Вера ЗУБАРЕВА. В отсутствие Моисея. Размышления об эмиграции
Скажем прямо – Моисея ни в одной из эмиграций не было. Не стала ни одна эмиграционная волна тем библейским Исходом, о котором иногда пишут историки. Ну да, все мы в курсе того, что первая эмиграция спасалась от советского режима, а третья – наполовину от режима и наполовину от загнивающей экономики, связавшей по рукам и ногам советский быт. Да и сегодня появляются статьи в российской прессе, обыгрывающие метафору Исхода в приложении к современной ситуации в стране. Ну вот, сразу же по поиску выходит статья Владимира Бондарева под названием «Отъезд российских ученых на Запад: командировки, эмиграция или исход?» (Голоса со всего мира. ) Не знаю, знаком ли автор этой статьи с деталями Исхода или приплёл метафору для весомости, только Исходом в его аргументах и не пахнет. В. Бондарев, в частности, пишет: «Причинами отъезда являются не только экономические трудности, как в 90-е годы, но все больше и больше — идеологические ограничения и запрет на контакты с зарубежными коллегами». То есть, эмиграция – местами политическая (идеологическая) и местами экономическая. Ничего общего с Исходом это не имеет. Не обещал Господь Своему народу лучшего фараона и более справедливого социального строя, при котором народу будет дозволено налаживать контакты с другими народами. Единственный контакт, который требовалось наладить, это контакт с Богом. Поэтому, наверное, и ужесточил Он сердце фараона не единожды, дабы не говорили потом, что выбрались из Египта по милости доброго фараона.
Земля Обетованная была не столько экономической и социальной, сколько, прежде всего, новой духовной перспективой. Она была обещана в обмен на выполнение обязательств перед Богом. По сути это был договор о принятии и соблюдении Закона Божьего. Ответственность, возложенная на плечи народа, была велика, и не все это выдерживали. Кое-кто возвращался, включая и примкнувшие к иудеям племена, прослышавшие про сказочные земли. Не имея миссии и стержня, их чисто экономическая миграция не состоялась.
То же случилось и с некоторыми гражданами бывшего СССР, не выдержавшими тягот становления на новых землях и вернувшимися, в конце концов, в дым отечества, где можно было потешать публику рассказами о мерзостях американской жизни, развенчивая, в частности, миф о зимней клубнике, на самом деле отвратительной на вкус. Да и не только возвратившиеся, но и те, кто возвратиться уже не мог, описывали подобное в письмах, которыми мы зачитывались.
Скажем прямо, к трудностям были не готовы, полагая, что из рога изобилия всё само польётся, комфорт сам наладится, а язык сойдёт и свой. И в чём-то не ошиблись – пожилым, но ещё активным людям действительно дали и бесплатную медицину, и поселили в субсидированные дома, и дали деньги на пропитание, но от этого чувство неудовлетворённости только возросло. И вскоре блага уже не замечались, как воздух, а на первый план выплыли сущностные вопросы. И главный из них – зачем я здесь? Особенно тяжко было наблюдать за родителями, получившими разрешение на воссоединение с детьми. После краткой эйфории они начинали тосковать по дому и кое-кто, не сдаваясь на уговоры детей, возвращался в родные пенаты.
Трудности эмиграционного периода были не духовного, а в основном социального и психологического характера. Вспоминая всё это, думаешь – нет, неспроста Всевышний мурыжил Свой народ 40 лет. Родители, дети, внуки – все поколения вместе, в одной связке, как в песне у Высоцкого. А до Земли Обетованной нужно было дорасти духовно.
Не было Моисея ни у одной из эмиграций.
В этом плане, эмиграция любой волны без-Исходна, хотя в каждой есть верующие. Но критическая масса не уезжала с целью исповедовать иудаизм или христианство. Эмиграция была светской с проблемами светского характера. Наиболее яркими фигурами были диссиденты, а не верующие. На Ратушинской, к примеру, американские политики прокололись, ожидая от неё сотрудничества против России. По воспоминаниям Ирины Ратушинской, она была «принципиально не согласна работать против России». «Понимаете», – объясняла она в интервью «Русской жизни», – «одно дело разбираться с коммунистическим строем. Только коммунизм у нас уже кончился, а Россия осталась. Но вот путь через штатовские и другие гранты, которые потом надо отрабатывать так, как этого хочет грантодатель – это очень скверный путь. Я же видела этих людей – до грантов и после. Люди начинают работать действительно против своей страны, начинают лгать, это все нехорошо. Это страшно портит людей. Именно портит».
В Штатах её пригласил к себе президент известного издательства Random House Боб Беренштайн и предложил ей организовать Helsinki Watch в Англии в обмен на успех её новой книги. «Ирина, в Америке я решаю, кто писатель, а кто нет. А у тебя сейчас выходит новая книжка, ее успех или неуспех зависит от меня. Хочешь, чтобы она стала бестселлером? Тогда организуй Helsinki Watch в Англии, мы профинансируем. Я ответила – не буду этим заниматься, мне Англия ничего плохого не сделала. И он очень спокойно сказал: – Ну, смотри, Ирина, я ж тебе говорил. Наказали меня за это и в самом деле крепко.
– Как наказали? Не издали книгу или что-то еще?
– Книгу уже издали, а вот до магазинов ее не допустили. И пока Беренштайн оставался президентом Random House, меня в Америке больше не публиковали».
(Мордовские лагеря и моя прекрасная няня. – «Русская жизнь», 30 апреля 2007)
А сколько тумана было в мою бытность в Одессе вокруг её имени! Кто знал правду о том, за что Ратушинская получила 7 лет в женской колонии строгого режима для «особо опасных государственных преступников»? Её считали диссиденткой и практически все были уверены, что она отбывает срок за политические стихи. А она сидела за стихи о Боге, стихи не имевшие «политической окраски». «Я считаю, что политика – слишком низкая и грязная тема для поэзии», – сказала И. Ратушинская в интервью православной газете. «Я писала про Бога и Родину. И пять моих стихотворений – это пункт моего обвинения. Остальное – хранение самиздата». («Конечно, благословляю! Конечно, в Россию». Поэтесса Ирина Ратушинская о Боге, Родине, тюрьме и митрополите Антонии. Православие.ru, 11 марта 2015 г Беседовал Николай Бульчук).
А вот весьма знаменательный отрывок из письма Солженицына к Рейгану, в ответ на приглашение в Белый дом:
«Я не располагаю жизненным временем для символических встреч. Однако мне была объявлена (телефонным звонком советника Пайпса) не личная встреча с Вами, а ланч с участием эмигрантских политиков. Из тех же источников пресса огласила, что речь идёт о ланче для “советских диссидентов”. Но ни к тем ни к другим писатель-художник по русским понятиям не принадлежит. Я не могу дать себя поставить в ложный ряд». (А.И. Солженицын. Письмо президенту Рейгану. // Публицистика в трёх томах. Т.3. С.17. Ярославль, «Верхняя Волга», 1997.)
Как же можно оставаться патриотом, когда тебя выдворили из страны?
По-видимому, отечество и политический строй – разные вещи. Отечество – это место, где впервые слух души уловил глас небес. Это связь духовная, не всякому доступная. Ощутив её однажды, разорвать её уже не можешь. Любовь к земле – это таинство, его не разложишь на элементы, на социальные свободы, на политический уклад и экономический разлад. Если Бог есть любовь, то вот она в чистом виде, не корыстная, не имеющая разгадки, как сам Творец, который выше человеческого понимания. Для кого-то такой землёй стал Израиль, а для кого-то Россия как родина православия. И Солженицын, и Ратушинская вернулись на родину, как только это стало возможным. И этого не могли принять бывшие соотечественники и активисты. Для них возвращение обоих было равносильно капитуляции или признанию советского режима, которого, правда, давно уже не было. И о чём тут можно говорить, когда общий язык потерян, когда большинство мыслит в терминах идеологических, а не библейских, когда «не убий» прилагается только к единомышленнику?
В отличие от диссидента, верующий даже в изгнании не станет сотрудничать против своей земли. В статье «Две дороги Али Рахмановой» Елена Дубровина повествует о судьбе некогда взлетевшей на пике писательской славы Рахмановой, высланной из России в 1925 г. вместе с мужем, австрийским учёным. Тема книг Рахмановой была актуальной, и они вскоре стали бестселлерами. «Слава Али Рахмановой», – пишет Елена Дубровина, – «затмила даже известную в 1930-1940-ые годы американскую писательницу и философа русского происхождения Айн Рэнд…». Постепенно Рахманова втянулась в нацистскую политику и после присоединения Австрии к фашисткой Германии начала активно поддерживать Гитлера. И она не единственная, кто избрал такой путь. Е. Дубровина приводит список русских изданий и лиц, поддерживающих политику нацистов за рубежом. Начиная с 10 августа 1944 года, «Рахманова принимает активное участие в общественных работах по защите рейха и заканчивает в тот же день свою дневниковую запись короткой молитвой, обращенной теперь лично к фюреру: “Господи, помоги Гитлеру в его борьбе!”». Единственный сын её погибает в 1945 году, сражаясь за Гитлера. Примеров из отечественной истории этого периода тоже предостаточно.
Первая волна эмиграции спасала свою жизнь, и это свято. Исход же был направлен на спасение веры. В первую очередь. Вторая и третья волна эмиграции спасала в большей мере свою свободу. И это тоже свято. Но свобода, к которой стремится обыватель, и свобода человека религиозного – разная. «Пока свобода ещё в XVII—XVIII веке несла прежние представления о религиозной ответственности, это была свобода благодетельная, но, когда образ Высшего затмевается, куда-то исчезает, а вся жизнь переходит вот в эту суету и кипение, вот тогда свобода обесценивается», – говорит Солженицын в телеинтервью японской компании «Нихон». (Телеинтервью японской компании «Нихон» // Публицистика в трёх томах. Т.3. С. 56) Это взгляд на мир сквозь призму библейских представлений о добре и зле. «Нынешнее общество Запада, как оно существует, всё более в виде потребительского, разочарованного в труде, гедонистического, с разрушаемой семьёй, наркоманского, атеистического и парализованного терроризмом, — исчерпало свою жизненную силу, потеряло духовное здоровье, — и в сегодняшнем виде не может выжить. И социализм — не выход, а только другая форма той же болезни.» (А. Солженицын. Главный урок // Публицистика в трёх томах. Т.3. С.10).
Политика всегда конкурировала с религией, переиначивая её основные положения. Вот, к примеру, есть такая иудейская молитва: «Адонай мелех, Адонай малах, Адонай имлох ла-олам ваед». Что означает: «Бог правит, Бог правил, Бог будет править вовеки веков». Напоминает что-то? Ну да, «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Представляю, как потешались изобретатели этой формулы, внедряя её в массы. Это и есть цинизм в высшей степени. Подобное кощунство никому не обошлось даром, отразившись и на нас, впитавших с кровью отторжение от «религиозных догм», которые зачастую путают с политическими догмами.
У каждого своя история эмиграции и выхода из неё. Под «выходом» я разумею Исход из рабства идеологий. Для многих он так и не состоялся. Да, среди эмигрантов были и есть талантливые, неординарные люди, начитанные, интеллектуальные, знающие историю, знающие своё дело и внесшие вклад в ту землю, к которой они стремились по тем или иным причинам. И всё-таки брешь осталась. Брешь между нами и нашими библейскими предками, их песками и нашими перелётами.
* * *
Мне снится возвращение домой:
Потемки, перепутанные вещи,
И по музею паутин и трещин
Разгуливает лунный свет хромой.
Я – в комнате. Я вновь ее жилец,
Безвременно и заживо уснувший.
И образов отравленные пунши –
Как множество сатурновых колец,
Которые вот-вот его задушат.
Предметы детства смотрят из чернот
Немого фильма, чей отснятый ролик
Открыл мне новый дубль и эпизод,
Как будто прошлое сменило облик.
Какие разветвления судеб
Я отыщу в раскопках прежних комнат?
Чей одинокий медленный ущерб
Всплывет как ностальгирующий опыт?
Куда вернусь? В какое из пространств,
Неведомых, непознанных, но бывших?
Кто в том окне плутал, где свет погас?
Кто ночью дождь выстукивал на крышах?
И снова тени памятных страниц
На многомирье расщепляют время,
И нелинейный странник мысль-Улисс
Судьбы-мигрантки множит направленья.
ВЕНА
Вена ещё далека.
Автобус подъехал к дому.
Каждому – два глотка
Воздуху или рому
Из опухолевых фраз,
Растущих в том, характерном
Направлении для метастаз.
Автобус заводится в нервном
Стремленье рвануть.
Сейчас!..
Посредине чёрной ночи –
Руки поднятые ввысь.
Посредине чёрной ночи –
Кто простись, а кто – молись.
Посредине чёрной ночи
То ли падал, то ли плыл
Дом опустошённый отчий
Сквозь ладоней млечный тыл.
Восклицанье «Вена! Вена!»
Заставало вновь врасплох
И, как скрытая каверна,
Прожигало каждый вдох.
Автобус юлит над обрывом.
Дорога к границе – что к Господу на суд.
По таким неправдоподобным извивам
Лишь ангелы смерти преставленного несут
По его же замирающим мозговым извилинам.
Каждый чувствует себя распиленным
Или расколотым вследствие грандиозной аварии
На левое полушарие
И на правое полушарие.
НЕБО ИТАЛИИ
Страшно не то, что оставлен дом
И роздано прошлое неизвестно на чью потребу,
А то, что чувствую себя, как фантом,
Меж созвездий, расставленных по новому небу.
Каждый мой последующий шаг
Всё дальше уводит от привычного ориентира,
А инакомыслящий Зодиак
Переворачивает основы мира.
Закрываю глаза, возвращаю себе небосвод,
Где созвездия – как бесформенные скопления.
Ночью звёзды России не складываются в аккорд,
Коль от каждой отлучают гения.
Итальянское небо, в котором себя не найти,
Хоть возьми телескоп и обследуй квадрат за квадратом.
Так умерший, проплавав ещё в бытии,
Не поняв, что к чему, не распавшись на клетку, на атом,
Наконец-то умрёт, потрясённый, возле белых зеркал.
Белых-белых, как шок отразившихся близких.
Так и я, задрав подбородок, чтоб исполнить вокал,
В этом зеркале жизни не вижу самой вокалистки.
* * *
Где загорали вы? В Италии,
На склоне года, в ноябре,
В предместье Рима – в той дыре,
Что и названья не слыхали вы,
Что и на карте не сыскали б вы –
В такой невиданной мечталии
Я загорала в ноябре.
Сияли глянцами магнолии.
Всё было так, как говорю.
И тосковала я не более,
Чем принято в сием краю.
И восхищалась я: в Италии
На этом самом берегу
Я ль очутилась, я ли, я ли, я!..
И плыл обернутый в фольгу
Кусочек жизни в поднебесье
Туда, где нет уже тепла,
Где я была,
Где быть могла –
К далекой, дорогой…
К Одессе…
К ВЕНЕЦИИ
Зимний воздух
Работы венецианских мастеров
Переливается в обрамлении кварталов.
Иллюзией двойственности миров
Наполнены кладези каналов –
Там колышется роскошь
Зацветших илом дворцов.
И плещущая о стены праматерь Хаоса
Сочленяет отражения и объекты,
Как сиамских близнецов,
Этажами нижнего яруса.
Гондола со статуэткой гондольера
Покачивается в лужице золота.
Детали собора, где для полноты интерьера
Не хватает только серпа и молота,
Веселятся и утверждают
Собственные каноны.
Спёртые кони и фиктивные колонны
Разрастаются на солнце,
Будто в них подмешали дрожжи.
Над этими водами
Носился Дух Божий…
Венеция,
Ты будешь сниться всегда
Той, что смотрелась в твои каналы
И печалилась, что не оставила ни следа,
И о будущем ничего не знала.
Снись ей,
Как страннику снится кров,
Чтобы не шёл в бездуховном унынье.
Снись,
Вместо вытатуированных снов
На мозга исколотой половине,
Когда имя, написанное по латыни
Отчуждается от его родослов…
И когда шлагбаум опускается
Под стать гильотине –
Снись!
ОСЕННИЙ МЕДЛИНГ
На Немецкой улочке
Смеркается рано.
Мёдлинг ещё смакует закат,
А в утробе музейных доспехов и лат
Вспоминает римлянин путь каравана,
Выдыхавшего специй крутой аромат.
Мёдлинг плывёт по часовой стрелке
К лесу
Вдоль Немецкой улочки вверх,
Меж бурунчиками булыжников,
Попадая в их мелкий
Водоворот,
Подбирающий и несущий всех
Туда, в королевство заколдованного круга,
Где лиственная дорога – как баховская фуга,
И ниспадает в долину романтических тайн
К замку Лихтенштайн.
И тут остановятся конный и пеший,
И потерявший надежду,
И вновь обретший –
Все в восхищенье равны,
И ты,
Бог весть как сюда забредший,
Не гражданин никакой страны.
* * *
Моря достались Альбиону…
А.С. Пушкин, «Евгений Онегин»
Ночь состоит из ломаных линий
И вспышек комнаты между веками.
Уснёшь и снова в тёмном камине
Кто-то шкрябает сухими ветками,
Волхвует, откатывая дни за днями.
«Не тот ли», – думаешь, – «дуб зелёный?».
И продвигаешься к долговой яме.
А море отчаливает к Альбиону.
Крошки звёзд просыпались в пропасти.
Налетели чёрные птицы-вороны.
Молчаливо склевали горсть за горстью,
И раздул их ветер на четыре стороны.
На задворках мира – дыра над бездною.
На вершине мира – кормушка звёздная.
В центре мира – кровать железная
И чьё-то «я», никем не опознанное.
Свечка, зеркало, горстка пепла.
Сползло Лукоморье к самому склону.
Там же звезда перед смертью ослепла.
Кому всё достанется? Спи. Альбиону.
* * *
Дети не знают, что происходит глубокой ночью,
Куда летишь вместе с городом
под разрывы оставшихся связей
Со скоростью темени,
относительно которой всё прочее
Измеряется по ту сторону человеческой фантазии.
Видишь то, что раньше было не велено,
Когда зажмуривался, в надежде подсмотреть,
Что происходит в момент её наступления,
Как из жизни пытаются подглядывать в смерть.
А теперь вот закрыть бы глаза, чтобы миновало
Это зрелище опрокинутых в безмолвие мыслей,
Где собственное одинокое начало
Пребывает, заглушённое до пианиссимо.
Где эта не придуманная никем колыбельная
Для ума, который давно всё уже понял?
Кто бы так сумел нашептать: «Не велено!»,
Чтоб уснуть, лишившись собственной воли?
Как укрыться под то, спасительное, одеяло,
Под которым никаких разногласий с душою,
И превратиться в прежнее малое,
Просто и радостно вливающееся в большое?
* * *
Ныряет ночь в узорах и изломах
Под тяжесть разодетых насекомых.
Панбархатом обшитое крыло
Дородной бабочки
Даёт внезапно промах
И возмущённо бьётся о стекло.
Феерия бессчётных светляков,
Что мчатся на огни особняков
И разлетаются на мелкие осколки,
И сыплются на травы и на ёлки.
Достигнуты заветные места.
Но как же и кому досталась та,
Другая жизнь,
В нехитром до-мажоре
Проигранная запросто, с листа?..
Опасный аромат любви и скорби
Разлит по дому,
И жуки-гиганты
Штурмуют окна замкнутой веранды –
Запаянной, с их точки зренья, колбы,
Откуда ты, должно быть, происходишь –
Второй судьбы искусственный зародыш.
Скажем прямо – Моисея ни в одной из эмиграций не было. Не стала ни одна эмиграционная волна тем библейским Исходом, о котором иногда пишут историки. Ну да, все мы в курсе того, что первая эмиграция спасалась от советского режима, а третья – наполовину от режима и наполовину от загнивающей экономики, связавшей по рукам и ногам советский быт. Да и сегодня появляются статьи в российской прессе, обыгрывающие метафору Исхода в приложении к современной ситуации в стране. Ну вот, сразу же по поиску выходит статья Владимира Бондарева под названием «Отъезд российских ученых на Запад: командировки, эмиграция или исход?» (Голоса со всего мира. ) Не знаю, знаком ли автор этой статьи с деталями Исхода или приплёл метафору для весомости, только Исходом в его аргументах и не пахнет. В. Бондарев, в частности, пишет: «Причинами отъезда являются не только экономические трудности, как в 90-е годы, но все больше и больше — идеологические ограничения и запрет на контакты с зарубежными коллегами». То есть, эмиграция – местами политическая (идеологическая) и местами экономическая. Ничего общего с Исходом это не имеет. Не обещал Господь Своему народу лучшего фараона и более справедливого социального строя, при котором народу будет дозволено налаживать контакты с другими народами. Единственный контакт, который требовалось наладить, это контакт с Богом. Поэтому, наверное, и ужесточил Он сердце фараона не единожды, дабы не говорили потом, что выбрались из Египта по милости доброго фараона.
Земля Обетованная была не столько экономической и социальной, сколько, прежде всего, новой духовной перспективой. Она была обещана в обмен на выполнение обязательств перед Богом. По сути это был договор о принятии и соблюдении Закона Божьего. Ответственность, возложенная на плечи народа, была велика, и не все это выдерживали. Кое-кто возвращался, включая и примкнувшие к иудеям племена, прослышавшие про сказочные земли. Не имея миссии и стержня, их чисто экономическая миграция не состоялась.
То же случилось и с некоторыми гражданами бывшего СССР, не выдержавшими тягот становления на новых землях и вернувшимися, в конце концов, в дым отечества, где можно было потешать публику рассказами о мерзостях американской жизни, развенчивая, в частности, миф о зимней клубнике, на самом деле отвратительной на вкус. Да и не только возвратившиеся, но и те, кто возвратиться уже не мог, описывали подобное в письмах, которыми мы зачитывались.
Скажем прямо, к трудностям были не готовы, полагая, что из рога изобилия всё само польётся, комфорт сам наладится, а язык сойдёт и свой. И в чём-то не ошиблись – пожилым, но ещё активным людям действительно дали и бесплатную медицину, и поселили в субсидированные дома, и дали деньги на пропитание, но от этого чувство неудовлетворённости только возросло. И вскоре блага уже не замечались, как воздух, а на первый план выплыли сущностные вопросы. И главный из них – зачем я здесь? Особенно тяжко было наблюдать за родителями, получившими разрешение на воссоединение с детьми. После краткой эйфории они начинали тосковать по дому и кое-кто, не сдаваясь на уговоры детей, возвращался в родные пенаты.
Трудности эмиграционного периода были не духовного, а в основном социального и психологического характера. Вспоминая всё это, думаешь – нет, неспроста Всевышний мурыжил Свой народ 40 лет. Родители, дети, внуки – все поколения вместе, в одной связке, как в песне у Высоцкого. А до Земли Обетованной нужно было дорасти духовно.
Не было Моисея ни у одной из эмиграций.
В этом плане, эмиграция любой волны без-Исходна, хотя в каждой есть верующие. Но критическая масса не уезжала с целью исповедовать иудаизм или христианство. Эмиграция была светской с проблемами светского характера. Наиболее яркими фигурами были диссиденты, а не верующие. На Ратушинской, к примеру, американские политики прокололись, ожидая от неё сотрудничества против России. По воспоминаниям Ирины Ратушинской, она была «принципиально не согласна работать против России». «Понимаете», – объясняла она в интервью «Русской жизни», – «одно дело разбираться с коммунистическим строем. Только коммунизм у нас уже кончился, а Россия осталась. Но вот путь через штатовские и другие гранты, которые потом надо отрабатывать так, как этого хочет грантодатель – это очень скверный путь. Я же видела этих людей – до грантов и после. Люди начинают работать действительно против своей страны, начинают лгать, это все нехорошо. Это страшно портит людей. Именно портит».
В Штатах её пригласил к себе президент известного издательства Random House Боб Беренштайн и предложил ей организовать Helsinki Watch в Англии в обмен на успех её новой книги. «Ирина, в Америке я решаю, кто писатель, а кто нет. А у тебя сейчас выходит новая книжка, ее успех или неуспех зависит от меня. Хочешь, чтобы она стала бестселлером? Тогда организуй Helsinki Watch в Англии, мы профинансируем. Я ответила – не буду этим заниматься, мне Англия ничего плохого не сделала. И он очень спокойно сказал: – Ну, смотри, Ирина, я ж тебе говорил. Наказали меня за это и в самом деле крепко.
– Как наказали? Не издали книгу или что-то еще?
– Книгу уже издали, а вот до магазинов ее не допустили. И пока Беренштайн оставался президентом Random House, меня в Америке больше не публиковали».
(Мордовские лагеря и моя прекрасная няня. – «Русская жизнь», 30 апреля 2007)
А сколько тумана было в мою бытность в Одессе вокруг её имени! Кто знал правду о том, за что Ратушинская получила 7 лет в женской колонии строгого режима для «особо опасных государственных преступников»? Её считали диссиденткой и практически все были уверены, что она отбывает срок за политические стихи. А она сидела за стихи о Боге, стихи не имевшие «политической окраски». «Я считаю, что политика – слишком низкая и грязная тема для поэзии», – сказала И. Ратушинская в интервью православной газете. «Я писала про Бога и Родину. И пять моих стихотворений – это пункт моего обвинения. Остальное – хранение самиздата». («Конечно, благословляю! Конечно, в Россию». Поэтесса Ирина Ратушинская о Боге, Родине, тюрьме и митрополите Антонии. Православие.ru, 11 марта 2015 г Беседовал Николай Бульчук).
А вот весьма знаменательный отрывок из письма Солженицына к Рейгану, в ответ на приглашение в Белый дом:
«Я не располагаю жизненным временем для символических встреч. Однако мне была объявлена (телефонным звонком советника Пайпса) не личная встреча с Вами, а ланч с участием эмигрантских политиков. Из тех же источников пресса огласила, что речь идёт о ланче для “советских диссидентов”. Но ни к тем ни к другим писатель-художник по русским понятиям не принадлежит. Я не могу дать себя поставить в ложный ряд». (А.И. Солженицын. Письмо президенту Рейгану. // Публицистика в трёх томах. Т.3. С.17. Ярославль, «Верхняя Волга», 1997.)
Как же можно оставаться патриотом, когда тебя выдворили из страны?
По-видимому, отечество и политический строй – разные вещи. Отечество – это место, где впервые слух души уловил глас небес. Это связь духовная, не всякому доступная. Ощутив её однажды, разорвать её уже не можешь. Любовь к земле – это таинство, его не разложишь на элементы, на социальные свободы, на политический уклад и экономический разлад. Если Бог есть любовь, то вот она в чистом виде, не корыстная, не имеющая разгадки, как сам Творец, который выше человеческого понимания. Для кого-то такой землёй стал Израиль, а для кого-то Россия как родина православия. И Солженицын, и Ратушинская вернулись на родину, как только это стало возможным. И этого не могли принять бывшие соотечественники и активисты. Для них возвращение обоих было равносильно капитуляции или признанию советского режима, которого, правда, давно уже не было. И о чём тут можно говорить, когда общий язык потерян, когда большинство мыслит в терминах идеологических, а не библейских, когда «не убий» прилагается только к единомышленнику?
В отличие от диссидента, верующий даже в изгнании не станет сотрудничать против своей земли. В статье «Две дороги Али Рахмановой» Елена Дубровина повествует о судьбе некогда взлетевшей на пике писательской славы Рахмановой, высланной из России в 1925 г. вместе с мужем, австрийским учёным. Тема книг Рахмановой была актуальной, и они вскоре стали бестселлерами. «Слава Али Рахмановой», – пишет Елена Дубровина, – «затмила даже известную в 1930-1940-ые годы американскую писательницу и философа русского происхождения Айн Рэнд…». Постепенно Рахманова втянулась в нацистскую политику и после присоединения Австрии к фашисткой Германии начала активно поддерживать Гитлера. И она не единственная, кто избрал такой путь. Е. Дубровина приводит список русских изданий и лиц, поддерживающих политику нацистов за рубежом. Начиная с 10 августа 1944 года, «Рахманова принимает активное участие в общественных работах по защите рейха и заканчивает в тот же день свою дневниковую запись короткой молитвой, обращенной теперь лично к фюреру: “Господи, помоги Гитлеру в его борьбе!”». Единственный сын её погибает в 1945 году, сражаясь за Гитлера. Примеров из отечественной истории этого периода тоже предостаточно.
Первая волна эмиграции спасала свою жизнь, и это свято. Исход же был направлен на спасение веры. В первую очередь. Вторая и третья волна эмиграции спасала в большей мере свою свободу. И это тоже свято. Но свобода, к которой стремится обыватель, и свобода человека религиозного – разная. «Пока свобода ещё в XVII—XVIII веке несла прежние представления о религиозной ответственности, это была свобода благодетельная, но, когда образ Высшего затмевается, куда-то исчезает, а вся жизнь переходит вот в эту суету и кипение, вот тогда свобода обесценивается», – говорит Солженицын в телеинтервью японской компании «Нихон». (Телеинтервью японской компании «Нихон» // Публицистика в трёх томах. Т.3. С. 56) Это взгляд на мир сквозь призму библейских представлений о добре и зле. «Нынешнее общество Запада, как оно существует, всё более в виде потребительского, разочарованного в труде, гедонистического, с разрушаемой семьёй, наркоманского, атеистического и парализованного терроризмом, — исчерпало свою жизненную силу, потеряло духовное здоровье, — и в сегодняшнем виде не может выжить. И социализм — не выход, а только другая форма той же болезни.» (А. Солженицын. Главный урок // Публицистика в трёх томах. Т.3. С.10).
Политика всегда конкурировала с религией, переиначивая её основные положения. Вот, к примеру, есть такая иудейская молитва: «Адонай мелех, Адонай малах, Адонай имлох ла-олам ваед». Что означает: «Бог правит, Бог правил, Бог будет править вовеки веков». Напоминает что-то? Ну да, «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Представляю, как потешались изобретатели этой формулы, внедряя её в массы. Это и есть цинизм в высшей степени. Подобное кощунство никому не обошлось даром, отразившись и на нас, впитавших с кровью отторжение от «религиозных догм», которые зачастую путают с политическими догмами.
У каждого своя история эмиграции и выхода из неё. Под «выходом» я разумею Исход из рабства идеологий. Для многих он так и не состоялся. Да, среди эмигрантов были и есть талантливые, неординарные люди, начитанные, интеллектуальные, знающие историю, знающие своё дело и внесшие вклад в ту землю, к которой они стремились по тем или иным причинам. И всё-таки брешь осталась. Брешь между нами и нашими библейскими предками, их песками и нашими перелётами.
* * *
Мне снится возвращение домой:
Потемки, перепутанные вещи,
И по музею паутин и трещин
Разгуливает лунный свет хромой.
Я – в комнате. Я вновь ее жилец,
Безвременно и заживо уснувший.
И образов отравленные пунши –
Как множество сатурновых колец,
Которые вот-вот его задушат.
Предметы детства смотрят из чернот
Немого фильма, чей отснятый ролик
Открыл мне новый дубль и эпизод,
Как будто прошлое сменило облик.
Какие разветвления судеб
Я отыщу в раскопках прежних комнат?
Чей одинокий медленный ущерб
Всплывет как ностальгирующий опыт?
Куда вернусь? В какое из пространств,
Неведомых, непознанных, но бывших?
Кто в том окне плутал, где свет погас?
Кто ночью дождь выстукивал на крышах?
И снова тени памятных страниц
На многомирье расщепляют время,
И нелинейный странник мысль-Улисс
Судьбы-мигрантки множит направленья.
ВЕНА
Вена ещё далека.
Автобус подъехал к дому.
Каждому – два глотка
Воздуху или рому
Из опухолевых фраз,
Растущих в том, характерном
Направлении для метастаз.
Автобус заводится в нервном
Стремленье рвануть.
Сейчас!..
Посредине чёрной ночи –
Руки поднятые ввысь.
Посредине чёрной ночи –
Кто простись, а кто – молись.
Посредине чёрной ночи
То ли падал, то ли плыл
Дом опустошённый отчий
Сквозь ладоней млечный тыл.
Восклицанье «Вена! Вена!»
Заставало вновь врасплох
И, как скрытая каверна,
Прожигало каждый вдох.
Автобус юлит над обрывом.
Дорога к границе – что к Господу на суд.
По таким неправдоподобным извивам
Лишь ангелы смерти преставленного несут
По его же замирающим мозговым извилинам.
Каждый чувствует себя распиленным
Или расколотым вследствие грандиозной аварии
На левое полушарие
И на правое полушарие.
НЕБО ИТАЛИИ
Страшно не то, что оставлен дом
И роздано прошлое неизвестно на чью потребу,
А то, что чувствую себя, как фантом,
Меж созвездий, расставленных по новому небу.
Каждый мой последующий шаг
Всё дальше уводит от привычного ориентира,
А инакомыслящий Зодиак
Переворачивает основы мира.
Закрываю глаза, возвращаю себе небосвод,
Где созвездия – как бесформенные скопления.
Ночью звёзды России не складываются в аккорд,
Коль от каждой отлучают гения.
Итальянское небо, в котором себя не найти,
Хоть возьми телескоп и обследуй квадрат за квадратом.
Так умерший, проплавав ещё в бытии,
Не поняв, что к чему, не распавшись на клетку, на атом,
Наконец-то умрёт, потрясённый, возле белых зеркал.
Белых-белых, как шок отразившихся близких.
Так и я, задрав подбородок, чтоб исполнить вокал,
В этом зеркале жизни не вижу самой вокалистки.
* * *
Где загорали вы? В Италии,
На склоне года, в ноябре,
В предместье Рима – в той дыре,
Что и названья не слыхали вы,
Что и на карте не сыскали б вы –
В такой невиданной мечталии
Я загорала в ноябре.
Сияли глянцами магнолии.
Всё было так, как говорю.
И тосковала я не более,
Чем принято в сием краю.
И восхищалась я: в Италии
На этом самом берегу
Я ль очутилась, я ли, я ли, я!..
И плыл обернутый в фольгу
Кусочек жизни в поднебесье
Туда, где нет уже тепла,
Где я была,
Где быть могла –
К далекой, дорогой…
К Одессе…
К ВЕНЕЦИИ
Зимний воздух
Работы венецианских мастеров
Переливается в обрамлении кварталов.
Иллюзией двойственности миров
Наполнены кладези каналов –
Там колышется роскошь
Зацветших илом дворцов.
И плещущая о стены праматерь Хаоса
Сочленяет отражения и объекты,
Как сиамских близнецов,
Этажами нижнего яруса.
Гондола со статуэткой гондольера
Покачивается в лужице золота.
Детали собора, где для полноты интерьера
Не хватает только серпа и молота,
Веселятся и утверждают
Собственные каноны.
Спёртые кони и фиктивные колонны
Разрастаются на солнце,
Будто в них подмешали дрожжи.
Над этими водами
Носился Дух Божий…
Венеция,
Ты будешь сниться всегда
Той, что смотрелась в твои каналы
И печалилась, что не оставила ни следа,
И о будущем ничего не знала.
Снись ей,
Как страннику снится кров,
Чтобы не шёл в бездуховном унынье.
Снись,
Вместо вытатуированных снов
На мозга исколотой половине,
Когда имя, написанное по латыни
Отчуждается от его родослов…
И когда шлагбаум опускается
Под стать гильотине –
Снись!
ОСЕННИЙ МЕДЛИНГ
На Немецкой улочке
Смеркается рано.
Мёдлинг ещё смакует закат,
А в утробе музейных доспехов и лат
Вспоминает римлянин путь каравана,
Выдыхавшего специй крутой аромат.
Мёдлинг плывёт по часовой стрелке
К лесу
Вдоль Немецкой улочки вверх,
Меж бурунчиками булыжников,
Попадая в их мелкий
Водоворот,
Подбирающий и несущий всех
Туда, в королевство заколдованного круга,
Где лиственная дорога – как баховская фуга,
И ниспадает в долину романтических тайн
К замку Лихтенштайн.
И тут остановятся конный и пеший,
И потерявший надежду,
И вновь обретший –
Все в восхищенье равны,
И ты,
Бог весть как сюда забредший,
Не гражданин никакой страны.
* * *
Моря достались Альбиону…
А.С. Пушкин, «Евгений Онегин»
Ночь состоит из ломаных линий
И вспышек комнаты между веками.
Уснёшь и снова в тёмном камине
Кто-то шкрябает сухими ветками,
Волхвует, откатывая дни за днями.
«Не тот ли», – думаешь, – «дуб зелёный?».
И продвигаешься к долговой яме.
А море отчаливает к Альбиону.
Крошки звёзд просыпались в пропасти.
Налетели чёрные птицы-вороны.
Молчаливо склевали горсть за горстью,
И раздул их ветер на четыре стороны.
На задворках мира – дыра над бездною.
На вершине мира – кормушка звёздная.
В центре мира – кровать железная
И чьё-то «я», никем не опознанное.
Свечка, зеркало, горстка пепла.
Сползло Лукоморье к самому склону.
Там же звезда перед смертью ослепла.
Кому всё достанется? Спи. Альбиону.
* * *
Дети не знают, что происходит глубокой ночью,
Куда летишь вместе с городом
под разрывы оставшихся связей
Со скоростью темени,
относительно которой всё прочее
Измеряется по ту сторону человеческой фантазии.
Видишь то, что раньше было не велено,
Когда зажмуривался, в надежде подсмотреть,
Что происходит в момент её наступления,
Как из жизни пытаются подглядывать в смерть.
А теперь вот закрыть бы глаза, чтобы миновало
Это зрелище опрокинутых в безмолвие мыслей,
Где собственное одинокое начало
Пребывает, заглушённое до пианиссимо.
Где эта не придуманная никем колыбельная
Для ума, который давно всё уже понял?
Кто бы так сумел нашептать: «Не велено!»,
Чтоб уснуть, лишившись собственной воли?
Как укрыться под то, спасительное, одеяло,
Под которым никаких разногласий с душою,
И превратиться в прежнее малое,
Просто и радостно вливающееся в большое?
* * *
Ныряет ночь в узорах и изломах
Под тяжесть разодетых насекомых.
Панбархатом обшитое крыло
Дородной бабочки
Даёт внезапно промах
И возмущённо бьётся о стекло.
Феерия бессчётных светляков,
Что мчатся на огни особняков
И разлетаются на мелкие осколки,
И сыплются на травы и на ёлки.
Достигнуты заветные места.
Но как же и кому досталась та,
Другая жизнь,
В нехитром до-мажоре
Проигранная запросто, с листа?..
Опасный аромат любви и скорби
Разлит по дому,
И жуки-гиганты
Штурмуют окна замкнутой веранды –
Запаянной, с их точки зренья, колбы,
Откуда ты, должно быть, происходишь –
Второй судьбы искусственный зародыш.