, но все оценили смелость поэта, его способность встать в ряд с античными коллегами. Мы выбрали поэтому немногие цитируемые стихи, показывающие всю остроту нового открытия мира.

Поэты кватроченто, включая нашего основателя Неаполитанской Академии, сделали эротическую поэзию (некоторые образцы ее, Марулло, Понтано и Строцци, я представил в своей книге «Поэзия до и после экфрасисов») полигоном освоения необычной образности: как соединить резкие переходы интонаций и планов у Катулла с густыми сравнениями и сюжетным напряжением Овидия. Перед нами образцовый пример мобилизации лирического чувства, когда сюжет оказывается поводом для переживания, но и всякое переживание отливается в кованые формы общих мест и сравнений. На примере этой лирики мы видим, как безумие Эроса позволяло заново пересобрать поэзию, освободив ее от слишком простых ходов мысли, и вновь вызывая трепет на каждой строчке. Постоянное хождение на грани непристойности и при этом величие замысла и почти сценическое переживание чувства – необходимые свойства развитой культуры, умеющей развернуть пружину страсти в каждом слове, при этом ознаменовывая сюжет и мерой времени, и мерой театральных эффектов. Солнце, луна, звезды и ласки – это антураж сцены не в метафорическом, а в реальном смысле: любовная встреча как поэтически убедительная сцена состоится, если к антуражу относиться серьезно, — не как к обстоятельствам образа действия, но как к настоящему образу действия, который только и может быть измерен поэтическим вдохновением.

В представленных стихах общие места классической культуры, такие как бессмертие поэта, сложное сочетание доблести и славы, параллель смелости в битве и смелости в любви, внимание поэта к самому механизму написания и публикации своих стихов, оказались причудливо встроены в рождающуюся галантную культуру. Тем более ожили конфликты традиционной метафорики и описания техники, конфликт «лиры» и «пера», которые и создают впечатление настоящей доверительности речи. Поэтому тем важнее строки, в которых непристойности не показали себя: это настоящий полог новой культуры, культуры, в которой можно легко отступить от сказанного, если это не вписывается в вежливость целого. В этих стихах мы видим рождение новой поэтической топики, важной для поэзии до романтизма включительно. Это культ взгляда возлюбленной, который ценнее влюбленного и всего мира, представление об упадке цивилизации и при этом взятая из Овидия похвала удобствам современной мирной жизни, миметическое изображение славы как победы в споре с древними, ставкой в котором оказывается вся речевая культура. Непристойный сборник, из которого мы выбрали всё пристойное – даже если он не шедевр мировой литературы, он важное звено в истории эротической и посвятительной поэзии, переход от поэзии чувства к поэзии формы.

Что создал Антонио из Палермо? Внимание к жанрам и стилям как формам исторического сознания, формам общения с миром власти и миром толпы. Пренебрежительное отношение к миру богов как к складу для примивных зрительных эффектов в поэзии (сразу напоминающее о другой вольности другой эпохи, «Войне богов» Парни). Превращение величия в театральные эффекты, которые живая речь поэта может утвердить, а может не выдержать, требующее речи прозаика-историка. Всё это часть нашей культуры, не меньше.

Посвящаю труд памяти Леонида Михайловича Баткина.

 

I, 27 Санктию Балле, почитателю моих стихов

 

Санктий, моих развлечений всегдашний читатель усердный,

наша Камена всегда тешит твой взор и твой слух,

ты перестань восхищаться стихами, которые в шутку

мы издаём, краткий миг звучным стихом поиграв.

Ты мне свидетель, когда я писаньем стихов увлекался

Урса из пальцев моих вдруг вырывала перо,

песни слагались тогда среди площадного смятенья,

уличный шум в них засел, если читать их подряд:

Я со смущеньем ищу выражений и слов подходящих,

чтобы приблизить стихи к ожиданьям твоим.

Видно ты очень меня обожаешь, и я для тебя уж

Фракии вольный певец, с лирою звонкой в руках.

Если позволит судьба перо от службы отставить,

и написать что-нибудь, ум успокоив от дел,

льются стихи — и не будет плотиною бремя годов им,

сбудется вера моя в мысль вдохновенную строк.

Счастлив ты, дивный влюблённый, прощай и не помни ты лиха,

Парок да будет тебе нить железа прочней,

пусть подземная власть твою смерть хоть немного отложит,

будешь ты счастлив тогда, общник отчизны моей.

 

I, 24. Эпитафия Гориэкте

После того как легла под могильной плитой Гориекта,

верю, что боги, увы, смертны бывают порой.

Ибо её красота и венцы добродетелей вышних

недостижимы, она Умбрии слава своей.

Но ни достойнейший облик, ни даже лица выраженье,

смерти жестокой, увы, не смогли избежать.

Если бы славная доблесть богами делала смертных,

небо открылось когда б нашим смиренным телам, —

не сомневаюсь, тогда б соблюдая обычное право,

с вышних престолов легко свергла бы Зевса она.

 

Ι, 30 Город Сена в Этрурии говорит

Зевс всемогущий, о бог милосердный, правитель великий

Сены молитвы услышь, общим моленьям внимай.

О справедливом прошу, а ты справедливый и правый;

город несчастен, увы, о состраданьи молю!

Я опечален уже кончиной мужей знаменитых,

дивных невест хоть их ты сбереги красоту.

Ты сбереги красоту, ибо матери молят об этом,

мать украшается лишь дочери дивной красотой.

Первой была среди счастливая Нимфа отчизны,

честь и надежда и дар, слава моя и молва.

Пусть всё погибнет и Нимфа моя останется только,

Нимфа постигший ущерб весь возместит красотой.

Городу нимфа доблесть и мир и победа и слава,

и благородство само, тихая святость сама.

Если уйдёт, то вокруг всё погибнет и люди исчезнут,

смерть её будет и нам всем жесточайшая смерть.

В городе уж не останется дружбы любезной и шуток,

смеха, восторгов, и дни радости к нам не придут.

Так и гимназий разрушится, слава великая Сены,

Нимфа счастьем своим город хранила всегда,

Боги, поверьте вы нам, позаботьтесь о девушке славной,

ибо достойна прожить девушка долгую жизнь,

боги, богини, молю, славную жизнь вы спасите,

слава Этрурии пусть город несчастный почтит.

Верьте, коль чёрные Парки обрежут пряжу, то боги

Между собою начнут как никогда воевать:

Гера, небесная мать, испытает к ней жгучую ревность,

мира можно достичь только решеньем одним,

чтобы сместился Олимп поскорей на десятое небо,

небо девятое дав Люции Нимфе моей:

Люция Нимфа моя собственной сферы достойна,

и от небесных богов сферу очистить одну.

Так что скажите, небесной сферой ее наградите,

или ж вершину свою лучше вам ей уступить?

Не было чище её среди вас, о бессмертные боги,

благочестивым умом всех вас она превзошла.

Пусть же она проживёт, побеждая года и столетья,

смерть её будет для вас злом и гражданской войной.

Так что богини, вместо меня Громовержца молите,

долгую жизнь чтобы он Нимфе моей даровал.

 

ΙΙ, 22 Похвала Ауриспе

Если б, Косьма, кто с поэтами древними нынче сравнился,

благоволили б ему Музы и Аполлон,

если бы он излагал деянья блестящие в речи,

будто видно Гермес движет устами его,

и восхвалял он других, похвал всевозможных достоин,

и увиваясь плющом, славил свои времена,

был совершенен он в эллинской речи и речи латинской, —

он Ауриспа святой или же призрак пустой.

Тот, кто думает так, справедливости вовсе не знает.

точно такой человек несправедливый Зоил.

 

ΙΙ, 23 Галеазу с просьбой найти список сочинения Катулла

Жарко стремлюсь, Галеаз, я нежнейшего встретить Катулла,

чтобы послушен я мог страсти моей госпожи.

Ибо охотно читает красотка поэтов фривольных,

предпочитая твои строки, учёный Катулл,

Эти недавно стихи она долго с мольбою просила,

думая, что отыщу список Катулла легко.

Но я сказал: «Не имею, мой свет, моя Нимфа, я книги,

сколько ищу, не могу я этой книги найти».

Но она вовсю любезную требует книгу,

смотрит она на меня лишь исподлобья теперь.

Так что богами прошу я вовсю, дорогой мой приятель,

пусть по молитве твоей будет Кифера нежна,

я умоляю и снова молю: найди эту книгу,

чтобы я вновь угодил милой богине моей.

 

 

ΙΙ, 1 (Послание Козимо Медичи)

Муж ты, Косьма, средь земель всей Этрурии самый почтенный,

хоть и молчишь, пожелал я повидаться с тобой.

Ты бы хотел, чтобы я отложил свои шутки и игры,

храбро ступая вперёд, воинский подвиг свершил.

Духом великий ты муж, и мне обещаешь величье.

Горе мне, в наши дни Цезарем стать не могу.

Ты говоришь: «Будет слава твоя как у Цезаря громкой»,

Но мне не переварить славы великих похвал!

Лавром другого венчай, пока высится дом золотой наш,

крепок наш дом золотой, ибо закон золотой:

Споры все сходят на нет, расписки сменили монеты,

действует верный закон, слава стихами гремит.

Слава питает и переполняет ленивые уши,

ветер приятнее всё ж уху прохладой своей!

Буду в могиле лежать, тогда и буду прославлен,

только услышать сей глас я под землей не смогу.

Следую благоразумно законам и римскому праву,

я расчетливо всем сладость речей продаю,

в час, свободный от службы гражданской, шутки слагаю,

взявши бокал: ведь у нас есть в изобильи вино.

А за обедом не стоит нам петь о деяньях героев,

не до сражений уму, много торговых забот.

Будь Меценатом ты мне, воспою знаменитых героев,

а пред суровостью битв милую шутку скажу.