Лиана АЛАВЕРДОВА. Душа без абажура. Рецензия на книгу Валентины Синкевич «При свете лампы. Стихи разных лет»

Валентина Синкевич

Когда-то нас вспомнят: мы пели
На этой красивой и страшной земле.

«Пора принять нам свой жребий…»


…Без абажура лампа.
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

«Еще мой день так дивно молод…»

                                               Валентина Синкевич

Много ли вы знаете примеров из настоящего времени, когда поэты, коллеги по цеху, на свои средства издали сборник одного (либо одной) из них? Много ли Вы знаете примеров, когда журнал возглавил подобную инициативу? Что-то не припоминаю. Поэтому приятным и великодушным сюрпризом явилось не только для юбилярши (которой стукнуло в сентябре девяносто, шутка-ли!), но и для всех, как ранее говаривали, «людей доброй воли», издание стихотворного сборника Валентины Синкевич «Новым журналом», давно и плодотворно сотрудничавшим с матриархом эмигрантской поэзии. Сама Валентина Алексеевна долгие годы вела раздел поэзии в этом старейшем «толстом» литературном журнале русской эмиграции.

И еще. Мало кто из поэтов эмиграции, какую из волн ни возьми, пользуется таким уважением и вызывает столь теплые чувства у собратьев по перу. Что греха таить: доброе отношение поэтов друг к другу – редкое явление, как, впрочем, во всех сферах искусства, где зависть, соперничество, политические взгляды, да и просто разные эстетические платформы застят глаза творческим натурам и не позволяют с открытым сердцем увидеть и оценить создание сотоварища. Но Валентина Синкевич и тут исключение! Поэты самого разного толка, склада, темперамента, от традиционалистов до постмодернистов и иже с ними, сходятся в теплом и добром отношении к Валентине Алексеевне, к ее творчеству и к ее заслугам. И дело тут не только в том, что долгие годы Валентина Синкевич издавала в альманах «Встречи», уважительно и беспристрастно предоставляя страницы сборника всем, в кого верила, в ком видела искру таланта, знаменитостям и малоизвестным поэтам. 

Много дней сижу я над книгами,
читая чужие стихи, бормоча чужие слова.
Мне бы справиться с ними – крылами, веригами,
играми в жизнь, покуда она у поэтов жива.

(«Много дней сижу я над книгами»…)

Тайна кроется, как мне видится, в самом характере автора нового сборника: ее доброжелательном отношении к людям, отсутствии претензий на особое место на Олимпе. Она чужда суетности, гламура, дешевой дипломатии и интриганства, словом, налицо честная позиция поэтессы, верной себе и этим уже являющейся уникальной.

Но вернемся к книге. Юбилейно-торжественный характер сборника сквозит в «Слове о друге» Сергея Голлербаха, в предисловии Игоря Михалевича-Каплана, где он подробно пишет об отличительных чертах поэтики В. Синкевич. Отнюдь не случайно, с моей точки зрения, что в двух абзацах подряд И. Михалевич-Каплан говорит об этике и морали, «которые помогли ей (В. Синкевич – Л.А.) пройти через все жизненные коллизии». Довольно редко эти слова слышны при разговоре о поэзии кого бы то ни было, тем более после знаменитого и неоднократного утверждения И. Бродского о примате эстетического над этическим. Но ведь речь в данном случае идет о Валентине Синкевич, и отсвет ее личности неизбежно падает на ее стихи, сквозит в них. Назовем это жизненной позицией или художественным кредо – суть дела не меняется. «Пора принять нам свой жребий/И честно с собой говорить». Эта вольно или невольно вырвавшаяся декларация подкупает и ошарашивает своей откровенностью, как и слова:

И я ушла из большого и стройного хора,
и вдруг запела, сама сочинив слова и мотив.
И пою сейчас, ни перед кем не опуская взора,
не заботясь, чтоб стих был гладок и голос красив.

(«Соло»)Необычен и раздел, собранный целиком из стихов, посвященных друзьям: поэтам, писателям, художникам… Друзья разных поколений и эпох: Сергей Голлербах, Марина Гарбер, Владимир Шаталов, Марина Адамович, Елена Дубровина, Евгений Евтушенко, Раиса Резник, Ирина Чайковская и пр., и пр. Вот уж поистине не имей сто рублей! Замыкает книгу своеобразная фотовыставка дружеских фотографий, история русской поэтической эмиграции в миниатюре, где можно лицезреть литераторов второй волны русской эмиграции, включая поэтов Ивана Елагина и Ольгу Анстей, редактора «Нового Русского Слова» знаменитого Андрея Седых (Цвибака), по адресу которого некогда прохаживался Сергей Довлатов, фотографии редакций «Нового журнала», альманаха «Встречи» и многих иных, хранимых «памятью сердца». Замечательный графический портрет Валентины Синкевич работы Владимира Шаталова на обложке сборника – память о любви, связывавшей эти две талантливые творческие личности. 

Валентина Алексеевна Синкевич прошла тяжелый путь, испытав много трагического. В шестнадцать лет угнана на работу в Германию… И навсегда разлучена с матерью и сестрой, которых горячо любила. Не сразу узнала, что погибла в оккупированном городе сестра, смертельно раненная осколком снаряда. Железный занавес отделил Валентину Алексеевну от Родины, перерезав ее судьбу. Написать родным она осмелилась только через год после смерти Сталина, не зная, что ни матери, ни сестры уже нет в живых.

Родители Валентины Алексеевны вынуждены были скрывать свое дворянское происхождение: дед по отцовской линии был священником, по материнской – царским генералом. В далекой Украине, в городе Остре, семья создала свой мир, полный любви, где ценили музыку и литературу и воспитывали на гуманистических ценностях своих дочерей. Из родни – один из самых выдающихся русских эмигрантов в США Игорь Иванович Сикорский. Бабушка Валентины Алексеевны  (по отцовской линии) была родной сестрой отца знаменитого авиаконструктора. Уютный мир детства был навсегда разрушен фашистской оккупацией, а затем насильственной разлукой с родными. Но как ни тяжела была разлука – возвращение в сталинский Союз было еще опаснее. Сколько страхов и переживаний, душевных терзаний и слез! В 1950 году Валентина Синкевич вместе с мужем и маленькой дочкой оказалась в Америке. Потом ее, как и многих, назовут эмигрантами второй волны. Эта волна прибила к берегам Нового Света и других, ставших затем друзьями, поэтов и писателей Ивана Елагина, Ольгу Анстей, Олега Ильинского, Николая Моршена, художника и эсссеиста Сергея Голлербаха. Могла ли предвидеть Валентина Алексеевна, когда находилась с Иваном Елагиным на одном корабле, что позднее их свяжет крепкая дружба, что она напишет о нем и о многих других писателях и поэтах по обе стороны Атлантики, что Советский Союз запустит спутник, Америка загорится интересом ко всему русскому и как следствие – Валентина Алексеевна станет работать в библиотеке Пенсильванского Университета?

                Перемахнув через границы и барьеры на пути к Свободе, Валентине Синкевич удалось не отчаяться, не зачерстветь душой, а сохранить любовь к русской литературе и поэзии, тепло к людям и всему живому.

                Эмигранты, приехавшие в Америку, бросаются в бой за достижением Американской мечты. На фоне оголтелого прагматизма и погоней за полезной информацией по поводу устройства на работу, открытия бизнеса, поступления в колледж странным представляется удел тех, кто продолжает писать стихи на русском языке в англоязычной среде и, превышая всякую меру непрактичности, еще и возится со стихами других, публикуя их в толстых альманахах. По словам самой Валентины Алексеевны,

Плакали,
днями работали,
а к звездам шли по ночам.
Что вы скажете нам, спокойные знахари?
Нас узнаете ль по смертельно усталым глазам?

(«Да, мы требовали…»)

Вокруг чужая ль речь, своя ли –
нам иногда не разобрать.
Мы знаем только, что стояли
везде, где можно было устоять.

                                                             («Вокруг чужая ль речь…»)

 

                Муза Валентины Синкевич   связана с русской культурой не только языком, но и кругом образов, тематически. Холмы Калифорнии для нее горят «золотыми насквозь соборами» (Стихи из цикла «Сентябрь в Калифорнии)… А то В. Синкевич задается вопросом, о чем писал бы Гумилев в Нью-Йорке, и приходит к выводу, что он «пел бы Запад – солнечный, дикий,/каньонов драконьи хребты,/и стрелу, пущеную рукою/смелой, и злые глаза…»

Память о России пронизывает стихи Синкевич, она для нее драгоценна, как часть ее жизни.

И грачи уже прилетели в грустные твои рощицы,
оседают росы на листья и на траву…
Сколько раз я беру заморские свои ножницы,
вырезаю из памяти картинки, комкаю их и рву.

И все равно жду тебя из дальнего твоего селения,
и письма твои, как драгоценности, берегу.
Подбегаю к вокзалу, не сумев унять сердцебиение,
иностранные свои строчки бормоча на бегу».

Или:

…И я зыбываю звук иностранной речи
и, срывая голос, кричу какую-то дикую строку.
в которой кони, костры, отголоски Запорожской Сечи…
И до следующего Дня Владимира слово каждое берегу.

Тем, для кого имя Владимира связано не только со святым – уточнение. Стихотворение написано в 1977 г.  

И все же, все же… в поэзии Валентины Синкевич чувствуется ее укорененность в здешней, американской почве. Бесхитростно и открыто:

Поэтесса откликается как на грустные, так и на светлые и радостные события. Самое больное и трагическое:

 

Закроем двери в этот день, до,
Наденем самые темные платья.

(«11 сентября»)

         Или празднование Дня независимости:

(«Фейерверк»)

К сожалению, в сборник не вошли некоторые стихи о Филадельфии, Нью-Йорке, Дне Независимости и Дне Благодарения, очень американские по тематике и по кругу образов. 

            Америка присутствует в стихах Валентины Алексеевны не только тематически. Замечено не мной одной, что муза Валентины Синкевич испытала на себе влияние американской поэзии. Отсюда нередко меняющийся размер и схема рифмовки даже в пределах одного стихотворения.

«Своего» у Валентины Синкевич много. Она поэтически осваивает то в мире, что ее трогает, восторгает, заставляет любоваться, будь то оперные арии в исполнении Хворостовского, Нетребко, Паваротти, экзотический танец черкеса с кинжалом в зубах («Пение», «Танец», «Лучиано Паваротти»), волшебство театра («Греческая актриса»), стихотворение «Памяти Бориса Рыжего», либо простой натюрморт с яблоком («Натюрморт»). Алое яблока греха, любви, библейского рая или незабвенного прошлого?

             Поэзия Валентины Синкевич чутка к изобразительным красотам, исходят ли они от природы или от кисти Мастера, идет ли речь о городском пейзаже или о портрете, созданном великим Леонардо. Стихотворение «Портрет» написано в форме монолога старинной модели, изображенной на картине. Женщина с картины, насильно вписанная в тяжелую раму, жива, но обречена на молчание, а та, с кого она списана, давно мертва. Стихотворение строится на известном парадоксе искусства: пусть художник был лжив и жесток, пусть он заслуживает кошмары, предрекаемые ему дамой на портрете, пусть она заснет, хотя б и навеки, но созданное им «живее всех живых», оно бессмертно, на радость или на беду… 

             В некоторых стихах прямота поэтического высказывания обезоруживает…

…стих мой неуклюже-певучий
не стилистическая ошибка и не борьба
за жизнь немного повыше, получше,
а просто моя судьба.

                                                       («Ослик»)

             Наибольшее впечатление производят стихи Валентины Синкевич, которые выстраданно-исповедальны… Достаточно назвать стихотворение «Свеча», посвященное Елене Дубровиной. Это стихотворение-заклинание, мольба защитить и сберечь дорогого друга и замечательного поэта Ивана Елагина, проходящего курс лечения от рака в том Институте, где работала Дубровина. Оно наводит на мысль о древних корнях поэзии: шаманство, магический ритуал, молитва божествам, за которыми вечное человеческое стремление повлиять на ход событий и судеб.

Защити свечу,
защити от ветра,
пусть не горит так ярко,
пусть ее – будто нету,
нам не надо, не надо
так много света –
защити ее,
защити от ветра.

Или глубокое, трагическое стихотворение, посвященное памяти Ивана Елагина, «Но я не согласна…». Сознание борется с мыслью о смерти, через все стихотворение рефреном проходит строка «но я не согласна». И как можно согласиться с уходом дорогого друга?!

Но самое мое любимое – стихотворение «При свете лампы», давшее название сборнику. В нем и отсылка к детству, и разговор с любимым человеком, и весь привычный мир дома поэтессы, где ночами шепчутся картины, фамильные образа, любимые книги, домашние питомцы, война, судьба. Воспоминания и страхи, сны и реальность. Туда вместилось многое, словно в тесном доме, где «находят приют звери и люди». Почему-то вспоминается дом Волшебника в «Обыкновенном чуде» с разрисованной стеной, где все не случайно и связано в крепчайший роковой узел. Несмотря на беспощадность освещения, не все в нем понятно и очевидно. И, как бывает во сне, не все можно объяснить. И, как бывает при чудесах, объяснений и не нужно. Всего восемь строф, вмещающих судьбу.

Торжественное вступление, экспозиция, завязка:

Лампа еще горит, но осень уже посетила мое тело,
и листья падают и на деревьях не горят.
А в тесном доме моем, когда лампа над книгой горела,
я прислушиваюсь – что твои мысли мне говорят.

Повествование, полное драматизма, вздымающееся крещендо страстей, аллегро, если позволите.

Тесно жить нам вдвоем, говорил он. Тесно.
День святой Валентины – день рожденья твоего стиха.
Мы с тобой одной крови, но все же из разного теста –
только мало от святости – больше у нас от греха.

В тесном доме моем лампа горит ночами…
Старая мебель, книги и соломенный матрац –
тот, из детства,  – в моем кошмаре всё вверх ногами –
то всплывает замок, то какой-нибудь Алькатрац.

А лампа горит. И рука выводит вот эту строчку.
Мысли твои говорят, что ничего уже не спасешь.
Будто бы перед казнью – на груди ты рванул сорочку,
и кто-то из-за голенища вытаскивает острый нож.

Наконец, заключительная кода, торжественный аккорд, завершающий произведение и подводящий итоги.

В тесном доме моем находят приют звери и люди,
книги с твоими картинами знают неведомую нам ворожбу.
Пусть говорят твои мысли, что в будущем ничего не будет.
Все справедливо. И я благославляю свою судьбу.

Лампа горит, женщина пишет при свете лампы… Этот образ встречается в арсенале Валентины Синкевич опять и опять. Для нас – возможность – позволяющая увидеть, как творятся стихи. Строгая лампа без абажура. Что приходит на ум?  Простота, граничащая с аскетизмом. Пристальность взгляда, желание видеть мир как он есть, без прикрас. Накал, который может и обжечь. Любовь к теплу и свету…

 

Бруклин, Нью-Йорк

Валентина Синкевич

Когда-то нас вспомнят: мы пели
На этой красивой и страшной земле.

«Пора принять нам свой жребий…»


…Без абажура лампа.
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

«Еще мой день так дивно молод…»

                                               Валентина Синкевич

Много ли вы знаете примеров из настоящего времени, когда поэты, коллеги по цеху, на свои средства издали сборник одного (либо одной) из них? Много ли Вы знаете примеров, когда журнал возглавил подобную инициативу? Что-то не припоминаю. Поэтому приятным и великодушным сюрпризом явилось не только для юбилярши (которой стукнуло в сентябре девяносто, шутка-ли!), но и для всех, как ранее говаривали, «людей доброй воли», издание стихотворного сборника Валентины Синкевич «Новым журналом», давно и плодотворно сотрудничавшим с матриархом эмигрантской поэзии. Сама Валентина Алексеевна долгие годы вела раздел поэзии в этом старейшем «толстом» литературном журнале русской эмиграции.

И еще. Мало кто из поэтов эмиграции, какую из волн ни возьми, пользуется таким уважением и вызывает столь теплые чувства у собратьев по перу. Что греха таить: доброе отношение поэтов друг к другу – редкое явление, как, впрочем, во всех сферах искусства, где зависть, соперничество, политические взгляды, да и просто разные эстетические платформы застят глаза творческим натурам и не позволяют с открытым сердцем увидеть и оценить создание сотоварища. Но Валентина Синкевич и тут исключение! Поэты самого разного толка, склада, темперамента, от традиционалистов до постмодернистов и иже с ними, сходятся в теплом и добром отношении к Валентине Алексеевне, к ее творчеству и к ее заслугам. И дело тут не только в том, что долгие годы Валентина Синкевич издавала в альманах «Встречи», уважительно и беспристрастно предоставляя страницы сборника всем, в кого верила, в ком видела искру таланта, знаменитостям и малоизвестным поэтам. 

Много дней сижу я над книгами,
читая чужие стихи, бормоча чужие слова.
Мне бы справиться с ними – крылами, веригами,
играми в жизнь, покуда она у поэтов жива.

(«Много дней сижу я над книгами»…)

Тайна кроется, как мне видится, в самом характере автора нового сборника: ее доброжелательном отношении к людям, отсутствии претензий на особое место на Олимпе. Она чужда суетности, гламура, дешевой дипломатии и интриганства, словом, налицо честная позиция поэтессы, верной себе и этим уже являющейся уникальной.

Но вернемся к книге. Юбилейно-торжественный характер сборника сквозит в «Слове о друге» Сергея Голлербаха, в предисловии Игоря Михалевича-Каплана, где он подробно пишет об отличительных чертах поэтики В. Синкевич. Отнюдь не случайно, с моей точки зрения, что в двух абзацах подряд И. Михалевич-Каплан говорит об этике и морали, «которые помогли ей (В. Синкевич – Л.А.) пройти через все жизненные коллизии». Довольно редко эти слова слышны при разговоре о поэзии кого бы то ни было, тем более после знаменитого и неоднократного утверждения И. Бродского о примате эстетического над этическим. Но ведь речь в данном случае идет о Валентине Синкевич, и отсвет ее личности неизбежно падает на ее стихи, сквозит в них. Назовем это жизненной позицией или художественным кредо – суть дела не меняется. «Пора принять нам свой жребий/И честно с собой говорить». Эта вольно или невольно вырвавшаяся декларация подкупает и ошарашивает своей откровенностью, как и слова:

И я ушла из большого и стройного хора,
и вдруг запела, сама сочинив слова и мотив.
И пою сейчас, ни перед кем не опуская взора,
не заботясь, чтоб стих был гладок и голос красив.

(«Соло»)Необычен и раздел, собранный целиком из стихов, посвященных друзьям: поэтам, писателям, художникам… Друзья разных поколений и эпох: Сергей Голлербах, Марина Гарбер, Владимир Шаталов, Марина Адамович, Елена Дубровина, Евгений Евтушенко, Раиса Резник, Ирина Чайковская и пр., и пр. Вот уж поистине не имей сто рублей! Замыкает книгу своеобразная фотовыставка дружеских фотографий, история русской поэтической эмиграции в миниатюре, где можно лицезреть литераторов второй волны русской эмиграции, включая поэтов Ивана Елагина и Ольгу Анстей, редактора «Нового Русского Слова» знаменитого Андрея Седых (Цвибака), по адресу которого некогда прохаживался Сергей Довлатов, фотографии редакций «Нового журнала», альманаха «Встречи» и многих иных, хранимых «памятью сердца». Замечательный графический портрет Валентины Синкевич работы Владимира Шаталова на обложке сборника – память о любви, связывавшей эти две талантливые творческие личности. 

Валентина Алексеевна Синкевич прошла тяжелый путь, испытав много трагического. В шестнадцать лет угнана на работу в Германию… И навсегда разлучена с матерью и сестрой, которых горячо любила. Не сразу узнала, что погибла в оккупированном городе сестра, смертельно раненная осколком снаряда. Железный занавес отделил Валентину Алексеевну от Родины, перерезав ее судьбу. Написать родным она осмелилась только через год после смерти Сталина, не зная, что ни матери, ни сестры уже нет в живых.

Родители Валентины Алексеевны вынуждены были скрывать свое дворянское происхождение: дед по отцовской линии был священником, по материнской – царским генералом. В далекой Украине, в городе Остре, семья создала свой мир, полный любви, где ценили музыку и литературу и воспитывали на гуманистических ценностях своих дочерей. Из родни – один из самых выдающихся русских эмигрантов в США Игорь Иванович Сикорский. Бабушка Валентины Алексеевны  (по отцовской линии) была родной сестрой отца знаменитого авиаконструктора. Уютный мир детства был навсегда разрушен фашистской оккупацией, а затем насильственной разлукой с родными. Но как ни тяжела была разлука – возвращение в сталинский Союз было еще опаснее. Сколько страхов и переживаний, душевных терзаний и слез! В 1950 году Валентина Синкевич вместе с мужем и маленькой дочкой оказалась в Америке. Потом ее, как и многих, назовут эмигрантами второй волны. Эта волна прибила к берегам Нового Света и других, ставших затем друзьями, поэтов и писателей Ивана Елагина, Ольгу Анстей, Олега Ильинского, Николая Моршена, художника и эсссеиста Сергея Голлербаха. Могла ли предвидеть Валентина Алексеевна, когда находилась с Иваном Елагиным на одном корабле, что позднее их свяжет крепкая дружба, что она напишет о нем и о многих других писателях и поэтах по обе стороны Атлантики, что Советский Союз запустит спутник, Америка загорится интересом ко всему русскому и как следствие – Валентина Алексеевна станет работать в библиотеке Пенсильванского Университета?

                Перемахнув через границы и барьеры на пути к Свободе, Валентине Синкевич удалось не отчаяться, не зачерстветь душой, а сохранить любовь к русской литературе и поэзии, тепло к людям и всему живому.

                Эмигранты, приехавшие в Америку, бросаются в бой за достижением Американской мечты. На фоне оголтелого прагматизма и погоней за полезной информацией по поводу устройства на работу, открытия бизнеса, поступления в колледж странным представляется удел тех, кто продолжает писать стихи на русском языке в англоязычной среде и, превышая всякую меру непрактичности, еще и возится со стихами других, публикуя их в толстых альманахах. По словам самой Валентины Алексеевны,

Плакали,
днями работали,
а к звездам шли по ночам.
Что вы скажете нам, спокойные знахари?
Нас узнаете ль по смертельно усталым глазам?

(«Да, мы требовали…»)

Вокруг чужая ль речь, своя ли –
нам иногда не разобрать.
Мы знаем только, что стояли
везде, где можно было устоять.

                                                             («Вокруг чужая ль речь…»)

 

                Муза Валентины Синкевич   связана с русской культурой не только языком, но и кругом образов, тематически. Холмы Калифорнии для нее горят «золотыми насквозь соборами» (Стихи из цикла «Сентябрь в Калифорнии)… А то В. Синкевич задается вопросом, о чем писал бы Гумилев в Нью-Йорке, и приходит к выводу, что он «пел бы Запад – солнечный, дикий,/каньонов драконьи хребты,/и стрелу, пущеную рукою/смелой, и злые глаза…»

Память о России пронизывает стихи Синкевич, она для нее драгоценна, как часть ее жизни.

И грачи уже прилетели в грустные твои рощицы,
оседают росы на листья и на траву…
Сколько раз я беру заморские свои ножницы,
вырезаю из памяти картинки, комкаю их и рву.

И все равно жду тебя из дальнего твоего селения,
и письма твои, как драгоценности, берегу.
Подбегаю к вокзалу, не сумев унять сердцебиение,
иностранные свои строчки бормоча на бегу».

Или:

…И я зыбываю звук иностранной речи
и, срывая голос, кричу какую-то дикую строку.
в которой кони, костры, отголоски Запорожской Сечи…
И до следующего Дня Владимира слово каждое берегу.

Тем, для кого имя Владимира связано не только со святым – уточнение. Стихотворение написано в 1977 г.  

И все же, все же… в поэзии Валентины Синкевич чувствуется ее укорененность в здешней, американской почве. Бесхитростно и открыто:

Поэтесса откликается как на грустные, так и на светлые и радостные события. Самое больное и трагическое:

 

Закроем двери в этот день, до,
Наденем самые темные платья.

(«11 сентября»)

         Или празднование Дня независимости:

(«Фейерверк»)

К сожалению, в сборник не вошли некоторые стихи о Филадельфии, Нью-Йорке, Дне Независимости и Дне Благодарения, очень американские по тематике и по кругу образов. 

            Америка присутствует в стихах Валентины Алексеевны не только тематически. Замечено не мной одной, что муза Валентины Синкевич испытала на себе влияние американской поэзии. Отсюда нередко меняющийся размер и схема рифмовки даже в пределах одного стихотворения.

«Своего» у Валентины Синкевич много. Она поэтически осваивает то в мире, что ее трогает, восторгает, заставляет любоваться, будь то оперные арии в исполнении Хворостовского, Нетребко, Паваротти, экзотический танец черкеса с кинжалом в зубах («Пение», «Танец», «Лучиано Паваротти»), волшебство театра («Греческая актриса»), стихотворение «Памяти Бориса Рыжего», либо простой натюрморт с яблоком («Натюрморт»). Алое яблока греха, любви, библейского рая или незабвенного прошлого?

             Поэзия Валентины Синкевич чутка к изобразительным красотам, исходят ли они от природы или от кисти Мастера, идет ли речь о городском пейзаже или о портрете, созданном великим Леонардо. Стихотворение «Портрет» написано в форме монолога старинной модели, изображенной на картине. Женщина с картины, насильно вписанная в тяжелую раму, жива, но обречена на молчание, а та, с кого она списана, давно мертва. Стихотворение строится на известном парадоксе искусства: пусть художник был лжив и жесток, пусть он заслуживает кошмары, предрекаемые ему дамой на портрете, пусть она заснет, хотя б и навеки, но созданное им «живее всех живых», оно бессмертно, на радость или на беду… 

             В некоторых стихах прямота поэтического высказывания обезоруживает…

…стих мой неуклюже-певучий
не стилистическая ошибка и не борьба
за жизнь немного повыше, получше,
а просто моя судьба.

                                                       («Ослик»)

             Наибольшее впечатление производят стихи Валентины Синкевич, которые выстраданно-исповедальны… Достаточно назвать стихотворение «Свеча», посвященное Елене Дубровиной. Это стихотворение-заклинание, мольба защитить и сберечь дорогого друга и замечательного поэта Ивана Елагина, проходящего курс лечения от рака в том Институте, где работала Дубровина. Оно наводит на мысль о древних корнях поэзии: шаманство, магический ритуал, молитва божествам, за которыми вечное человеческое стремление повлиять на ход событий и судеб.

Защити свечу,
защити от ветра,
пусть не горит так ярко,
пусть ее – будто нету,
нам не надо, не надо
так много света –
защити ее,
защити от ветра.

Или глубокое, трагическое стихотворение, посвященное памяти Ивана Елагина, «Но я не согласна…». Сознание борется с мыслью о смерти, через все стихотворение рефреном проходит строка «но я не согласна». И как можно согласиться с уходом дорогого друга?!

Но самое мое любимое – стихотворение «При свете лампы», давшее название сборнику. В нем и отсылка к детству, и разговор с любимым человеком, и весь привычный мир дома поэтессы, где ночами шепчутся картины, фамильные образа, любимые книги, домашние питомцы, война, судьба. Воспоминания и страхи, сны и реальность. Туда вместилось многое, словно в тесном доме, где «находят приют звери и люди». Почему-то вспоминается дом Волшебника в «Обыкновенном чуде» с разрисованной стеной, где все не случайно и связано в крепчайший роковой узел. Несмотря на беспощадность освещения, не все в нем понятно и очевидно. И, как бывает во сне, не все можно объяснить. И, как бывает при чудесах, объяснений и не нужно. Всего восемь строф, вмещающих судьбу.

Торжественное вступление, экспозиция, завязка:

Лампа еще горит, но осень уже посетила мое тело,
и листья падают и на деревьях не горят.
А в тесном доме моем, когда лампа над книгой горела,
я прислушиваюсь – что твои мысли мне говорят.

Повествование, полное драматизма, вздымающееся крещендо страстей, аллегро, если позволите.

Тесно жить нам вдвоем, говорил он. Тесно.
День святой Валентины – день рожденья твоего стиха.
Мы с тобой одной крови, но все же из разного теста –
только мало от святости – больше у нас от греха.

В тесном доме моем лампа горит ночами…
Старая мебель, книги и соломенный матрац –
тот, из детства,  – в моем кошмаре всё вверх ногами –
то всплывает замок, то какой-нибудь Алькатрац.

А лампа горит. И рука выводит вот эту строчку.
Мысли твои говорят, что ничего уже не спасешь.
Будто бы перед казнью – на груди ты рванул сорочку,
и кто-то из-за голенища вытаскивает острый нож.

Наконец, заключительная кода, торжественный аккорд, завершающий произведение и подводящий итоги.

В тесном доме моем находят приют звери и люди,
книги с твоими картинами знают неведомую нам ворожбу.
Пусть говорят твои мысли, что в будущем ничего не будет.
Все справедливо. И я благославляю свою судьбу.

Лампа горит, женщина пишет при свете лампы… Этот образ встречается в арсенале Валентины Синкевич опять и опять. Для нас – возможность – позволяющая увидеть, как творятся стихи. Строгая лампа без абажура. Что приходит на ум?  Простота, граничащая с аскетизмом. Пристальность взгляда, желание видеть мир как он есть, без прикрас. Накал, который может и обжечь. Любовь к теплу и свету…

 

Бруклин, Нью-Йорк