Инна ИОХВИДОВИЧ. Мои старики. Рассказ
Я люблю рассматривать, а если разрешат, то и трогать антикварные вещи.
С годами обнаружила в себе и страсть к старой одежде и обуви, разношенной и удобной. А, подчас, когда иду мимо «блошиного рынка» («фломаркта» по-немецки), то почему-то я всегда вспоминаю крики старьёвщиков во дворах пятидесятых годов: «Старьё берём! Старьё берём!». Тогда их зычные голоса были слышны всему дому.
Возле медицинского офиса одного из врачей-специалистов, которого время от времени приходилось мне посещать, обнаружила я антикварную лавку. И зашла туда…
Дверной колокольчик возвестил о моём приходе. Откуда-то к небольшой витрине вышли двое: мужчина и женщина. Он – старикан небольшого совсем росточка, с запавшими щеками, горящими, как мне показалось, глазами, зачёсанными седыми волосами, да ещё заметно прихрамывавший, будто припадавший на одну ногу. Она – пожилая высокая женщина, как описали бы её литераторы, «со следами былой красоты», словно бы возвышалась над ним. Вероятно, они были ровесниками, но назвать её, даже мысленно, старухой, язык не поворачивался.
Они приветствовали меня (было уже позднее утро): «Guten Morgen!- Доброе утро!»
-Моrgen! – коротко ответила я.
Парочка мгновенно отреагировала на мой акцент.
– Вы из России?
-Нет, я из Украины, – зачем-то сказала я
-Украинка?!
-Нет, на Украине живут не только украинцы.
-Русская?
-Нет, но мой родной (в немецком варианте это «материнский» язык) язык русский.
Я отошла от витрины с веджвудским фарфором, жалея, что зашла в лавку, принадлежащую чете, как я их «про себя» окрестила – «Гёббельсов». Не только за бросавшуюся в глаза разницу в росте супругов, но и за его прихрамывание на левую ногу, как и у того, Хромого Мефистофеля! Уже потом, когда я узнала, что старикана зовут Йозефом, а супругу Магдаленой, только поразилась «правильности» этого первоначально придуманного мной прозвища!
-Вы интересуетесь фарфором? – спросил «Гёббельс».
-Да, люблю мейсенский, в особенности фарфоровую пластику, – ответствовала я,огорчаясь тому, что нелёгкая занесла меня сюда.
-Мы будем иметь это в виду, хотя сейчас нам нечего вам предложить, – сказала Магда.
-Спасибо, – сказала я уже им обоим, стоявшим рядом со мной, вышедшим из-за своего прилавка.
Моё раздражение зашкаливало, может, они и не были сами нацистами, но совершенно точно состояли: он – в гитлерюгенде, а она – в союзе немецких девочек. Самой мне в голову не приходило в это мгновение, что все советские дети были членами пионерской организации, но не все стали коммунистами! Не в силах и дальше рассматривать английский фарфор, быстро распрощавшись, я покинула их лавку, в которой заметили и мой акцент и устроили мне «допрос», правда не с «пристрастием»!
Переступив порог жилья, которое с трудом не только в разговоре с другими, но и сама с собой, называла своим, домом ли, квартирой, и глядя на открывавшийся идиллический вид на город я всё не могла успокоиться. И то вспоминала эту «Гёбельсовскую» пару, то покойную маму, что водила меня на выставки не только в музеи прикладного искусства, но и в комиссионные пятидесятых, забитые контрибуционным, либо вывезенным из бывшей фашистской Германии барахлом и предметами старины, повседневного быта и безделушками..
«Перекрёстный допрос» этой парой, неизвестно чем ещё занимавшейся в годы нацистского режима, совершенно отвратили меня от хождения на «блошиные рынки» и посещения (чтоб только поглазеть) больших магазинов или аукционов антиквариата…
Да и на последнем таком рынке у меня вдруг неожиданно разболелись глаза, и я это интерпретировала, как то, что им (глазам) стало не по себе от созерцания «предметного мира».
О стариках я и думать забыла. Однако пришёл черёд снова идти на проверку зрения. Когда я шла к врачу, увидела, что витрина их лавки была задёрнута металлическими жалюзи, чему я обрадовалась.
А когдая я возвращалась с рецептом от врача, в окно витрины постучали. Они стояли вдвоём и зазывно махали мне руками!
Ругая свою вежливость по отношению к людям намного старше себя, я зашла к ним. Вновь прозвенел над моей головой колокольчик.
Пожилая немка стала пространно рассказывать о том, что пластики за это время у них не появилось, но им принесли «Жель»! Она ещё раз произнесла это слово, но я так и не поняла, о чём она говорит. Тогда она спросила:
-Вам нравится кобальт?! Русский кобальт?
-Гжель? – уточнила я.
-Да, да, – обрадовалась Магдалена.
И они мне заулыбались. Теперь они мне представлялись постаревшими гётевскими героями – Германом с Доротеей. Я смотрела на них, думая о том, как лабильна человеческая психика, как быстро меняется взгляд и мнение о людях.
Несколько лет продолжалось моё знакомство с этим семейством. Узнала я, что у Йозефа стопа, как и у лорда Байрона, от рождения. Потому он и был освобождён от военной службы. И что с Магдаленой они познакомились на искусствоведческом факультете, где вместе и учились. Что оба специализировались на Северном Возрождении – период особенно мною любимый. Он преподавал позже в высшей школе искусств, она работала в картинной галерее. А выйдя на пенсию, они открыли эту лавку.
Они, как и я, оказались приверженцами «фигуративного» искусства. Мы часто говорили, как сам по себе нацизм и Гитлер, со своим понятием так называемого «дегенеративного искусства», подорвали развитие живописи, графики, скульптуры. Что после Второй Мировой войны изобразительное искусство, опозоренное тоталитаризмом, пошло только по пути постмодернизма и абстракционизма, что в Германии экспрессионизм стал последним в своём изображении человека и природы, пусть и в искажённом виде…
Пара эта воспитала троих детей, двоих сыновей – инженеров и дочь–экономиста. Дети и сами были почти пенсионного возраста. Но близких отношений у них с родителями не сложилось, как впрочем, и у других жителей Германии. Ведь общение предполагалось в этой стране только горизонтальным, возрастным…
Узнали они многое и обо мне. Я им сама рассказала, в ответ на их откровенность. Про свою жизнь в Харькове, про то, что сейчас происходит на Украине. Про лозунг Майдана: «Украина превыше всего!» и «Слава нации!».
Часто мы разговаривали часами и чаёвничали в крохотной, заваленной антиквариатом подсобке, старой, как и сами они, лавки.
Как-то получилось, что я долго не была у своего врача (больше полугода), рецепты мне присылали по почте.
Шла на приём к врачу, предвкушая встречу со своими знакомцами. Захватила с собой купленные в «русском» магазине пряники, миндальное печенье, изготовленное в России и другие, неведомые им угощения.
Ещё издали почуяла я неладное. Над лавкой висела какая-то большая вывеска. Подойдя поближе, прочла : «Итальянская обувь»?!
Зашла в отремонтированное изнутри помещение. Его владелец, плотный с брюшком итальянец, сверкая своими глазами цвета спелых маслин, рассказал мне, что Йозеф умер, а Магдалену, устроили доживать век в дом престарелых. И что старухе должно быть неплохо в столь комфортабельном доме, где у неё отдельная комната.
К врачу я не пошла, а долго кружила по городу, думая тяжкую думу. О том, что здесь, на чужбине, какое-то, пусть и нечастое, но тёплое общение, просто с людьми, нашедшими общие интересы, и то исчезает бесследно…
Я села на скамейку, и только тогда почувствовала многочасовую усталость. Вынула пачку печенья, раскрыла её, откусила кусочек. И ощутила этот горький вкус миндаля…
Я люблю рассматривать, а если разрешат, то и трогать антикварные вещи.
С годами обнаружила в себе и страсть к старой одежде и обуви, разношенной и удобной. А, подчас, когда иду мимо «блошиного рынка» («фломаркта» по-немецки), то почему-то я всегда вспоминаю крики старьёвщиков во дворах пятидесятых годов: «Старьё берём! Старьё берём!». Тогда их зычные голоса были слышны всему дому.
Возле медицинского офиса одного из врачей-специалистов, которого время от времени приходилось мне посещать, обнаружила я антикварную лавку. И зашла туда…
Дверной колокольчик возвестил о моём приходе. Откуда-то к небольшой витрине вышли двое: мужчина и женщина. Он – старикан небольшого совсем росточка, с запавшими щеками, горящими, как мне показалось, глазами, зачёсанными седыми волосами, да ещё заметно прихрамывавший, будто припадавший на одну ногу. Она – пожилая высокая женщина, как описали бы её литераторы, «со следами былой красоты», словно бы возвышалась над ним. Вероятно, они были ровесниками, но назвать её, даже мысленно, старухой, язык не поворачивался.
Они приветствовали меня (было уже позднее утро): «Guten Morgen!- Доброе утро!»
-Моrgen! – коротко ответила я.
Парочка мгновенно отреагировала на мой акцент.
– Вы из России?
-Нет, я из Украины, – зачем-то сказала я
-Украинка?!
-Нет, на Украине живут не только украинцы.
-Русская?
-Нет, но мой родной (в немецком варианте это «материнский» язык) язык русский.
Я отошла от витрины с веджвудским фарфором, жалея, что зашла в лавку, принадлежащую чете, как я их «про себя» окрестила – «Гёббельсов». Не только за бросавшуюся в глаза разницу в росте супругов, но и за его прихрамывание на левую ногу, как и у того, Хромого Мефистофеля! Уже потом, когда я узнала, что старикана зовут Йозефом, а супругу Магдаленой, только поразилась «правильности» этого первоначально придуманного мной прозвища!
-Вы интересуетесь фарфором? – спросил «Гёббельс».
-Да, люблю мейсенский, в особенности фарфоровую пластику, – ответствовала я,огорчаясь тому, что нелёгкая занесла меня сюда.
-Мы будем иметь это в виду, хотя сейчас нам нечего вам предложить, – сказала Магда.
-Спасибо, – сказала я уже им обоим, стоявшим рядом со мной, вышедшим из-за своего прилавка.
Моё раздражение зашкаливало, может, они и не были сами нацистами, но совершенно точно состояли: он – в гитлерюгенде, а она – в союзе немецких девочек. Самой мне в голову не приходило в это мгновение, что все советские дети были членами пионерской организации, но не все стали коммунистами! Не в силах и дальше рассматривать английский фарфор, быстро распрощавшись, я покинула их лавку, в которой заметили и мой акцент и устроили мне «допрос», правда не с «пристрастием»!
Переступив порог жилья, которое с трудом не только в разговоре с другими, но и сама с собой, называла своим, домом ли, квартирой, и глядя на открывавшийся идиллический вид на город я всё не могла успокоиться. И то вспоминала эту «Гёбельсовскую» пару, то покойную маму, что водила меня на выставки не только в музеи прикладного искусства, но и в комиссионные пятидесятых, забитые контрибуционным, либо вывезенным из бывшей фашистской Германии барахлом и предметами старины, повседневного быта и безделушками..
«Перекрёстный допрос» этой парой, неизвестно чем ещё занимавшейся в годы нацистского режима, совершенно отвратили меня от хождения на «блошиные рынки» и посещения (чтоб только поглазеть) больших магазинов или аукционов антиквариата…
Да и на последнем таком рынке у меня вдруг неожиданно разболелись глаза, и я это интерпретировала, как то, что им (глазам) стало не по себе от созерцания «предметного мира».
О стариках я и думать забыла. Однако пришёл черёд снова идти на проверку зрения. Когда я шла к врачу, увидела, что витрина их лавки была задёрнута металлическими жалюзи, чему я обрадовалась.
А когдая я возвращалась с рецептом от врача, в окно витрины постучали. Они стояли вдвоём и зазывно махали мне руками!
Ругая свою вежливость по отношению к людям намного старше себя, я зашла к ним. Вновь прозвенел над моей головой колокольчик.
Пожилая немка стала пространно рассказывать о том, что пластики за это время у них не появилось, но им принесли «Жель»! Она ещё раз произнесла это слово, но я так и не поняла, о чём она говорит. Тогда она спросила:
-Вам нравится кобальт?! Русский кобальт?
-Гжель? – уточнила я.
-Да, да, – обрадовалась Магдалена.
И они мне заулыбались. Теперь они мне представлялись постаревшими гётевскими героями – Германом с Доротеей. Я смотрела на них, думая о том, как лабильна человеческая психика, как быстро меняется взгляд и мнение о людях.
Несколько лет продолжалось моё знакомство с этим семейством. Узнала я, что у Йозефа стопа, как и у лорда Байрона, от рождения. Потому он и был освобождён от военной службы. И что с Магдаленой они познакомились на искусствоведческом факультете, где вместе и учились. Что оба специализировались на Северном Возрождении – период особенно мною любимый. Он преподавал позже в высшей школе искусств, она работала в картинной галерее. А выйдя на пенсию, они открыли эту лавку.
Они, как и я, оказались приверженцами «фигуративного» искусства. Мы часто говорили, как сам по себе нацизм и Гитлер, со своим понятием так называемого «дегенеративного искусства», подорвали развитие живописи, графики, скульптуры. Что после Второй Мировой войны изобразительное искусство, опозоренное тоталитаризмом, пошло только по пути постмодернизма и абстракционизма, что в Германии экспрессионизм стал последним в своём изображении человека и природы, пусть и в искажённом виде…
Пара эта воспитала троих детей, двоих сыновей – инженеров и дочь–экономиста. Дети и сами были почти пенсионного возраста. Но близких отношений у них с родителями не сложилось, как впрочем, и у других жителей Германии. Ведь общение предполагалось в этой стране только горизонтальным, возрастным…
Узнали они многое и обо мне. Я им сама рассказала, в ответ на их откровенность. Про свою жизнь в Харькове, про то, что сейчас происходит на Украине. Про лозунг Майдана: «Украина превыше всего!» и «Слава нации!».
Часто мы разговаривали часами и чаёвничали в крохотной, заваленной антиквариатом подсобке, старой, как и сами они, лавки.
Как-то получилось, что я долго не была у своего врача (больше полугода), рецепты мне присылали по почте.
Шла на приём к врачу, предвкушая встречу со своими знакомцами. Захватила с собой купленные в «русском» магазине пряники, миндальное печенье, изготовленное в России и другие, неведомые им угощения.
Ещё издали почуяла я неладное. Над лавкой висела какая-то большая вывеска. Подойдя поближе, прочла : «Итальянская обувь»?!
Зашла в отремонтированное изнутри помещение. Его владелец, плотный с брюшком итальянец, сверкая своими глазами цвета спелых маслин, рассказал мне, что Йозеф умер, а Магдалену, устроили доживать век в дом престарелых. И что старухе должно быть неплохо в столь комфортабельном доме, где у неё отдельная комната.
К врачу я не пошла, а долго кружила по городу, думая тяжкую думу. О том, что здесь, на чужбине, какое-то, пусть и нечастое, но тёплое общение, просто с людьми, нашедшими общие интересы, и то исчезает бесследно…
Я села на скамейку, и только тогда почувствовала многочасовую усталость. Вынула пачку печенья, раскрыла её, откусила кусочек. И ощутила этот горький вкус миндаля…