Елена ДУБРОВИНА. Альбом Александра Гингера

                    Когда-нибудь придется умирать.

                                                                                Мой правнук, будь со мной на склоне дней.

                                                                                На солнце выставь смертную кровать

                                                                                и с ней меня, лежащего на ней.            

                                                                                                                                       Александр Гингер

 d2

   А. Присманова            А. Гингер

 

Закончилась Вторая мировая война, возвращаются в Париж беженцы, возвращаются в мрачную полутьму заколоченных, полуразрушенных жилищ. За этими полутемными окнами рождается новая жизнь.

 

По-разному сложились судьбы русских эмигрантов: многие не вернулись – погибли в гитлеровских застенках – тюрьмах, концлагерях. Среди них поэты – Раиса Блох, Михаил Горлин, Юрий Мандельштам, Мать Мария и другие. Погиб как герой поэт Борис Вейдле, пропал где-то в Германии поэт Евгений Гессен и т.д. У тех, кто выжил – впереди неясность, тревога, ожидание родных, многие из которых так никогда и не вернутся, не постучат неожиданно в дверь поздним весенним вечером, не бросятся навстречу любимым…. Останутся только наплывающие, тяжелые воспоминания…

 

И все еще забыть не в силах

Самум нахлынувших страстей,

Все имена навеки милых

Из жизни вырванных моей.

 

Так писала Татьяна Штильман, чей брат, Юрий Мандельштам, был одним из тех, кто погиб в Освенциме – молодой поэт и литературный критик, всеми любимый Юрочка. Николай Рощин записал в своем дневнике 4 июня 1942 года, после заточения Юрия Мандельштама в лагерь: «Бедный, милый Юрочка! Эмигрантское дитя, – в Париже окончил русскую гимназию, потом одним из первых –  университет. Поэт, талантливый критик, отличный знаток отечественной и европейской литературы, любимец Куприна и Ходасевича, верный и добрый товарищ».

 

19 августа 1944 года началось восстание жителей Парижа, а 25 августа столица была полностью освобождена от гитлеровцев. Вернулись домой немногие поэты и писатели русской диаспоры. Кто-то уехал в Америку, кто-то – в Россию. Были и такие, с кем общаться не хотелось из-за их сотрудничества с фашистами. Оставшиеся в живых часто собираются вместе: иногда в доме Татьяны Владимировны Штильман, чаще – в доме поэтов Александра Гингера и Анны Присмановой, а еще чаще – в салоне Анны Элькан. Иногда встречались по старой традиции на Монпарнасе в кафе Le Dome или других кафе, расположенных на улице де Вавин. Вспоминали прошлое, ушедших, читали друг другу стихи. Среди них были поэты: Александр Гингер, Анна Присманова, Виктор Мамченко, Юрий Терапиано, Валерьян Дряхлов, Сергей Шаршун, Татьяна Штильман, Леонид Ганский и другие.

 

Нина Берберова вспоминает: «Собрание поэтов в кафе “Грийон”, в подвале. Когда-то собирались здесь. Пять лет не собирались. Все постарели, и я в том числе. Мамченко далеко не мальчик, Ставров – почти седой. Пиотровский. Появление Раевского и Гингера – который уцелел. Почтили вставанием Юру Мандельштама, Воинова, Кнорринг и Дикого. Домой через Тюильери. Когда-то в Тюильери, пятнадцать лет тому назад, мы гуляли: Юра Мандельштам, Смоленский, Кнут, Ходасевич и я. Все были немножко влюблены в меня, и я была немножко влюблена во всех». 

 

В послевоенном Париже они продолжали устраивать литературные вечера. Встречалась бывшие собратья по перу, в частности близкие по сотрудничеству в «Перекрестке» или по «Союзу молодых поэтов и писателей». Приходили – В. Дряхлов, Б. Закович, а также И. Одоевцева, С. Прегель, Е. Рубисова, А. Шиманская, А. Величковский.

 

Еще в 1930-х годах, кажется, Георгию Раевскому, пришла в голову мысль завести тетрадь, «в которую бы вписывалось все достойное внимания» мысли. Ю. Терапиано вспоминает: «Тетрадь была немедленно приобретена, принесена на очередную встречу “Перекрестка” и с тех пор я или Ю. Мандельштам, реже – другие (диктовать легче, чем писать!) вносили в нее все примечательное. Тетрадь стала источником общего веселья… От “перекресточников” доставалось и “Числам”, и “Зеленой лампе” и “Современным запискам”. Немало эпиграмм и пародий посвящено представителям “старой” и “молодой” литературы…. “Перекресточная тетрадь” вскоре получила известность за пределами “Перекрестка”. Были обиды; было вполне добродушное отношение “задетых”. К счастью, не все пародии и эпиграммы дошли до заинтересованных лиц».

 

Похожая идея в 1940-х годах приходит и Александру Гингеру – завести альбом, в который оставшиеся в живых друзья-поэты могли бы записать свои стихи или эпиграммы, оставить «письма всей вселенной»:

 

Средь ночи добровольно пленной

при поощренье щедрой тьмы

мы пишем письма всей вселенной,

живым и мертвым пишем мы.

                                                                      А. Гингер

 

Была такая идея и обоснована поводом просто собраться вместе – как в старые добрые времена. В дом Гингеров еще до войны любила приходить Марина Цветаева, так как было у них как-то особенно тепло и уютно, царила атмосфера добра и любви. Александр Самсонович Гингер был человеком деятельным и энергичным, потому и создал у себя дома еще до войны «Литературные среды». К тому же он был блестящим собеседником, с искрящимся чувством юмора, часто направленного на самого себя. Так в своей автобиографии (1924) он писал о себе: «Труслив, малоинтересен, успехом не пользуюсь. Думаю для здоровья принимать рыбий жир».

 

Гингер покупает обыкновенную бухгалтерскую книгу, разграфленную на клеточки, насчитывающую 90 страниц, которая и стала тем альбомом, куда заносили стихи все посетители так называемого мини-салона. Стихи сопровождались фотографиями авторов. К сожалению, те копии, которые попали мне в руки, качества не очень хорошего, многие фотографии темные. Стихи или эпиграммы – не всегда лучшие из написанного поэтами или для них характерные – чаще всего – это экспромты, придуманные тут же на ходу. Иногда записывали по памяти уже напечатанное раньше. В альбом вошли около 50 авторов. В основном записи сделаны весной и летом 1948 года.

 

Шутливое стихотворение, посвященное собакам, записано в альбом И. Буниным. Н. Оцупом обыграны стихи Присмановой, посвященные Вере Булич, и стихи Гингера под названием «Перстень», где  есть такие строчки:

 

как лещ сигая по водопроводу

рапортовал и плакал впопыхах

а сонмы туч пошли, шумя про воду

и дождик пал и шелком садик пах.

 

У Оцупа:

 

О Гингер, для искусства мера –

Искусно сделанная вещь,

И равны, скажем, для примера,

Присмановская Фишер Вера

И твой в водопроводе лещ.

 

Есть в альбоме стихи, посвященные непосредственно хозяевам гостеприимного дома, Ладинского, Берберовой. А голый Вадим Андреев, сидящий к нам спиной в задумчивой позе на берегу реки или озера, написал стихи трагические. Как всегда полны трагизма и мыслей о смерти строки Владимира Смоленского, который умер, едва дожив до 60, от рака горла. В противоположность ему – строки Ирины Одоевцевой. Хоть и грустные, но есть в них какая-то только ей присущая ниточка оптимизма. Николай Евсеев тоже размышляет о смерти и о «горстке терпких строк», которые продлят его земной срок. Мудрые стихи Маковского заканчиваются строками: «Тьма – всесущее зиянье – / не твое, не Божье и ничья. / Не покой могильный, не молчанье, / а дыхание небытия». Темы тьмы (войны), света и тишины (как надежды на будущий покой) перекликаются в стихах Маковского, Терапиано, Флавицкой, Мамченко, Г. Раевского, Б. Заковича. 

 

                Научи меня слушать часами,

                Так же просто и тихо, как ты,

                Как поет тишина голосами

                И земли, и травы, и звезды.

                                                                                                Г. Раевский

———–

Мы верим тьме, что в ней – начало света,

Мы любим свет, где есть начало тьмы…

                                                                                                Б. Закович         

               

Прелестны стихи Зинаиды Шаховской и Анны Элькан, Георгия Раевского и Юрия Софиева. Грустными нотками наполнены строки Корвина-Пиотровского, Ю. Терапиано, Е. Щербакова. Стихи, посвященные А. Блоку, вписал в альбом Н. Станюкович. Довид Кнут включил в альбом отрывок из своего стихотворения «Хайфа».

 

Просматривая альбом А. Гингера можно отметить, что метафизическая линия довоенной поэзии, которая была так характерна для поэтического творчества того времени, нашла свое отражение и продолжение в поэзии послевоенного периода. Если рассматривать литературу, как духовное творчество, то творческое восприятие и познание мира и искусства, внимательное всматривание в душу человека и слияние ее с божественным началом – стали основной темой эмигрантского писателя. Душа писателя ищет общую точку сопереживания и взаимопонимания с читателем, т. е. из души единичной она хочет стать душой мировой, приобщенной к божественному. Взять хотя бы для примера стихотворение Валентины Эдель, в котором она говорит о поиске себя, ответа на тайны Бытия и о поиске своего духовного преображения:

 

Уйти в себя, в другом замкнуться,

Проникнуть в мир иных планет,

Везде самим с собой столкнуться,

В себе одном найти ответ.

Размен других, себя, а, в общем,

Пространство тайна Бытия,

Хоть мы с тобой иначе ропщем,

Одно звено и ты, и я!

 

     Порой поэт оказывается как бы вне времени, в другом пространстве, как посторонний наблюдатель свыше – чужих жизней и судеб:

 

Над вечностью завеса поднялась,

И в этот миг над миром спящим

Ход времени, остановясь

Скрепляет неразрывно связь

Незыблемого с преходящим.

                                                                         (Флоренский?)

                                                       

 В статье «Перечитывая антологию», напечатанную в «Журнале Содружества» за 1936 г. Юрий Терапиано пишет: «Задачи, которые ставят перед собой “парижские” поэты, сводятся к требованиям ясности и простоты, к отказу от внешних эффектов –  от игры образами и словами к честности и сосредоточенности, к поискам внутренней правды и человечности». Именно такую душевность, простоту, человечность и ясность находим мы в поэзии поэтов русского Парижа.

 

После кончины А. Гингера в 1965 году альбом попал в руки Софии Прегель, который она затем передала в архив. Альбом этот – документ времени, память о тех, кто покинул Россию после революции, пройдя по тяжелой дороге военных испытаний. Они перенесли невозвратимые потери – родины, близких, родных, при этом сохранив не только русский язык и любовь к русской культуре, но и свой творческий импульс, любовь к жизни. И при всей пессимистической ноте, звучавшей в стихах поэтов послевоенного Парижа, вскоре начинает появляться новая нота – надежды.

 

Пойми, почувствуй вдохновенно,

Как волей творческой полна,

Бьет, плещет через край вселенной

Безмерной радости волна.

                                                 Ю. Терапиано

 

Примечание:

Редакция журнала выражает особую благодарность Вадиму Прокопьевичу Крейду, обратившему наше внимание на этот альбом.

 

ИЗ АЛЬБОМА АЛЕКСАНДРА ГИНГЕРА

 

 

ИВАН БУНИН

 

* * * * *

Нелепо созданы собаки:

Им, по ошибке, для красы

Даны природою усы –

Когда бы нужно было баки.

                                                6 мая 1948 г.

                                                Париж

 

ГЕОРГИЙ ИВАНОВ

 

* * * * *              

Где-то белые медведи

На таком же белом льду

Повторяют «буки-веди»,

Принимаясь за еду.

 

Где-то рыжие верблюды

На оранжевом песке

Опасаются простуды,

Напевая «брре-ке-ке».

 

…Все всегда когда-то, где-то

Время глупое ползет,

Мне шестериком карета

Ничего не привезет.

 

НИКОЛАЙ ОЦУП

 

* * * * *

О, Гингер, для искусства мера –

Искусно сделанная вещь,

И равны, скажем, для примера,

Присмановская Фишер Вера

И твой в водопроводе лещ.

                                                Париж, июль 1948

 

ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ

 

* * * * *

Как ни скрывай, как ни обманывай,

Вне конкурса – стихи Присмановой,

А Гингер – лучший наш стилист,

Хотя и худший покерист.

 

ИРИНА ОДОЕВЦЕВА

 

* * * * *

По улицам мы медленно идем,

Как хорошо – идем, молчим вдвоем,

И видим Сену, дерево, собор.

 

А облака… А этот разговор

Отложим мы на завтра, на потом,

На послезавтра – на когда умрем.

 

ВЛАДИМИР СМОЛЕНСКИЙ

 

* * * * *

Поменьше слов, поменьше суеты –

В лучах заката дни неслышно тают,

За окнами осенние цветы

Безмолвно и бесстрашно умирают.

 

И мертвый лист слетает, чуть шурша

На золотом покрытую дорогу –

Как осень несказанно хороша,

Как смерть близка к бессмертию и Богу!

 

И жизнь твоя цвела как жизнь цветов,

И вот теперь она клонится к долу,

К сырой земле, к Господнему престолу,

Окованному золотом листов.

1946

 

АНТОНИН ЛАДИНСКИЙ

 

      На память А. С. Присмановой и А. С. Гингеру

 

В ДУБАХ

 

Из многих деревьев

Любимое – дуб.

В час бури, средь молний

И ангельских труб…

За лиственный шепот,

За форму листа.

До самого неба

Его красота.

 

Средь жалких вздыханий

И робких сердец

Ты – древо героев!

Твой житель – стрелец,

Ты – труд дровосека,

Мозолистых рук.

Ты – мир корабельный,

Всплывающий вдруг!

                                Paris, 1948

 

НИКОЛАЙ ЕВСЕЕВ

 

* * * * *

Не надо ждать – сама придет,

Угаснет мысль и сердце станет.

И будет лоб, как воск и лед.

Никто тогда уже не ранит.

 

И только горстка терпких строк,

Оставя дверь слегка открытой,

Продлит земной и бедный срок,

Пока не будет позабыта.

 

ИГОРЬ ЧИННОВ

 

ОРФЕЙ

 

Он тоже один исходил

… туманные дали.

Но если он их разбудил…

Но если они отвечали…

 

Но если меж тех же полей,

В такой же тоске промедленья,

Быть может, услышал Орфей

Ответное дальнее пенье…

 

Но я не умею хотеть,

Чтоб так же скала раскололась,

Чтоб мог до меня долететь

Далекий таинственный голос.

                                                                29. 3. 48

 

ЮРИЙ ТЕРАПИАНО

 

* * * * *

Чиста, светла на небе сонном

Мечтательная тишина.

В пространстве темном и бездонном

Горит полнощная луна.

 

О, как знакомы мы с мирами,

Вверху сияющими там,

Какими тайными цепями

Прикованы мы к тем мирам!

 

Неисчислимой чередою

Во тьме рассыпаны они –

На небо звездное, ночное,

Как будто в первый раз взгляни,

 

Пойми, почувствуй вдохновенно,

Как волей творческой полна,

Бьет, плещет через край вселенной

Безмерной радости волна.

                                                                31.Ш. 48

 

ЕВГЕНИЙ ЩЕРБАКОВ

 

* * * * *

Я покорюсь, пойму, поверю

Всему, что время принесет,

Но ведь не всякую потерю

Моя душа перенесет.

И непокорная забота,

Она в тревожные года

Живет, как птица на отлете,

Не улетая никуда.

                                                2 апреля 1948

                                                Париж 

 

АНАТОЛИЙ ВЕЛИЧКОВСКИЙ

 

ВЕТЕР

 

Деревья снова молчаливо ждут,

Как будто бы, ничто их не волнует.

Они еще, как будто, не живут,

Но солнце жжет – и южный ветер дует.

 

Сплелись узором тысячи ветвей,

И слушая его окаменели,

А он поет, как заклинатель змей,

Чарует их напевами свирели.

 

Напевов нежных, познавая сласть,

Двойные жала выпускают змеи,

Но не успеет ночь моя упасть,

Вечерний сад проснется, зеленея.

 

Тот самый ветер, что кружил листы

Над мертвыми с холодным безучастьем

Среди сырой весенней теплоты

Высвистывает в голых ветках счастье.

                                                                15 марта 1948

 

АЛЕКСАНДР БРАСЛАВСКИЙ (псев. Булкин)

 

* * * * *

Мы разделяем и скорбим отчасти,

И может сдаться нет большой беды

Стареть от сна, работы и еды,

Действительного дожидаясь счастья.

 

ТАТЬЯНА ШТИЛЬМАН

 

* * * * *

В безлунной темноте ночей,

В почти – намеренной неволе

От одиночества и боли

Пью за здоровье всех друзей,

 

За тех, что изменили мне

Для дружбы более беспечной,

За тех, кто по моей вине

Ушли, но помнить будут вечно,

 

За тех, которые моей

Любви и дружбы не осудят –

Пью за здоровье тех друзей,

Которых никогда не будет.

 

АЛЕКСАНДР ГИНГЕР

 

* * * * *

Свисток безапелляционный,

путь полотняный и песок,

тоски последней станционной

засыпаны и ток, и сок.

 

Ты видишь маленькие кровы,

людей живущих по краям,

и пропитание коровы,

и лошадей у края ям.

 

Шаг паровозный, шум тревожный

по брегу рек – и Ок и Кам –

а также славный, мелкодрожный

лесок пришпальный по бокам.

 

ГЕОРГИЙ РАЕВСКИЙ

 

* * * * *

Научи меня слушать часами,

Так же просто и тихо, как ты,

Как поет тишина голосами

И земли, и травы, и звезды.

 

Лишь порою большими ветвями

Им в ответ ты едва прошумишь…

Научи меня слушать часами,

Как ты молишься, как ты молчишь.

 

АННА ЭЛЬКАН

 

* * * * *

Уж тяжелеет поступь по земле,

Быстрее время пролетает мимо,

А где-то там, на самой глубине

Жизнь продолжает течь неуловимо,

С трудом передвигаясь, как слепой,

Ты ощупью бредешь в беззвучье мира,

И лиры сослепу касаешься рукой,

И чистым звуком отвечает лира.

 

НИНА БЕРБЕРОВА

 

* * * * *

                                                                                Анне Присмановой

                                                                                Александру Гингеру

 

Две девочки. Одна с косой тугой,

Другая – стриженная после кори,

Идут аллеей, за руки держась.

Кто эти девочки? Садится солнце,

И нежно плачут жаворонки в небе,

В аллее тень, и камень бел и сух.

Кто эти девочки? То ты, быть может,

И я?… И вместе нам идти легко.

Дом далеко. А рай почти что рядом.

Оттуда к нам идут навстречу двое:

Мой милый друг, мой старший брат, товарищ

Ушедших юных лет, и твой отец.

Они нас долго ждали. И этот вечер

Они во всем нас оградят,

Мы никогда их больше /неразборчиво/

А эта жизнь, и всё, что после было,

И, что теперь, и то еще, что будет,

Давай всё это правдой не считать.

Мы так прошли с тобой по той аллее.

Рука в руке. Ты стрижена, как мальчик,

А у меня – коса. Нам десять лет.

И вечным миром приняло нас небо.

 

МИХАИЛ СТРУВЕ

 

* * * * *

Режут хрупкие стекла алмазом,

Электричеством – твердую сталь.

И. пробивши расселину, – разом

Динамит открывает нам даль.

 

И подобранными ключами

Можно каждую дверь растворить.

Но ничем: ни мольбой, ни слезами

Не заставить себя полюбить

 

Оттого, что росток этот малый,

И внезапно возникший из мглы

Драгоценного хрупче бокала,

Тверже стали и крепче скалы.

                                                                Париж 1935

                                                                12 мая 1948

 

ЗИНАИДА ШАХОВСКАЯ

 

* * * * *

Не о любви – тогда о чем?

Пусть звезды падают дождем,

Пусть о земле поют ручьи.

Не о любви… тогда молчи.

                                                                Париж

 

АННА ПРИСМАНОВА

 

* * * * *

Наперсником звонкоголосой музы

его именовали в старину.

Бывали иногда за связь обузой

ему, стремящемуся в тишину…

 

Увы, несовместимы 2 явленья:

вы – хлеба просите кусок большой,

а он (дойдя к нам через поколенья)

своей с другими делится душой.

 

И для безвестного стараясь друга,

поёт… Но рвение его вотще:

ему не верит ни его подруга,

ни окружающие вообще.

 

И что же? Грузчиком всё той же музы

его я называю в наши дни:

он мировые поднимает грузы,

когда в толпе они вдвоем – одни.

 

ВАДИМ АНДРЕЕВ

 

* * * * *

Поздней осенью время гораздо слышнее:

В сучьях берез и дубов не оно ли шумит?

Солнце еще не зашло, но уже вечереет,

Облако в небе плывет, но оно уже спит.

 

Глухо стучит равномерный топор дровосека,

Вскорости, может быть, завтра, начнутся дожди.

Может быть, завтра в лесу и в груди человека

Сердце уснет и останется жизнь – позади.

 

Падают листья – им велено осенью падать.

Свет уменьшается с каждым слетевшим листом.

Может быть, это последняя в мире отрада

Время услышать, – кто знает, что будет потом.

 

ЮРИЙ СОФИЕВ

 

* * * * *

О том, что прожито и пережито

Не говори ревниво жестких слов.

Всё нашей встречей, как прибоем смыто,

Жить и любить я сызнова готов.

               

Жить и любить… Как летним утром рано

Опять бодра, опять чиста душа.

Широкие версальские каштаны

Теперь совсем по-новому шуршат.

 

Дай руку, друг, чтоб в жизнь войти со мною,

Чтоб мог я светлой музыкой любви,

Пронзив тебя апрельской синевою,

На трудный подвиг жизни вдохновить.

 

ДОВИД КНУТ

 

* * * * *

… И прославляют труд – перо, лопата, заступ…

А пот души, как пот лица, солён.

Но там, где сеют хлеб – цветы Экклезиаста,

Твой мудрый сад, безумный Соломон.

                                                                (Из стихотворения «Хайфа»)

                                                                        Париж, июль, 1948

 

БОРИС ЗАКОВИЧ

               

* * * * *

Мы верим тьме, что в ней – начало света,

Мы любим свет, где есть начало тьмы.

Но что есть свет и что есть сумрак, мы

Не обретем у времени ответа.

 

Быть может, свет и сумрак есть одно

Нам зримого невидимое дно?…

Ответа нет… Покуда длится время,

Нам чуждо духов огненное племя.

 

 

d4   d5   d6

d7  d8   d9

d10   d11   d12

 

 

                    Когда-нибудь придется умирать.

                                                                                Мой правнук, будь со мной на склоне дней.

                                                                                На солнце выставь смертную кровать

                                                                                и с ней меня, лежащего на ней.            

                                                                                                                                       Александр Гингер

 d2

   А. Присманова            А. Гингер

 

Закончилась Вторая мировая война, возвращаются в Париж беженцы, возвращаются в мрачную полутьму заколоченных, полуразрушенных жилищ. За этими полутемными окнами рождается новая жизнь.

 

По-разному сложились судьбы русских эмигрантов: многие не вернулись – погибли в гитлеровских застенках – тюрьмах, концлагерях. Среди них поэты – Раиса Блох, Михаил Горлин, Юрий Мандельштам, Мать Мария и другие. Погиб как герой поэт Борис Вейдле, пропал где-то в Германии поэт Евгений Гессен и т.д. У тех, кто выжил – впереди неясность, тревога, ожидание родных, многие из которых так никогда и не вернутся, не постучат неожиданно в дверь поздним весенним вечером, не бросятся навстречу любимым…. Останутся только наплывающие, тяжелые воспоминания…

 

И все еще забыть не в силах

Самум нахлынувших страстей,

Все имена навеки милых

Из жизни вырванных моей.

 

Так писала Татьяна Штильман, чей брат, Юрий Мандельштам, был одним из тех, кто погиб в Освенциме – молодой поэт и литературный критик, всеми любимый Юрочка. Николай Рощин записал в своем дневнике 4 июня 1942 года, после заточения Юрия Мандельштама в лагерь: «Бедный, милый Юрочка! Эмигрантское дитя, – в Париже окончил русскую гимназию, потом одним из первых –  университет. Поэт, талантливый критик, отличный знаток отечественной и европейской литературы, любимец Куприна и Ходасевича, верный и добрый товарищ».

 

19 августа 1944 года началось восстание жителей Парижа, а 25 августа столица была полностью освобождена от гитлеровцев. Вернулись домой немногие поэты и писатели русской диаспоры. Кто-то уехал в Америку, кто-то – в Россию. Были и такие, с кем общаться не хотелось из-за их сотрудничества с фашистами. Оставшиеся в живых часто собираются вместе: иногда в доме Татьяны Владимировны Штильман, чаще – в доме поэтов Александра Гингера и Анны Присмановой, а еще чаще – в салоне Анны Элькан. Иногда встречались по старой традиции на Монпарнасе в кафе Le Dome или других кафе, расположенных на улице де Вавин. Вспоминали прошлое, ушедших, читали друг другу стихи. Среди них были поэты: Александр Гингер, Анна Присманова, Виктор Мамченко, Юрий Терапиано, Валерьян Дряхлов, Сергей Шаршун, Татьяна Штильман, Леонид Ганский и другие.

 

Нина Берберова вспоминает: «Собрание поэтов в кафе “Грийон”, в подвале. Когда-то собирались здесь. Пять лет не собирались. Все постарели, и я в том числе. Мамченко далеко не мальчик, Ставров – почти седой. Пиотровский. Появление Раевского и Гингера – который уцелел. Почтили вставанием Юру Мандельштама, Воинова, Кнорринг и Дикого. Домой через Тюильери. Когда-то в Тюильери, пятнадцать лет тому назад, мы гуляли: Юра Мандельштам, Смоленский, Кнут, Ходасевич и я. Все были немножко влюблены в меня, и я была немножко влюблена во всех». 

 

В послевоенном Париже они продолжали устраивать литературные вечера. Встречалась бывшие собратья по перу, в частности близкие по сотрудничеству в «Перекрестке» или по «Союзу молодых поэтов и писателей». Приходили – В. Дряхлов, Б. Закович, а также И. Одоевцева, С. Прегель, Е. Рубисова, А. Шиманская, А. Величковский.

 

Еще в 1930-х годах, кажется, Георгию Раевскому, пришла в голову мысль завести тетрадь, «в которую бы вписывалось все достойное внимания» мысли. Ю. Терапиано вспоминает: «Тетрадь была немедленно приобретена, принесена на очередную встречу “Перекрестка” и с тех пор я или Ю. Мандельштам, реже – другие (диктовать легче, чем писать!) вносили в нее все примечательное. Тетрадь стала источником общего веселья… От “перекресточников” доставалось и “Числам”, и “Зеленой лампе” и “Современным запискам”. Немало эпиграмм и пародий посвящено представителям “старой” и “молодой” литературы…. “Перекресточная тетрадь” вскоре получила известность за пределами “Перекрестка”. Были обиды; было вполне добродушное отношение “задетых”. К счастью, не все пародии и эпиграммы дошли до заинтересованных лиц».

 

Похожая идея в 1940-х годах приходит и Александру Гингеру – завести альбом, в который оставшиеся в живых друзья-поэты могли бы записать свои стихи или эпиграммы, оставить «письма всей вселенной»:

 

Средь ночи добровольно пленной

при поощренье щедрой тьмы

мы пишем письма всей вселенной,

живым и мертвым пишем мы.

                                                                      А. Гингер

 

Была такая идея и обоснована поводом просто собраться вместе – как в старые добрые времена. В дом Гингеров еще до войны любила приходить Марина Цветаева, так как было у них как-то особенно тепло и уютно, царила атмосфера добра и любви. Александр Самсонович Гингер был человеком деятельным и энергичным, потому и создал у себя дома еще до войны «Литературные среды». К тому же он был блестящим собеседником, с искрящимся чувством юмора, часто направленного на самого себя. Так в своей автобиографии (1924) он писал о себе: «Труслив, малоинтересен, успехом не пользуюсь. Думаю для здоровья принимать рыбий жир».

 

Гингер покупает обыкновенную бухгалтерскую книгу, разграфленную на клеточки, насчитывающую 90 страниц, которая и стала тем альбомом, куда заносили стихи все посетители так называемого мини-салона. Стихи сопровождались фотографиями авторов. К сожалению, те копии, которые попали мне в руки, качества не очень хорошего, многие фотографии темные. Стихи или эпиграммы – не всегда лучшие из написанного поэтами или для них характерные – чаще всего – это экспромты, придуманные тут же на ходу. Иногда записывали по памяти уже напечатанное раньше. В альбом вошли около 50 авторов. В основном записи сделаны весной и летом 1948 года.

 

Шутливое стихотворение, посвященное собакам, записано в альбом И. Буниным. Н. Оцупом обыграны стихи Присмановой, посвященные Вере Булич, и стихи Гингера под названием «Перстень», где  есть такие строчки:

 

как лещ сигая по водопроводу

рапортовал и плакал впопыхах

а сонмы туч пошли, шумя про воду

и дождик пал и шелком садик пах.

 

У Оцупа:

 

О Гингер, для искусства мера –

Искусно сделанная вещь,

И равны, скажем, для примера,

Присмановская Фишер Вера

И твой в водопроводе лещ.

 

Есть в альбоме стихи, посвященные непосредственно хозяевам гостеприимного дома, Ладинского, Берберовой. А голый Вадим Андреев, сидящий к нам спиной в задумчивой позе на берегу реки или озера, написал стихи трагические. Как всегда полны трагизма и мыслей о смерти строки Владимира Смоленского, который умер, едва дожив до 60, от рака горла. В противоположность ему – строки Ирины Одоевцевой. Хоть и грустные, но есть в них какая-то только ей присущая ниточка оптимизма. Николай Евсеев тоже размышляет о смерти и о «горстке терпких строк», которые продлят его земной срок. Мудрые стихи Маковского заканчиваются строками: «Тьма – всесущее зиянье – / не твое, не Божье и ничья. / Не покой могильный, не молчанье, / а дыхание небытия». Темы тьмы (войны), света и тишины (как надежды на будущий покой) перекликаются в стихах Маковского, Терапиано, Флавицкой, Мамченко, Г. Раевского, Б. Заковича. 

 

                Научи меня слушать часами,

                Так же просто и тихо, как ты,

                Как поет тишина голосами

                И земли, и травы, и звезды.

                                                                                                Г. Раевский

———–

Мы верим тьме, что в ней – начало света,

Мы любим свет, где есть начало тьмы…

                                                                                                Б. Закович         

               

Прелестны стихи Зинаиды Шаховской и Анны Элькан, Георгия Раевского и Юрия Софиева. Грустными нотками наполнены строки Корвина-Пиотровского, Ю. Терапиано, Е. Щербакова. Стихи, посвященные А. Блоку, вписал в альбом Н. Станюкович. Довид Кнут включил в альбом отрывок из своего стихотворения «Хайфа».

 

Просматривая альбом А. Гингера можно отметить, что метафизическая линия довоенной поэзии, которая была так характерна для поэтического творчества того времени, нашла свое отражение и продолжение в поэзии послевоенного периода. Если рассматривать литературу, как духовное творчество, то творческое восприятие и познание мира и искусства, внимательное всматривание в душу человека и слияние ее с божественным началом – стали основной темой эмигрантского писателя. Душа писателя ищет общую точку сопереживания и взаимопонимания с читателем, т. е. из души единичной она хочет стать душой мировой, приобщенной к божественному. Взять хотя бы для примера стихотворение Валентины Эдель, в котором она говорит о поиске себя, ответа на тайны Бытия и о поиске своего духовного преображения:

 

Уйти в себя, в другом замкнуться,

Проникнуть в мир иных планет,

Везде самим с собой столкнуться,

В себе одном найти ответ.

Размен других, себя, а, в общем,

Пространство тайна Бытия,

Хоть мы с тобой иначе ропщем,

Одно звено и ты, и я!

 

     Порой поэт оказывается как бы вне времени, в другом пространстве, как посторонний наблюдатель свыше – чужих жизней и судеб:

 

Над вечностью завеса поднялась,

И в этот миг над миром спящим

Ход времени, остановясь

Скрепляет неразрывно связь

Незыблемого с преходящим.

                                                                         (Флоренский?)

                                                       

 В статье «Перечитывая антологию», напечатанную в «Журнале Содружества» за 1936 г. Юрий Терапиано пишет: «Задачи, которые ставят перед собой “парижские” поэты, сводятся к требованиям ясности и простоты, к отказу от внешних эффектов –  от игры образами и словами к честности и сосредоточенности, к поискам внутренней правды и человечности». Именно такую душевность, простоту, человечность и ясность находим мы в поэзии поэтов русского Парижа.

 

После кончины А. Гингера в 1965 году альбом попал в руки Софии Прегель, который она затем передала в архив. Альбом этот – документ времени, память о тех, кто покинул Россию после революции, пройдя по тяжелой дороге военных испытаний. Они перенесли невозвратимые потери – родины, близких, родных, при этом сохранив не только русский язык и любовь к русской культуре, но и свой творческий импульс, любовь к жизни. И при всей пессимистической ноте, звучавшей в стихах поэтов послевоенного Парижа, вскоре начинает появляться новая нота – надежды.

 

Пойми, почувствуй вдохновенно,

Как волей творческой полна,

Бьет, плещет через край вселенной

Безмерной радости волна.

                                                 Ю. Терапиано

 

Примечание:

Редакция журнала выражает особую благодарность Вадиму Прокопьевичу Крейду, обратившему наше внимание на этот альбом.

 

ИЗ АЛЬБОМА АЛЕКСАНДРА ГИНГЕРА

 

 

ИВАН БУНИН

 

* * * * *

Нелепо созданы собаки:

Им, по ошибке, для красы

Даны природою усы –

Когда бы нужно было баки.

                                                6 мая 1948 г.

                                                Париж

 

ГЕОРГИЙ ИВАНОВ

 

* * * * *              

Где-то белые медведи

На таком же белом льду

Повторяют «буки-веди»,

Принимаясь за еду.

 

Где-то рыжие верблюды

На оранжевом песке

Опасаются простуды,

Напевая «брре-ке-ке».

 

…Все всегда когда-то, где-то

Время глупое ползет,

Мне шестериком карета

Ничего не привезет.

 

НИКОЛАЙ ОЦУП

 

* * * * *

О, Гингер, для искусства мера –

Искусно сделанная вещь,

И равны, скажем, для примера,

Присмановская Фишер Вера

И твой в водопроводе лещ.

                                                Париж, июль 1948

 

ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ

 

* * * * *

Как ни скрывай, как ни обманывай,

Вне конкурса – стихи Присмановой,

А Гингер – лучший наш стилист,

Хотя и худший покерист.

 

ИРИНА ОДОЕВЦЕВА

 

* * * * *

По улицам мы медленно идем,

Как хорошо – идем, молчим вдвоем,

И видим Сену, дерево, собор.

 

А облака… А этот разговор

Отложим мы на завтра, на потом,

На послезавтра – на когда умрем.

 

ВЛАДИМИР СМОЛЕНСКИЙ

 

* * * * *

Поменьше слов, поменьше суеты –

В лучах заката дни неслышно тают,

За окнами осенние цветы

Безмолвно и бесстрашно умирают.

 

И мертвый лист слетает, чуть шурша

На золотом покрытую дорогу –

Как осень несказанно хороша,

Как смерть близка к бессмертию и Богу!

 

И жизнь твоя цвела как жизнь цветов,

И вот теперь она клонится к долу,

К сырой земле, к Господнему престолу,

Окованному золотом листов.

1946

 

АНТОНИН ЛАДИНСКИЙ

 

      На память А. С. Присмановой и А. С. Гингеру

 

В ДУБАХ

 

Из многих деревьев

Любимое – дуб.

В час бури, средь молний

И ангельских труб…

За лиственный шепот,

За форму листа.

До самого неба

Его красота.

 

Средь жалких вздыханий

И робких сердец

Ты – древо героев!

Твой житель – стрелец,

Ты – труд дровосека,

Мозолистых рук.

Ты – мир корабельный,

Всплывающий вдруг!

                                Paris, 1948

 

НИКОЛАЙ ЕВСЕЕВ

 

* * * * *

Не надо ждать – сама придет,

Угаснет мысль и сердце станет.

И будет лоб, как воск и лед.

Никто тогда уже не ранит.

 

И только горстка терпких строк,

Оставя дверь слегка открытой,

Продлит земной и бедный срок,

Пока не будет позабыта.

 

ИГОРЬ ЧИННОВ

 

ОРФЕЙ

 

Он тоже один исходил

… туманные дали.

Но если он их разбудил…

Но если они отвечали…

 

Но если меж тех же полей,

В такой же тоске промедленья,

Быть может, услышал Орфей

Ответное дальнее пенье…

 

Но я не умею хотеть,

Чтоб так же скала раскололась,

Чтоб мог до меня долететь

Далекий таинственный голос.

                                                                29. 3. 48

 

ЮРИЙ ТЕРАПИАНО

 

* * * * *

Чиста, светла на небе сонном

Мечтательная тишина.

В пространстве темном и бездонном

Горит полнощная луна.

 

О, как знакомы мы с мирами,

Вверху сияющими там,

Какими тайными цепями

Прикованы мы к тем мирам!

 

Неисчислимой чередою

Во тьме рассыпаны они –

На небо звездное, ночное,

Как будто в первый раз взгляни,

 

Пойми, почувствуй вдохновенно,

Как волей творческой полна,

Бьет, плещет через край вселенной

Безмерной радости волна.

                                                                31.Ш. 48

 

ЕВГЕНИЙ ЩЕРБАКОВ

 

* * * * *

Я покорюсь, пойму, поверю

Всему, что время принесет,

Но ведь не всякую потерю

Моя душа перенесет.

И непокорная забота,

Она в тревожные года

Живет, как птица на отлете,

Не улетая никуда.

                                                2 апреля 1948

                                                Париж 

 

АНАТОЛИЙ ВЕЛИЧКОВСКИЙ

 

ВЕТЕР

 

Деревья снова молчаливо ждут,

Как будто бы, ничто их не волнует.

Они еще, как будто, не живут,

Но солнце жжет – и южный ветер дует.

 

Сплелись узором тысячи ветвей,

И слушая его окаменели,

А он поет, как заклинатель змей,

Чарует их напевами свирели.

 

Напевов нежных, познавая сласть,

Двойные жала выпускают змеи,

Но не успеет ночь моя упасть,

Вечерний сад проснется, зеленея.

 

Тот самый ветер, что кружил листы

Над мертвыми с холодным безучастьем

Среди сырой весенней теплоты

Высвистывает в голых ветках счастье.

                                                                15 марта 1948

 

АЛЕКСАНДР БРАСЛАВСКИЙ (псев. Булкин)

 

* * * * *

Мы разделяем и скорбим отчасти,

И может сдаться нет большой беды

Стареть от сна, работы и еды,

Действительного дожидаясь счастья.

 

ТАТЬЯНА ШТИЛЬМАН

 

* * * * *

В безлунной темноте ночей,

В почти – намеренной неволе

От одиночества и боли

Пью за здоровье всех друзей,

 

За тех, что изменили мне

Для дружбы более беспечной,

За тех, кто по моей вине

Ушли, но помнить будут вечно,

 

За тех, которые моей

Любви и дружбы не осудят –

Пью за здоровье тех друзей,

Которых никогда не будет.

 

АЛЕКСАНДР ГИНГЕР

 

* * * * *

Свисток безапелляционный,

путь полотняный и песок,

тоски последней станционной

засыпаны и ток, и сок.

 

Ты видишь маленькие кровы,

людей живущих по краям,

и пропитание коровы,

и лошадей у края ям.

 

Шаг паровозный, шум тревожный

по брегу рек – и Ок и Кам –

а также славный, мелкодрожный

лесок пришпальный по бокам.

 

ГЕОРГИЙ РАЕВСКИЙ

 

* * * * *

Научи меня слушать часами,

Так же просто и тихо, как ты,

Как поет тишина голосами

И земли, и травы, и звезды.

 

Лишь порою большими ветвями

Им в ответ ты едва прошумишь…

Научи меня слушать часами,

Как ты молишься, как ты молчишь.

 

АННА ЭЛЬКАН

 

* * * * *

Уж тяжелеет поступь по земле,

Быстрее время пролетает мимо,

А где-то там, на самой глубине

Жизнь продолжает течь неуловимо,

С трудом передвигаясь, как слепой,

Ты ощупью бредешь в беззвучье мира,

И лиры сослепу касаешься рукой,

И чистым звуком отвечает лира.

 

НИНА БЕРБЕРОВА

 

* * * * *

                                                                                Анне Присмановой

                                                                                Александру Гингеру

 

Две девочки. Одна с косой тугой,

Другая – стриженная после кори,

Идут аллеей, за руки держась.

Кто эти девочки? Садится солнце,

И нежно плачут жаворонки в небе,

В аллее тень, и камень бел и сух.

Кто эти девочки? То ты, быть может,

И я?… И вместе нам идти легко.

Дом далеко. А рай почти что рядом.

Оттуда к нам идут навстречу двое:

Мой милый друг, мой старший брат, товарищ

Ушедших юных лет, и твой отец.

Они нас долго ждали. И этот вечер

Они во всем нас оградят,

Мы никогда их больше /неразборчиво/

А эта жизнь, и всё, что после было,

И, что теперь, и то еще, что будет,

Давай всё это правдой не считать.

Мы так прошли с тобой по той аллее.

Рука в руке. Ты стрижена, как мальчик,

А у меня – коса. Нам десять лет.

И вечным миром приняло нас небо.

 

МИХАИЛ СТРУВЕ

 

* * * * *

Режут хрупкие стекла алмазом,

Электричеством – твердую сталь.

И. пробивши расселину, – разом

Динамит открывает нам даль.

 

И подобранными ключами

Можно каждую дверь растворить.

Но ничем: ни мольбой, ни слезами

Не заставить себя полюбить

 

Оттого, что росток этот малый,

И внезапно возникший из мглы

Драгоценного хрупче бокала,

Тверже стали и крепче скалы.

                                                                Париж 1935

                                                                12 мая 1948

 

ЗИНАИДА ШАХОВСКАЯ

 

* * * * *

Не о любви – тогда о чем?

Пусть звезды падают дождем,

Пусть о земле поют ручьи.

Не о любви… тогда молчи.

                                                                Париж

 

АННА ПРИСМАНОВА

 

* * * * *

Наперсником звонкоголосой музы

его именовали в старину.

Бывали иногда за связь обузой

ему, стремящемуся в тишину…

 

Увы, несовместимы 2 явленья:

вы – хлеба просите кусок большой,

а он (дойдя к нам через поколенья)

своей с другими делится душой.

 

И для безвестного стараясь друга,

поёт… Но рвение его вотще:

ему не верит ни его подруга,

ни окружающие вообще.

 

И что же? Грузчиком всё той же музы

его я называю в наши дни:

он мировые поднимает грузы,

когда в толпе они вдвоем – одни.

 

ВАДИМ АНДРЕЕВ

 

* * * * *

Поздней осенью время гораздо слышнее:

В сучьях берез и дубов не оно ли шумит?

Солнце еще не зашло, но уже вечереет,

Облако в небе плывет, но оно уже спит.

 

Глухо стучит равномерный топор дровосека,

Вскорости, может быть, завтра, начнутся дожди.

Может быть, завтра в лесу и в груди человека

Сердце уснет и останется жизнь – позади.

 

Падают листья – им велено осенью падать.

Свет уменьшается с каждым слетевшим листом.

Может быть, это последняя в мире отрада

Время услышать, – кто знает, что будет потом.

 

ЮРИЙ СОФИЕВ

 

* * * * *

О том, что прожито и пережито

Не говори ревниво жестких слов.

Всё нашей встречей, как прибоем смыто,

Жить и любить я сызнова готов.

               

Жить и любить… Как летним утром рано

Опять бодра, опять чиста душа.

Широкие версальские каштаны

Теперь совсем по-новому шуршат.

 

Дай руку, друг, чтоб в жизнь войти со мною,

Чтоб мог я светлой музыкой любви,

Пронзив тебя апрельской синевою,

На трудный подвиг жизни вдохновить.

 

ДОВИД КНУТ

 

* * * * *

… И прославляют труд – перо, лопата, заступ…

А пот души, как пот лица, солён.

Но там, где сеют хлеб – цветы Экклезиаста,

Твой мудрый сад, безумный Соломон.

                                                                (Из стихотворения «Хайфа»)

                                                                        Париж, июль, 1948

 

БОРИС ЗАКОВИЧ

               

* * * * *

Мы верим тьме, что в ней – начало света,

Мы любим свет, где есть начало тьмы.

Но что есть свет и что есть сумрак, мы

Не обретем у времени ответа.

 

Быть может, свет и сумрак есть одно

Нам зримого невидимое дно?…

Ответа нет… Покуда длится время,

Нам чуждо духов огненное племя.

 

 

d4   d5   d6

d7  d8   d9

d10   d11   d12