Михаил ЮДСОН. Ели снег (Дмитрий Быков, «Если нет», Москва, издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной)
Редкостная нынче книга – не разжевываний аннотации, ни сожалений тиража (5000 для стихов), ни добрых слов-завлекалок на задах обложки. А потому как – Дмитрий Львович не нуждается, он сам с агнцами и птенцами пиитическими плащом и плющом поделится.
Вот написал Быков «Если нет» – и эта маленькая книжка томов премногих многопудней. Конечно, вес ли, нет – решать отдельно взятому читателю, а я лишь поделюсь увиденным предвзято. Поскольку книга мне понравилась уже обликом – черной тушью на льющемся белом – тут буквы вмазаны с размаху, родимые краюхи, страна, текущая молоком и дегтем. И бумага страниц этакая газетная, мало что не обойная, из осиных гнезд надерганная – береста текста, эстетика неслыханной простоты, славных (для стихов) времен потрясения основ. Никакого внешнего усложнения-выеживанья, умышленное отпихивание муры гламура, глядь, глянца, текст как таковой – гол, бос, отмобилизован и призван пленять: «Выбора нет у тополя, вянет его листок. / Древо растет, как вкопано, и облетает в срок. / Сколько ему отмерено, столько ему и цвесть. / Выбора нет у дерева, а у меня он есть.»
Книга Быкова – о выборе, о буридановой свободе воли и ловле смысла в смене вех на век, сена на солому, бури на натиск: «А у меня свобода воли, и хоть лохмотья, хоть парчу / Я изберу без лишней боли и жить намерен, где хочу… / И если я живу в болоте – я сам прилип, не оторвете, / А если выбрал райский сад – никто опять не виноват.»
«Если» замком Иф торчит мрачно – и нет усталому рабу другого выхода, как ждать и надеяться, бегать в мешке: «Мне все давно, чтоб быть счастливым. / Я лично волен предпочесть / Вольготным радостям и дивам – / тоску, презрение и месть.» Да и дивы-то, надо заметить, как из заветных сказок – о, закрой!: «Я к ней прибегу паладином, / Я все ей отдам, / Я жизнь положу к ее длинным / И бледным ногам. / Она меня походя сунет / В чудовищный рот, / Потом прожует меня, плюнет / И дальше пойдет». Красавица и чудовище в одном лице – губами щелк! – цитатный образ книги. Манихейство стихотворное, дуализм духа и тулова, худа и добра, белого и серого (в разрезе черного), чарующего и бездарного – короче, жизнь и смерть, подробней – рай и ад. Ну, вот навскидку: «Всегда соседствовали с раем / Вокзал, изгнание, развал… / Что ж, мы не знаем? Все мы знаем. / Еще не жил, а это знал»; «Виновны все – или никто, / И если в ад пойдут – то все уж. / Через какое решето / Просеешь?»
Существование человечье на вращающемся шарике – как Чистилище, банка с пауками. Щели злые, круги ледяные… Налево ползешь – дует, направо летишь – знобит. Жара, граждане поэты, адова – Шеолова арфа! Вдобавок из стен лезут идолища поганые, а в окошко виют-вьютса чешуйчатокрылые, тоже малоприятные… Поэт, естественно, очерчивает свой философский круг и топчется с Книгой, заклиная нечисть. Человек-остров, остров Быков – столько-то «дмиль» разумного побережья. Солярисно, ласково. Вот только: «Приезжают чужие большой толпой, / Веселятся громко, едят наваристо, / Но глядят с беспричинной злобой, слепой, тупой, / И ничто на острове им не нравится.» Бороться с быдлом, когда очерчен мелом, бесплодно и мерзотно – ты словом, а они помелом. Но поэт старается. Никаких митинговых сгинь-пропади, избави Боже: «О, сознание островное, света пятно среди темных вод! Бог – это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот.»
Поэту нужна малость милости – чтобы лично его, душу пишущую, не вгоняли в геенну пышущую, оставили на свету и в покое. А уж дальше – как природа ляжет, экая погода будет, настроение настанет. Ибо царство Божие и государство безбожее внутри нас.
Книга Быкова – клик души, «еслинет» – самострочное ответвление интернета. Ритмическое заявление в жилконтору небесную о нежелании вливаться в стаю – компьютерно ли мышиную, народно-безумолчную; синично-журавлиную, цинично-журналистскую: «Успевай насладиться началом распада, / Потому что потом / В озверевшей лавине голодного стада / Обернешься скотом».
Эхо ада – в этих стихах, чувство лютого локтя и лихого клыка, хотя для Быкова вовсе не беда «другие» (о чем стрекочут Сартр с РТР). По поэту все хороши, выбирай на вкус – у всех лики в пушку, все одним мирром мазаны, одним жирром и крровью… Рай и ад в его книге заземленные, но не изолированные – у них сообщающиеся ходы, Суды и сосуды – содвинем их разом и ухнем! «Поменять бы их местами, сливши в это решето, – что, они б иными стали? Просто пели бы не то…» Да, рай и ад с их голосами – понятия здешние, домашние, казарменные. Тут и ангелам желательно успевать – упал, отжался. Все здесь – и создастся, и воздастся. А постпотом, совсем уж далее – молчок…
Дмитрий Быков мягко вдалбливает нам: «Не надо думать, что в аду / Случится что-то вроде мести: / Мы будем там в одном ряду, / Все вместе». Ну понял, понял я, доник. Евреи, кстати, – шаг вперед? В эволюционном-то смысле…
Итак: рай и ад по Быкову реальны, коммунальны, сплоченны – у каждого, конечно, своя сковородина, но сортир золочен и един. Москва-сортировочная! «Люблю названья этих станций, / их креозотный теплый чад – / В них нету ветра дальних странствий, / они наречьями звучат, / Подобьем облака ночного / объяв бессонную Москву: / Как вы живете? Одинцово, Бескудниково я живу». Зато Быково, Дмитрий Львович! Там райиад (шесть слитных букв) видений полны, и это, скорее всего, одно и то же место. И поэт даже знает, как оно называется – те же, читатель, шесть букв по горизонтали, бывшая шестая часть суши. Там течет конкретная речушка Убля (приток Раскола) и миражная Ладора (светлого «Ада» привет!) – а какие кисельные, други, берега! Не надо рая!.. Ну его к Богу!
А Бога в книге много – она вся пронизана молитвенными упоминаниями-синонимами: «Море синеглазое шлюпкой попирать, / Сочинять, рассказывать, жить и умирать, / Задавать работы ленивому уму – / Помогай, Боже!»; «Господь не действует ни криком, ни порохом – его практически неслышимый глас сопровождается таинственным шорохом, с которым лопается пена подчас…»; «Смотришь сквозь тюлевые занавески, как пустынен мир и убог, как на него сквозь голые ветки сверху клоками сыплется Бог…»
Очень красив библейский цикл: «От Матфея», «Рождественское», «Пасхальное» – сияюще переходящая (вот те и Юрьева тень!) тетрадь, но пуще всех мне нравится «Апокриф»: «Природа прятала Христа, изгибчива, чешуекрыла, в глухие, темные места, под сенью скал, в тени куста – и вовсе, кажется, укрыла, однако выдал воробей, запрыгав, громко зачирикав… Так от прыжков его криков пошло начало всех скорбей.»
Знакомые дела! Давным-давно, в моем растелешеном детстве, в телемском нижневолжском братстве, что ж, звали воробьев – «жиды». А че! Прыг-прыг, прыг-скок – синкопами, как у Булгакова. Ну, думал я начитанно, танцуют с Торой, перед ковчегом, пожинают крошки. И лишь сейчас «Апокриф» мне разул глаза, резанул по извилинам: «Читать морали я не тщусь. Тут правит жажда сильных чувств, а не желанье скучных выгод: одним приятней укрывать, другим приятней выдавать и, что страшней, при этом прыгать… И нам, тупеющим от слез, – все так и есть, и все неправда, – один останется вопрос: зачем ты прыгал, сука, падла?! Вы все невинны – и Пилат, и воин под бронею лат, и терн венца, и сотня игол. Никто ни в чем не виноват, но почему ты прыгал, гад? Я все прощу. Зачем ты прыгал?!»
Ох, и стараешься короче цитировать – а рука сама раззудит-разбегается, талант не прервешь! В программном стихотворении «Если нет», завершающем книгу, поэт опять же призывает милость к падшим: «То эта незаслуженная милость / Как раз и есть основа всех основ, / Которая сквозила или снилась / И плакать заставляла после снов / Над каждою мучительной химерой, / За всем моим бессильем и тоской – / Цвет милосердья, розовый и серый, / Рассвет морской». И пусть до этого со всем серотонином подспудно проступает акростих, нам дела нет: «Последнее свидетельство – отступник, / Уловка мирового скорняка. / Так птицы возвращаются на сутки, / Чтоб улететь уже наверняка, / И эти все сегодняшние лажи – / Не сделавшийся явным ход планет, / Не глас народа, не секунда даже. / Но если нет…» Н-н-нда…
Но не одной гражданско-отечественной поэзией красна книга, есть и «Из Дикенсон»: «Так осенью за дачный стол / Присядешь под рябинный ствол, / Припомнишь день, число – / И думаешь: такая мать! / Что толку было приезжать? / Скорей бы занесло.»
Ну, хозяин и работник – барин!.. Сидючи в чахлом тель-авивском чулане, читаю, урча, такое – таинство, кириллицианство! – и родная речь чудесно оборачивается родной картинкой: ели, снег. Да-с, вольнодумно жили, писали, любили – ели снег. Вон Радищев и тот издавал свое кровное «в собственной типографии», ведь куда душу денешь: из Илимского острога в Иерусалимский?
Книга Быкова строго о том же неизбывном – перед нами своеобразная Песнь песней о Родине – божественность, гражданственность, женственность: «Будем жить с тобой, моя старуха, / У воды неверной и зыбкой / Так же безнадежно и глухо, / Как до этих глупостей с рыбкой». Ура, несменяемая доисторичность! Воистину, душиста ушица из целлаканта – жидко варен, хотя и слеп… А убогих сроду привечали и юродивых приветствовали – юдоль! Глухая свечаща. «Но тем и смущает Россия, отче-мать, / большие холодные места, – / Что всех без разбору пускает ночевать, / буквально девяносто из ста…» И дальше: «Изба черна, и ночь темна, / и дочь пьяна, и мать честна, / И буря сильна, и печь накалена – / Такая большая, холодная страна, / холодная добрая страна». Поля ея, ложбины и снега. Разум отдыхает, на каникулах. Ели снег. Было да сплыло – канул потерянный рай… Хоть Бога клок, сказал бы Быков.Редкостная нынче книга – не разжевываний аннотации, ни сожалений тиража (5000 для стихов), ни добрых слов-завлекалок на задах обложки. А потому как – Дмитрий Львович не нуждается, он сам с агнцами и птенцами пиитическими плащом и плющом поделится.
Вот написал Быков «Если нет» – и эта маленькая книжка томов премногих многопудней. Конечно, вес ли, нет – решать отдельно взятому читателю, а я лишь поделюсь увиденным предвзято. Поскольку книга мне понравилась уже обликом – черной тушью на льющемся белом – тут буквы вмазаны с размаху, родимые краюхи, страна, текущая молоком и дегтем. И бумага страниц этакая газетная, мало что не обойная, из осиных гнезд надерганная – береста текста, эстетика неслыханной простоты, славных (для стихов) времен потрясения основ. Никакого внешнего усложнения-выеживанья, умышленное отпихивание муры гламура, глядь, глянца, текст как таковой – гол, бос, отмобилизован и призван пленять: «Выбора нет у тополя, вянет его листок. / Древо растет, как вкопано, и облетает в срок. / Сколько ему отмерено, столько ему и цвесть. / Выбора нет у дерева, а у меня он есть.»
Книга Быкова – о выборе, о буридановой свободе воли и ловле смысла в смене вех на век, сена на солому, бури на натиск: «А у меня свобода воли, и хоть лохмотья, хоть парчу / Я изберу без лишней боли и жить намерен, где хочу… / И если я живу в болоте – я сам прилип, не оторвете, / А если выбрал райский сад – никто опять не виноват.»
«Если» замком Иф торчит мрачно – и нет усталому рабу другого выхода, как ждать и надеяться, бегать в мешке: «Мне все давно, чтоб быть счастливым. / Я лично волен предпочесть / Вольготным радостям и дивам – / тоску, презрение и месть.» Да и дивы-то, надо заметить, как из заветных сказок – о, закрой!: «Я к ней прибегу паладином, / Я все ей отдам, / Я жизнь положу к ее длинным / И бледным ногам. / Она меня походя сунет / В чудовищный рот, / Потом прожует меня, плюнет / И дальше пойдет». Красавица и чудовище в одном лице – губами щелк! – цитатный образ книги. Манихейство стихотворное, дуализм духа и тулова, худа и добра, белого и серого (в разрезе черного), чарующего и бездарного – короче, жизнь и смерть, подробней – рай и ад. Ну, вот навскидку: «Всегда соседствовали с раем / Вокзал, изгнание, развал… / Что ж, мы не знаем? Все мы знаем. / Еще не жил, а это знал»; «Виновны все – или никто, / И если в ад пойдут – то все уж. / Через какое решето / Просеешь?»
Существование человечье на вращающемся шарике – как Чистилище, банка с пауками. Щели злые, круги ледяные… Налево ползешь – дует, направо летишь – знобит. Жара, граждане поэты, адова – Шеолова арфа! Вдобавок из стен лезут идолища поганые, а в окошко виют-вьютса чешуйчатокрылые, тоже малоприятные… Поэт, естественно, очерчивает свой философский круг и топчется с Книгой, заклиная нечисть. Человек-остров, остров Быков – столько-то «дмиль» разумного побережья. Солярисно, ласково. Вот только: «Приезжают чужие большой толпой, / Веселятся громко, едят наваристо, / Но глядят с беспричинной злобой, слепой, тупой, / И ничто на острове им не нравится.» Бороться с быдлом, когда очерчен мелом, бесплодно и мерзотно – ты словом, а они помелом. Но поэт старается. Никаких митинговых сгинь-пропади, избави Боже: «О, сознание островное, света пятно среди темных вод! Бог – это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот.»
Поэту нужна малость милости – чтобы лично его, душу пишущую, не вгоняли в геенну пышущую, оставили на свету и в покое. А уж дальше – как природа ляжет, экая погода будет, настроение настанет. Ибо царство Божие и государство безбожее внутри нас.
Книга Быкова – клик души, «еслинет» – самострочное ответвление интернета. Ритмическое заявление в жилконтору небесную о нежелании вливаться в стаю – компьютерно ли мышиную, народно-безумолчную; синично-журавлиную, цинично-журналистскую: «Успевай насладиться началом распада, / Потому что потом / В озверевшей лавине голодного стада / Обернешься скотом».
Эхо ада – в этих стихах, чувство лютого локтя и лихого клыка, хотя для Быкова вовсе не беда «другие» (о чем стрекочут Сартр с РТР). По поэту все хороши, выбирай на вкус – у всех лики в пушку, все одним мирром мазаны, одним жирром и крровью… Рай и ад в его книге заземленные, но не изолированные – у них сообщающиеся ходы, Суды и сосуды – содвинем их разом и ухнем! «Поменять бы их местами, сливши в это решето, – что, они б иными стали? Просто пели бы не то…» Да, рай и ад с их голосами – понятия здешние, домашние, казарменные. Тут и ангелам желательно успевать – упал, отжался. Все здесь – и создастся, и воздастся. А постпотом, совсем уж далее – молчок…
Дмитрий Быков мягко вдалбливает нам: «Не надо думать, что в аду / Случится что-то вроде мести: / Мы будем там в одном ряду, / Все вместе». Ну понял, понял я, доник. Евреи, кстати, – шаг вперед? В эволюционном-то смысле…
Итак: рай и ад по Быкову реальны, коммунальны, сплоченны – у каждого, конечно, своя сковородина, но сортир золочен и един. Москва-сортировочная! «Люблю названья этих станций, / их креозотный теплый чад – / В них нету ветра дальних странствий, / они наречьями звучат, / Подобьем облака ночного / объяв бессонную Москву: / Как вы живете? Одинцово, Бескудниково я живу». Зато Быково, Дмитрий Львович! Там райиад (шесть слитных букв) видений полны, и это, скорее всего, одно и то же место. И поэт даже знает, как оно называется – те же, читатель, шесть букв по горизонтали, бывшая шестая часть суши. Там течет конкретная речушка Убля (приток Раскола) и миражная Ладора (светлого «Ада» привет!) – а какие кисельные, други, берега! Не надо рая!.. Ну его к Богу!
А Бога в книге много – она вся пронизана молитвенными упоминаниями-синонимами: «Море синеглазое шлюпкой попирать, / Сочинять, рассказывать, жить и умирать, / Задавать работы ленивому уму – / Помогай, Боже!»; «Господь не действует ни криком, ни порохом – его практически неслышимый глас сопровождается таинственным шорохом, с которым лопается пена подчас…»; «Смотришь сквозь тюлевые занавески, как пустынен мир и убог, как на него сквозь голые ветки сверху клоками сыплется Бог…»
Очень красив библейский цикл: «От Матфея», «Рождественское», «Пасхальное» – сияюще переходящая (вот те и Юрьева тень!) тетрадь, но пуще всех мне нравится «Апокриф»: «Природа прятала Христа, изгибчива, чешуекрыла, в глухие, темные места, под сенью скал, в тени куста – и вовсе, кажется, укрыла, однако выдал воробей, запрыгав, громко зачирикав… Так от прыжков его криков пошло начало всех скорбей.»
Знакомые дела! Давным-давно, в моем растелешеном детстве, в телемском нижневолжском братстве, что ж, звали воробьев – «жиды». А че! Прыг-прыг, прыг-скок – синкопами, как у Булгакова. Ну, думал я начитанно, танцуют с Торой, перед ковчегом, пожинают крошки. И лишь сейчас «Апокриф» мне разул глаза, резанул по извилинам: «Читать морали я не тщусь. Тут правит жажда сильных чувств, а не желанье скучных выгод: одним приятней укрывать, другим приятней выдавать и, что страшней, при этом прыгать… И нам, тупеющим от слез, – все так и есть, и все неправда, – один останется вопрос: зачем ты прыгал, сука, падла?! Вы все невинны – и Пилат, и воин под бронею лат, и терн венца, и сотня игол. Никто ни в чем не виноват, но почему ты прыгал, гад? Я все прощу. Зачем ты прыгал?!»
Ох, и стараешься короче цитировать – а рука сама раззудит-разбегается, талант не прервешь! В программном стихотворении «Если нет», завершающем книгу, поэт опять же призывает милость к падшим: «То эта незаслуженная милость / Как раз и есть основа всех основ, / Которая сквозила или снилась / И плакать заставляла после снов / Над каждою мучительной химерой, / За всем моим бессильем и тоской – / Цвет милосердья, розовый и серый, / Рассвет морской». И пусть до этого со всем серотонином подспудно проступает акростих, нам дела нет: «Последнее свидетельство – отступник, / Уловка мирового скорняка. / Так птицы возвращаются на сутки, / Чтоб улететь уже наверняка, / И эти все сегодняшние лажи – / Не сделавшийся явным ход планет, / Не глас народа, не секунда даже. / Но если нет…» Н-н-нда…
Но не одной гражданско-отечественной поэзией красна книга, есть и «Из Дикенсон»: «Так осенью за дачный стол / Присядешь под рябинный ствол, / Припомнишь день, число – / И думаешь: такая мать! / Что толку было приезжать? / Скорей бы занесло.»
Ну, хозяин и работник – барин!.. Сидючи в чахлом тель-авивском чулане, читаю, урча, такое – таинство, кириллицианство! – и родная речь чудесно оборачивается родной картинкой: ели, снег. Да-с, вольнодумно жили, писали, любили – ели снег. Вон Радищев и тот издавал свое кровное «в собственной типографии», ведь куда душу денешь: из Илимского острога в Иерусалимский?
Книга Быкова строго о том же неизбывном – перед нами своеобразная Песнь песней о Родине – божественность, гражданственность, женственность: «Будем жить с тобой, моя старуха, / У воды неверной и зыбкой / Так же безнадежно и глухо, / Как до этих глупостей с рыбкой». Ура, несменяемая доисторичность! Воистину, душиста ушица из целлаканта – жидко варен, хотя и слеп… А убогих сроду привечали и юродивых приветствовали – юдоль! Глухая свечаща. «Но тем и смущает Россия, отче-мать, / большие холодные места, – / Что всех без разбору пускает ночевать, / буквально девяносто из ста…» И дальше: «Изба черна, и ночь темна, / и дочь пьяна, и мать честна, / И буря сильна, и печь накалена – / Такая большая, холодная страна, / холодная добрая страна». Поля ея, ложбины и снега. Разум отдыхает, на каникулах. Ели снег. Было да сплыло – канул потерянный рай… Хоть Бога клок, сказал бы Быков.