Елена МИЛЕНТИ (1963-2016). Последней чайки полёт

 * * *

В текучести портьер, в их тяжести и складках,
Подсвеченных луной, застыла тайна сна.
И в яблоке, что тень отбрасывает кладкой, —
Незыблемость камней, законченных до дна.
А чаша — монолит, и в ней — кусочек неба
И нечто, что душой зовётся, и при том
Отторгнутость теней и приближённость света
Такие, что в прыжке — из плоскости в объём.
Да будет свято то, что есть, и то, что было,
И будет вновь дышать на девственных холстах.
Не оторваться — так — зрачок уже набила,
Оскомину — жар-птица в застывших облаках.

 

* * *

 

Вероятность заблудиться
в треугольнике трёх сосен — нулевая,
Даже если наглухо чёрной тканью
веки закрыть.
Идёшь по дороге —
за тем поворотом заранее зная —
Распахнутым веером побережья откроется вид.
Любитель оседлой жизни
пожмёт плечами и скажет:
“Постоянство — залог покоя и комфорта оплот”.
Всяк, увидевший за углом нечто такое, даже
Китайскую стену, рано, или поздно,
или между ними — умрёт.
Поэтому — сиди на одном месте,
смотри в потолок и помни:
С рельсов срываются поезда,
пароходы идут ко дну,
Самолёты, теряя лёгкость, впадают в кому,
А те, кто в утробе их,
взлетают стаей или по одному

Возможно, ломая угол соприкосновения
Взгляда с картинкой, намыленной донельзя,
Увидеть не одуванчика воспарение,
А тучу, беременную морем и на сносях.
Гуляя в треугольнике трёх сосен, поминутно
Теряться — покажется кому-то ерундой,
Или желанием уехать неведомо куда кому-то,
Или блажью, или в детство канувшей чехардой

 

 

* * *


Трава растёт,
как будто силы всей Земли
подчинены одной ей только,
и семя одуванчиков настолько
сроднилось с воздухом,
что, кажется,
весне самой неловко от безумной жажды
продолженья жизни.
От времени не жди движенья вспять;
и потому цени и пестуй
свой каждый взлётный шаг
и лёгкий поцелуй, дыханьем сорванный,
его же невесомей.
На землю ляг в мучительной истоме,
но прежде — одуванчик расколдуй.

 

* * *


В каждом камне — сонмом — тайны
Дышит время над волною сонно, сонно,
И лениво точит гребни
за волной волна о грани
Непокорных великанов.
Губы сжаты плотно, тонны
Лет в висках застыли.
Были, были.
Будут, будут бури, штили,
И рассветы, и закаты.
С каждым годом глубже корни
В зыбь песков до крови, боли.
Волны — пчёлы — неустанно:
Вдох — накат — вонзают жало,
не жалея и не жаля
Этажи, пещеры, улья —
Кто живёт в них, кто в них умер?
Разомкните губы, камни,
И откройте тайну, тайну.

 

* * *


Когда берег безлюден,
Море принимает лицо одинокого человека,
Замкнувшегося в своём горе,
Отгороженного от целого мира,
Великого в самом страдании.
Песня прибоя гортанна — плач
Моря — вечная скорбь. В накате волн —
Дыхание времени. На гребне каждой волны
Секундная стрелка замедляет ход.
В тот вечер море стало нашим сообщником.
Оно видело нежность в твоих глазах.
Оно толкнуло меня к тебе
на расстояние шёпота.
Так близко мы никогда не были после.
Тогда наши души соприкоснулись
В безотчетном порыве отгородиться
От вечного плача прибоя.
Море никогда не станет шутом.
Маскарадный костюм — не его ноша.
Лишь единственная маска — маска скорби —
Морщинит его лоб.

 

* * *


Туман по-кошачьи, мягко
Стелился и обволакивал.
И ускользающей сказкой
Чёткость углов выталкивал.
Стал переулок рыцарем,
Вдруг опустив забрало,
Лица мелькали титрами
И растворялись устало.
Съёжилось узником, сжалось,
Словно пружина, пространство,
От горизонта остался
Тающий голос за кадром.

 

* * *


У побережья за пядью пядь
Отбирают — то, что
Морю должно принадлежать,
Как предложению точка.
Разрастаются вширь и ввысь,
Вырывая деревья с корнем,
Дома, нанизывающие на карниз
Горизонта агонию.
Года пройдут налегке
И ребёнок, отчаясь,
Не прочтёт на песке
Иероглифы чаек.
Потому что песок уйдёт
В железобетонные блоки.
Последней чайки полёт
Будет высоким.

 

* * *


Они приходили на берег моря, который
Условно называется — пляж.
Крысы прятались в норы
Под камнем, что надолго в песке увяз.
Они брали с собой бутылку “Молдовы”
И пили из пластиковых стаканов, не торопясь.
Спускавшиеся с неба на паутинке снова и снова
Тост за тостом рождали причудливую вязь.
Рыбы, смотревшие на них снизу
Вверх, сидящих на камне, думали:
“Камень — скала”.
И открывали им бессрочную визу
В страну, где он не был и она ещё не была.
Иногда он ловил голодных бычков, не умевших
Ловко заглатывать наживку, не касаясь крючка.
И тогда перед ужином их обоняние тешил
Запах жареной рыбы, в просторечии — мелюзга.
Путь домой расстилался тропинками
Двух санаториев, уцелевших
с незапамятных времён.
В первом — монолитный лётчик с ложбинками
Голубиного помёта, застывшего известняком.
Он шапку держал в руке — это их удивляло.
В открытом взгляде, нацеленном то ли вдаль,

То ли в упор, был сплав такого металла,
Которому позавидовала бы даже сталь.
Внимательно глядя на памятник — мороз по коже
Иголками, словно настала зима,
Каждый из них думал: “Как всё же
Время похоже на зайца,
убегающего без ног и ума”.
Проходя вторым санаторием, мимоходом
Попадали на танцы — минус тридцать лет.
Годы шипели и таяли,
как гашёная уксусом сода,
Несущая искрометный бред.

 

* * *


Обречённый вдыхает легко
от забвенья тропы пыль и копоть,
Как от райского яблока
плоть надкусивший едва.
Он услышит сквозь сон
приглушённый подковами цокот,
И осядут на сердце солёной пыльцою слова —
Ты усни, и забудь о былом,
и дай клятву принять все разлуки.
Всех прости и прощенья не жди,
в поцелуе сложи
Отречения голод и вечную жажду поруки.
И в глаза загляни, где закат, замерзая, дрожит.

 

* * *


Узел привязанности, разрываясь,
вызывает боль,
Тупую, как при столкновении
колена с асфальтом.
Главное, чтоб не просыпалась соль
На царапину — нищенку в красном.
Если такая оказия произойдёт —
Придётся искать аптеку,
где перекись водорода.
Прохожий скороговоркой пройдёт —
На перекрёстке плохая погода.
Там совещаются семь ветров,
Когда придёт время завязывать узел
Касаний, взглядов, пепельных слов
На пуповине двух судеб.

Время больших любовей прошло
и маленьких — тоже.
Всё, что смеётся и плачет — укрой рогожей.
Всё, что трепетно, невесомо
под сердцем таится ребёнком,
Не обнажай мимо идущим жестом
и звуком громким,
С собой унеси в пропасть безвременья. Если
Всё растерять, что останется вдоху последнему?

 

* * *


Ты меня научил любить на грани безумия,
Продлевая упругую цепь
бесчисленных поцелуев.
Когда твоё и моё дыхания покроются пеплом,
Над нами колоколом зазвенит высокое небо.
Ты никогда не говорил “люблю”,
но это слово сквозило
В зове зрачка и в том, как я его тебе говорила.
А теперь я должна уйти, вызов бросив
Всем неприкаянным дням — порознь.
Мне дороги короткие — длинные дни — рядом
И все разлуки, цокающие холодным градом.
Ухожу от тебя по доброй воле,
любя по-прежнему,
Унося с собой невостребованную нежность.

 

 

 * * *

В текучести портьер, в их тяжести и складках,
Подсвеченных луной, застыла тайна сна.
И в яблоке, что тень отбрасывает кладкой, —
Незыблемость камней, законченных до дна.
А чаша — монолит, и в ней — кусочек неба
И нечто, что душой зовётся, и при том
Отторгнутость теней и приближённость света
Такие, что в прыжке — из плоскости в объём.
Да будет свято то, что есть, и то, что было,
И будет вновь дышать на девственных холстах.
Не оторваться — так — зрачок уже набила,
Оскомину — жар-птица в застывших облаках.

 

* * *

 

Вероятность заблудиться
в треугольнике трёх сосен — нулевая,
Даже если наглухо чёрной тканью
веки закрыть.
Идёшь по дороге —
за тем поворотом заранее зная —
Распахнутым веером побережья откроется вид.
Любитель оседлой жизни
пожмёт плечами и скажет:
“Постоянство — залог покоя и комфорта оплот”.
Всяк, увидевший за углом нечто такое, даже
Китайскую стену, рано, или поздно,
или между ними — умрёт.
Поэтому — сиди на одном месте,
смотри в потолок и помни:
С рельсов срываются поезда,
пароходы идут ко дну,
Самолёты, теряя лёгкость, впадают в кому,
А те, кто в утробе их,
взлетают стаей или по одному

Возможно, ломая угол соприкосновения
Взгляда с картинкой, намыленной донельзя,
Увидеть не одуванчика воспарение,
А тучу, беременную морем и на сносях.
Гуляя в треугольнике трёх сосен, поминутно
Теряться — покажется кому-то ерундой,
Или желанием уехать неведомо куда кому-то,
Или блажью, или в детство канувшей чехардой

 

 

* * *


Трава растёт,
как будто силы всей Земли
подчинены одной ей только,
и семя одуванчиков настолько
сроднилось с воздухом,
что, кажется,
весне самой неловко от безумной жажды
продолженья жизни.
От времени не жди движенья вспять;
и потому цени и пестуй
свой каждый взлётный шаг
и лёгкий поцелуй, дыханьем сорванный,
его же невесомей.
На землю ляг в мучительной истоме,
но прежде — одуванчик расколдуй.

 

* * *


В каждом камне — сонмом — тайны
Дышит время над волною сонно, сонно,
И лениво точит гребни
за волной волна о грани
Непокорных великанов.
Губы сжаты плотно, тонны
Лет в висках застыли.
Были, были.
Будут, будут бури, штили,
И рассветы, и закаты.
С каждым годом глубже корни
В зыбь песков до крови, боли.
Волны — пчёлы — неустанно:
Вдох — накат — вонзают жало,
не жалея и не жаля
Этажи, пещеры, улья —
Кто живёт в них, кто в них умер?
Разомкните губы, камни,
И откройте тайну, тайну.

 

* * *


Когда берег безлюден,
Море принимает лицо одинокого человека,
Замкнувшегося в своём горе,
Отгороженного от целого мира,
Великого в самом страдании.
Песня прибоя гортанна — плач
Моря — вечная скорбь. В накате волн —
Дыхание времени. На гребне каждой волны
Секундная стрелка замедляет ход.
В тот вечер море стало нашим сообщником.
Оно видело нежность в твоих глазах.
Оно толкнуло меня к тебе
на расстояние шёпота.
Так близко мы никогда не были после.
Тогда наши души соприкоснулись
В безотчетном порыве отгородиться
От вечного плача прибоя.
Море никогда не станет шутом.
Маскарадный костюм — не его ноша.
Лишь единственная маска — маска скорби —
Морщинит его лоб.

 

* * *


Туман по-кошачьи, мягко
Стелился и обволакивал.
И ускользающей сказкой
Чёткость углов выталкивал.
Стал переулок рыцарем,
Вдруг опустив забрало,
Лица мелькали титрами
И растворялись устало.
Съёжилось узником, сжалось,
Словно пружина, пространство,
От горизонта остался
Тающий голос за кадром.

 

* * *


У побережья за пядью пядь
Отбирают — то, что
Морю должно принадлежать,
Как предложению точка.
Разрастаются вширь и ввысь,
Вырывая деревья с корнем,
Дома, нанизывающие на карниз
Горизонта агонию.
Года пройдут налегке
И ребёнок, отчаясь,
Не прочтёт на песке
Иероглифы чаек.
Потому что песок уйдёт
В железобетонные блоки.
Последней чайки полёт
Будет высоким.

 

* * *


Они приходили на берег моря, который
Условно называется — пляж.
Крысы прятались в норы
Под камнем, что надолго в песке увяз.
Они брали с собой бутылку “Молдовы”
И пили из пластиковых стаканов, не торопясь.
Спускавшиеся с неба на паутинке снова и снова
Тост за тостом рождали причудливую вязь.
Рыбы, смотревшие на них снизу
Вверх, сидящих на камне, думали:
“Камень — скала”.
И открывали им бессрочную визу
В страну, где он не был и она ещё не была.
Иногда он ловил голодных бычков, не умевших
Ловко заглатывать наживку, не касаясь крючка.
И тогда перед ужином их обоняние тешил
Запах жареной рыбы, в просторечии — мелюзга.
Путь домой расстилался тропинками
Двух санаториев, уцелевших
с незапамятных времён.
В первом — монолитный лётчик с ложбинками
Голубиного помёта, застывшего известняком.
Он шапку держал в руке — это их удивляло.
В открытом взгляде, нацеленном то ли вдаль,

То ли в упор, был сплав такого металла,
Которому позавидовала бы даже сталь.
Внимательно глядя на памятник — мороз по коже
Иголками, словно настала зима,
Каждый из них думал: “Как всё же
Время похоже на зайца,
убегающего без ног и ума”.
Проходя вторым санаторием, мимоходом
Попадали на танцы — минус тридцать лет.
Годы шипели и таяли,
как гашёная уксусом сода,
Несущая искрометный бред.

 

* * *


Обречённый вдыхает легко
от забвенья тропы пыль и копоть,
Как от райского яблока
плоть надкусивший едва.
Он услышит сквозь сон
приглушённый подковами цокот,
И осядут на сердце солёной пыльцою слова —
Ты усни, и забудь о былом,
и дай клятву принять все разлуки.
Всех прости и прощенья не жди,
в поцелуе сложи
Отречения голод и вечную жажду поруки.
И в глаза загляни, где закат, замерзая, дрожит.

 

* * *


Узел привязанности, разрываясь,
вызывает боль,
Тупую, как при столкновении
колена с асфальтом.
Главное, чтоб не просыпалась соль
На царапину — нищенку в красном.
Если такая оказия произойдёт —
Придётся искать аптеку,
где перекись водорода.
Прохожий скороговоркой пройдёт —
На перекрёстке плохая погода.
Там совещаются семь ветров,
Когда придёт время завязывать узел
Касаний, взглядов, пепельных слов
На пуповине двух судеб.

Время больших любовей прошло
и маленьких — тоже.
Всё, что смеётся и плачет — укрой рогожей.
Всё, что трепетно, невесомо
под сердцем таится ребёнком,
Не обнажай мимо идущим жестом
и звуком громким,
С собой унеси в пропасть безвременья. Если
Всё растерять, что останется вдоху последнему?

 

* * *


Ты меня научил любить на грани безумия,
Продлевая упругую цепь
бесчисленных поцелуев.
Когда твоё и моё дыхания покроются пеплом,
Над нами колоколом зазвенит высокое небо.
Ты никогда не говорил “люблю”,
но это слово сквозило
В зове зрачка и в том, как я его тебе говорила.
А теперь я должна уйти, вызов бросив
Всем неприкаянным дням — порознь.
Мне дороги короткие — длинные дни — рядом
И все разлуки, цокающие холодным градом.
Ухожу от тебя по доброй воле,
любя по-прежнему,
Унося с собой невостребованную нежность.