Михаил Юдсон. Непроглядный огонь. О книге Даниил Чконии «Стихия и Пловец»
(М., «Время», 2016)
Этот сборник имеет подзаголовок «Другие стихи» – как бы иные дороги строк подразумеваются, новый этап поэта знаменуется, и через срок каторжного труда (у Чкония та же добыча радия) обретается «внутренняя свобода философского осмысления жизненных явлений». Взятое из предисловия вам не всуе зачитываю – перед нами десятая, и достаточно заповедная книга Даниила Чкония, «который давно утвердился в читательском сознании как тонкий лирик со своим негромким, но отчетливым голосом».
Я открыл наугад, и мне тут же понравилось, враз наткнулся на близкое: «шла по городу ручка оторвавшись от двери / пригрозили мне взбучкой кто в рассказ мой не верил / но когда в переулке дверь сама показалась / ишь забегали урки а она ж не кусалась / ручка к ней прилепилась как невеста прильнула / тут толпа и озлилась и козлом обернулась.»
Даже жаль, что в книге Чкония маловато облучения предыдущего Даниила – обэриутика обменена на лирику, другой вид дара дан. Хармсу с Марса, а нам с Венеры («с чего же мне радость? вон милая критикесса / меня попрекнула за – мое всегдашнее к слабым / нежным стервозным унылым как месса / счастливым несчастным – сочувствие бабам»). Хотя традиции авангарда родимого, русского классического, автором усвоены на ять. Настоятельно рекомендую читать Чкония вразнобой, вне расчисленности трех разделов сборника – настой крепче получается, забористей. Языческая скороговорка корчащей рожи улицы («они топтали бровку / где подступала грязь / делили поллитровку / нещадно матерясь») преображается в поиски лика («может быть мы приближаемся медленно близко / к самой живой сердцевине простого итога / сами себя исключая из честного списка / сами себя поднимая до Света и Бога») и сменяется неясными пророчествами, этакая «Книга Даниила» прямо: «жизнь – вращающийся круг гончара – теченье дней / и подвешенный на крюк станешь суше и видней».
В общем, в какую б дудку ты ни дул – Иов и Ной сродни поэту. Новые вои сиренные, иные ковчеги бумажные… Автор то смиренно утешает изжогу нравственного закона внутри нас («становились ложными слова / но зато не сложными – с повтора / наболтала наплела молва / тут тебе содом и тут гоморра»), то прикипает душой, прикрепляется к реальности звездного неба над головой: «но ты как видно не забыт / когда идешь походкой твердой / ты не избит ты не избыт / ты обращен к созвездьям мордой».
Кстати, вы уже заметили, что Чкония поэтически экономит на знаках препинания – а чтоб читателю не спотыкаться о кочки точек и торчащие корни запятых. Не зря в сборнике программно сказано: «я задаваться не привык / вопросом там где шаг и нужен / иду без всяких закавык / без долгого плетенья кружев / поверхностен и неглубок / на свет я вышел не из сакли / и мог бы расписать лубок / и краски видно не иссякли».
Ну, понятно, что посыл так-сяк ясен, но ведь тексты живут своей жизнью, обитают вне автора, и каждый встречный-поперечный читака рассматривает, выслушивает и расценивает их по-своему – не накинешь платок. Куда нам до тех трех обезьян!..
Мне вот кажется, что первослойный смысл – Стихия и Пловец как море житейское и поэт – у Чкония явно чуток поглубже: «Пловец владеет телом / владеет он водой / в движенье оголтелом / не знается с бедой / вода владеет телом / усталого Пловца / в движенье оголтелом / и нет ему конца / принадлежа друг другу / Стихия и Пловец / все движутся по кругу / как завещал Творец». Чуется еще и очевидное, фаустгётическая метафора уплывающей Жизни и всеуносящей Смерти (раз завещание, значит, Бог умер) – барахтанье творчества, стеканье в Лету… Стикс и Стило, образно выражаясь.
Однако и сама стихия в сборнике – вовсе не обязательно одна вода. Стихий, как насчитали эллины, четыре – огонь, воздух, вода, земля – целый разгул! В данной книге эти основные элементы природы представлены неравномерно, хотя и в единстве: «и щурилась природа / улыбкою в лицо / и завершалось года / упругое кольцо».
Земля периодически появляется на горизонтах страниц: «вот набирает высоту земная долька», «что поразительно – там на краю земли», «об этом краешке земли»…
Воздух у Чкония встречается лишь раз: «вчерне на этом воздухе вечернем», но не случайно заменен разнообразным ветром: «ветер дунул робко дунул», «ветер дул в дуду», «что весну ломает ветер», «только осени ветр завыл»…
Вода зато в наличье сроду – и пресная («над мелкой речкою мостки»), и соленая («дело было у моря»), и всяко конденсированная, дождь со снегом: «так проливайся дождь небесною водою», «у возникшего стиха попрошу я снега»…
А вот огонь в книге по-настоящему редок («и огней вечерние верха», «но вот еще чуток огня») – возник, отметился и нет его, не узреть. Потрескивает надстрочно невидимыми языками, греет, но не светит. Непроглядный какой-то, отчасти печальный – огонь блед.
Недаром заключительный раздел назван «На исходе долгих дней», и завершается строчками об осеннем смутном времени автора: «но покуда не сломали / страсть которой обуян / облака идут слоями / и сгущается туман / и не надо бить на жалость / мол бессонная тоска / лишь бы это продолжалось / продолжается пока».
Даниил Чкония, конечно, поэт неординарный, еще раз обращусь к предисловию: «Присущая ему пластика стихотворной речи в соединении с точным звуком, а также исповедальная открытость, выверенная интонация, пристальное внимание к деталям окружающего мира, ненавязчивая образность – все это создает отчетливо проявленный поэтический жест и поэтический характер автора». Он, безусловно, выделяется из необъятного серого массива нынешних стихослагателей, имечко им легион.
Даже у нас, в махонькой ближневосточной стране, далекой от кириллицы-метрополицы, их как песку (хоть с мацой ешь!) – песнь песенных, дюже дюженных… Пора подумать об изысканном поселенческом издательстве «Муса, Геть!» – множится тель-авивский романтизм, генисаретская «озерная школа», и иерусалимские акмеисты…
Меж тем, русский поэт Даниил Чкония в свои строчки почти не впускает Германию, где он живет последние двадцать лет («спасибо с пылу с жару / не врезали и мне / лечись потом на шару / в немецкой стороне»). На хрен, простите, поэту хронотопы – стихи произрастают в его личном пространстве, там течет время («время тает и тает и тает», «и время обгорать свечам», «грустью непрестанной время дышит»), а страна не так уж и важна, конкретный Кельн не шибко нужен.
Словно в сумерках, в стихах исчезающее мало цвета – Чкония будто забывает родную речь и заменяет слова, называет привычное иначе, например, краски у него носят маски времен года – а действительно, к чему нам желтый, если осень, не нужен белый, коль зима, да и зеленый, раз весна, а лето красное, конечно… Причем, вчитайтесь – получается зримо короче, лаконичней, поэтичней. Какого цвета снег? Зима.
Эту книгу, отмечу, читатель раскрашивает самостоятельно. Автор блики облек в звуки и удалился. Синего и голубого (синева иных начал) – в помине нет, недолюбливает. Мелькнет раз-другой красный-желтый-зеленый, мигнет светофорно на тропе страниц (а их аж двести) – и снова черным-бело, «темно-льдисто». Непроглядный огонь! Земля-вода опять пуста и безвидна. Да и «без идна», коряво говоря – национально-эмиграционные вопросы сильных эмоций у поэта не вызывают, он Кельн Клином вышибает: «и что я слышал в эхе длинном / когда я в тамбуре торчал / что город Клин сошелся клином / в судьбе в конце моих начал».
Мне много чего нравится у Чкония – и как «листья стелют осени постель», и как «блестит дорожный камень / как будто мне взаймы / отсвечивает пламя / дыхания зимы», а дальше «одно реки и льдины вспоротой / движенье медленной весны», и напослед «заканчивалось лето / разгуливалась тля / а мне казалось это / прощанье что петля»…
На этой поистине оптимистической ноте «ля» я и заканчиваю свой отзыв. Что увидел, читая, отпечаталось на сетчатке, и написал – глаза-то, как сказывал Аверченко, не вывинтишь. А теперь и вы раскройте Даниила Чкония. (М., «Время», 2016)
Этот сборник имеет подзаголовок «Другие стихи» – как бы иные дороги строк подразумеваются, новый этап поэта знаменуется, и через срок каторжного труда (у Чкония та же добыча радия) обретается «внутренняя свобода философского осмысления жизненных явлений». Взятое из предисловия вам не всуе зачитываю – перед нами десятая, и достаточно заповедная книга Даниила Чкония, «который давно утвердился в читательском сознании как тонкий лирик со своим негромким, но отчетливым голосом».
Я открыл наугад, и мне тут же понравилось, враз наткнулся на близкое: «шла по городу ручка оторвавшись от двери / пригрозили мне взбучкой кто в рассказ мой не верил / но когда в переулке дверь сама показалась / ишь забегали урки а она ж не кусалась / ручка к ней прилепилась как невеста прильнула / тут толпа и озлилась и козлом обернулась.»
Даже жаль, что в книге Чкония маловато облучения предыдущего Даниила – обэриутика обменена на лирику, другой вид дара дан. Хармсу с Марса, а нам с Венеры («с чего же мне радость? вон милая критикесса / меня попрекнула за – мое всегдашнее к слабым / нежным стервозным унылым как месса / счастливым несчастным – сочувствие бабам»). Хотя традиции авангарда родимого, русского классического, автором усвоены на ять. Настоятельно рекомендую читать Чкония вразнобой, вне расчисленности трех разделов сборника – настой крепче получается, забористей. Языческая скороговорка корчащей рожи улицы («они топтали бровку / где подступала грязь / делили поллитровку / нещадно матерясь») преображается в поиски лика («может быть мы приближаемся медленно близко / к самой живой сердцевине простого итога / сами себя исключая из честного списка / сами себя поднимая до Света и Бога») и сменяется неясными пророчествами, этакая «Книга Даниила» прямо: «жизнь – вращающийся круг гончара – теченье дней / и подвешенный на крюк станешь суше и видней».
В общем, в какую б дудку ты ни дул – Иов и Ной сродни поэту. Новые вои сиренные, иные ковчеги бумажные… Автор то смиренно утешает изжогу нравственного закона внутри нас («становились ложными слова / но зато не сложными – с повтора / наболтала наплела молва / тут тебе содом и тут гоморра»), то прикипает душой, прикрепляется к реальности звездного неба над головой: «но ты как видно не забыт / когда идешь походкой твердой / ты не избит ты не избыт / ты обращен к созвездьям мордой».
Кстати, вы уже заметили, что Чкония поэтически экономит на знаках препинания – а чтоб читателю не спотыкаться о кочки точек и торчащие корни запятых. Не зря в сборнике программно сказано: «я задаваться не привык / вопросом там где шаг и нужен / иду без всяких закавык / без долгого плетенья кружев / поверхностен и неглубок / на свет я вышел не из сакли / и мог бы расписать лубок / и краски видно не иссякли».
Ну, понятно, что посыл так-сяк ясен, но ведь тексты живут своей жизнью, обитают вне автора, и каждый встречный-поперечный читака рассматривает, выслушивает и расценивает их по-своему – не накинешь платок. Куда нам до тех трех обезьян!..
Мне вот кажется, что первослойный смысл – Стихия и Пловец как море житейское и поэт – у Чкония явно чуток поглубже: «Пловец владеет телом / владеет он водой / в движенье оголтелом / не знается с бедой / вода владеет телом / усталого Пловца / в движенье оголтелом / и нет ему конца / принадлежа друг другу / Стихия и Пловец / все движутся по кругу / как завещал Творец». Чуется еще и очевидное, фаустгётическая метафора уплывающей Жизни и всеуносящей Смерти (раз завещание, значит, Бог умер) – барахтанье творчества, стеканье в Лету… Стикс и Стило, образно выражаясь.
Однако и сама стихия в сборнике – вовсе не обязательно одна вода. Стихий, как насчитали эллины, четыре – огонь, воздух, вода, земля – целый разгул! В данной книге эти основные элементы природы представлены неравномерно, хотя и в единстве: «и щурилась природа / улыбкою в лицо / и завершалось года / упругое кольцо».
Земля периодически появляется на горизонтах страниц: «вот набирает высоту земная долька», «что поразительно – там на краю земли», «об этом краешке земли»…
Воздух у Чкония встречается лишь раз: «вчерне на этом воздухе вечернем», но не случайно заменен разнообразным ветром: «ветер дунул робко дунул», «ветер дул в дуду», «что весну ломает ветер», «только осени ветр завыл»…
Вода зато в наличье сроду – и пресная («над мелкой речкою мостки»), и соленая («дело было у моря»), и всяко конденсированная, дождь со снегом: «так проливайся дождь небесною водою», «у возникшего стиха попрошу я снега»…
А вот огонь в книге по-настоящему редок («и огней вечерние верха», «но вот еще чуток огня») – возник, отметился и нет его, не узреть. Потрескивает надстрочно невидимыми языками, греет, но не светит. Непроглядный какой-то, отчасти печальный – огонь блед.
Недаром заключительный раздел назван «На исходе долгих дней», и завершается строчками об осеннем смутном времени автора: «но покуда не сломали / страсть которой обуян / облака идут слоями / и сгущается туман / и не надо бить на жалость / мол бессонная тоска / лишь бы это продолжалось / продолжается пока».
Даниил Чкония, конечно, поэт неординарный, еще раз обращусь к предисловию: «Присущая ему пластика стихотворной речи в соединении с точным звуком, а также исповедальная открытость, выверенная интонация, пристальное внимание к деталям окружающего мира, ненавязчивая образность – все это создает отчетливо проявленный поэтический жест и поэтический характер автора». Он, безусловно, выделяется из необъятного серого массива нынешних стихослагателей, имечко им легион.
Даже у нас, в махонькой ближневосточной стране, далекой от кириллицы-метрополицы, их как песку (хоть с мацой ешь!) – песнь песенных, дюже дюженных… Пора подумать об изысканном поселенческом издательстве «Муса, Геть!» – множится тель-авивский романтизм, генисаретская «озерная школа», и иерусалимские акмеисты…
Меж тем, русский поэт Даниил Чкония в свои строчки почти не впускает Германию, где он живет последние двадцать лет («спасибо с пылу с жару / не врезали и мне / лечись потом на шару / в немецкой стороне»). На хрен, простите, поэту хронотопы – стихи произрастают в его личном пространстве, там течет время («время тает и тает и тает», «и время обгорать свечам», «грустью непрестанной время дышит»), а страна не так уж и важна, конкретный Кельн не шибко нужен.
Словно в сумерках, в стихах исчезающее мало цвета – Чкония будто забывает родную речь и заменяет слова, называет привычное иначе, например, краски у него носят маски времен года – а действительно, к чему нам желтый, если осень, не нужен белый, коль зима, да и зеленый, раз весна, а лето красное, конечно… Причем, вчитайтесь – получается зримо короче, лаконичней, поэтичней. Какого цвета снег? Зима.
Эту книгу, отмечу, читатель раскрашивает самостоятельно. Автор блики облек в звуки и удалился. Синего и голубого (синева иных начал) – в помине нет, недолюбливает. Мелькнет раз-другой красный-желтый-зеленый, мигнет светофорно на тропе страниц (а их аж двести) – и снова черным-бело, «темно-льдисто». Непроглядный огонь! Земля-вода опять пуста и безвидна. Да и «без идна», коряво говоря – национально-эмиграционные вопросы сильных эмоций у поэта не вызывают, он Кельн Клином вышибает: «и что я слышал в эхе длинном / когда я в тамбуре торчал / что город Клин сошелся клином / в судьбе в конце моих начал».
Мне много чего нравится у Чкония – и как «листья стелют осени постель», и как «блестит дорожный камень / как будто мне взаймы / отсвечивает пламя / дыхания зимы», а дальше «одно реки и льдины вспоротой / движенье медленной весны», и напослед «заканчивалось лето / разгуливалась тля / а мне казалось это / прощанье что петля»…
На этой поистине оптимистической ноте «ля» я и заканчиваю свой отзыв. Что увидел, читая, отпечаталось на сетчатке, и написал – глаза-то, как сказывал Аверченко, не вывинтишь. А теперь и вы раскройте Даниила Чкония.