Владимир САРИШВИЛИ. Маски осени

Пиросмани КОМЕДИЯ МАСОК

 

Старый кукольник умер… Черты, восковея, тончают,

Заостряется нос, леденеют морщины чела,

А бессонные куклы Пьеро с Пульчинеллой венчают…

Коломбина, прощай, Коломбина Пьеро – не чета…

 

Старый кукольник умер. И песни его не разбудят,

Точно уксус, разлит лунный свет за разбитым окном.

Коломбина, прощай! Вышло время надежд и прелюдий.

Кто накормит тебя? Угостит золотистым вином?

 

Продолжается ночь. Негритята хохочут на кухне,

Гуттаперчевый повар петрушкой посыпал салат.

Старый кукольник умер. Изрядно подвыпили куклы,

Башмачки Коломбины по листьям опавшим скользят.

 

Коломбина ушла, уложив торопливо пожитки,

Коломбина ушла, что ей делать одной на пиру?

Зонт, забытый в углу… Хлынет ливень – промокнет до нитки.

Кто её приютит и придётся ль она ко двору?

 

Под жаровнею медной остыли, задумались угли,

И со сцены арап выметает скорлупки яиц.

Коломбина, прощай! Чем ответят фарфоровой кукле

Разбитные подмостки капризных столиц?

 

АНАПЕСТ

 

Мой хрупкий анапест, нагруженный бранью солёной,

Ты выточен временем – пёрышко к пёрышку, точно

Гнездо потерявший, в траве заплутавший совёнок,

Которому пристань до сумерек – мшистая кочка.

 

Мой хрупкий анапест, кто только тебя не ощупал –

Дешёвый рифмач на Арбате, обиженный пентюх,

И ты поднимаешься с жалкой улыбкой под купол,

Под хищные вопли пружинясь на “мёртвую петлю”.

 

Как долго блуждал ты по грубым рукам подмастерьев,

Пока мастера прозябали, ютясь в подворотнях,

И был ты обслугою лживых дворцовых мистерий

На пиршествах потных, где квакала пьяная дворня.

 

Когда ж она рухнет, из праха и пепла громада,

Что облаком яда от взоров голодных укрыта?

Что знает свинья об изысканном вкусе граната?,

Но схрумкает, если плоды упадут под копыта.

Когда ж возвратишься из рабства, как древле Иосиф,

И смоешь дорожную пыль и, лохмотья отбросив,

Когда облачишься в чеканные, стройные латы

и мудрой беседой меня удостоишь меня ты?

 

 

ОВЛАДЕНИЕ ПРОЗОЙ

 

Сонет

 

Дыханье прерывалось. Частокол

Неструганых словес вбивался криво.

Как Робинзон, упрямо, терпеливо

Искал я попружинистей глагол.

 

Я отвергал пути старинных школ,

С упорством школяра совал шкодливо

Быку-абзацу сахар. Как бодливо

Он вёл себя, но так и не довёл…

 

Не закругляясь, действо колобродит,

Косит портрет, не склеен диалог,

Посеянное “ratio” не всходит…

И Бог с ним, право… Да, но с ним ли Бог?

 

“Слова, слова, слова”… Кто вас находит,

Тот в море жизни наг и одинок…

 

 

МОРЕ

 

Попятилась луна. Зрачки тускнеют рысьи,

Росою пьяные, сошли с ума сверчки,

И месят волны мох на сгорбившемся мысе,

И месяц волны рвёт на части, на клочки…

 

Вот хрустнул под ногой собачий гладкий череп,

Откормлен солью, всплыл резиновый сапог.

Чьи тайны ты хранишь, а чьи откроешь через

Ещё один часок, ещё один денёк?

 

Какие чудища в твоих пируют гротах,

И лакомятся чем – не плотью ли вдовы?

И правда ли Нептун всё носится в заботах,

Дельфина оседлав копной морской травы?

 

И правда ль корабли с пробитым в бурю днищем,

Невдалеке, богаты золотом, лежат?

не там ли вечный дом отчаявшимся нищим,

Чьи души грешные на высший суд спешат?

 

Пропитан белый лист бессильной рябью мысли;

Росою пьяные, безумолчны сверчки.

И месят волны мох на сгорбившемся мысе,

И месяц волны рвёт на части, на клочки…

 

На гравий прыгнули две резвые монетки,

Курортникам сюда вернуться не пришлось.

Быть может, каждому в его надёжной клетке

И без неё пилось, и без него спалось…

 

Уже светает. я ступлю канатоходцем

На горизонта шнур, и к солнцу прикоснусь,

И, стоя на краю небесного колодца,

Я чёлкою волны умыться изловчусь…

 

СОНЕТ

 

Сна просит мозг. На шахматном пиру

Он разных вин попробовал. И яства

Превыше сил. За все мирские царства

Он царственную не продлит игру.

 

Слоны скакали, словно кенгуру,

Монархи пили горькие лекарства,

У самой цели завершив мытарства,

Погибла пешка крайняя к утру.

 

Я – вне игры. Теряет действо цену.

чем накормлю? Во что тебя одену,

Умея лишь проигрывать бои?

 

И, не ища чудес по звёздной карте,

Скажу: на свете много лучших партий.

Их авторы – поклонники твои.

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ

 

Как лишнюю милость, я с горечью вспомню тебя.

Ты – солнечный зайчик, мелькнувший на лунных дорогах…

Не знал я о смерти, как буйвол, который, торя

Борозды, не знал о вине в лакированных рогах.

 

Я время тащил на прокрустово ложе стиха,

Охапки событий и связки чужих отголосков…

Не знал я о смерти. И певчий во мне не стихал.

И был я пчелою – добытчицей мёда и воска…

 

Напрасно. Напрасно ль? Напастью, наплывом надежд,

Призывом, причалом, прибоем, приметой была ты…

Не знал я о смерти. Шёл строго по курсу норд-вест,

В пути сочиняя сонеты, газеллы, баллады.

 

Невнятица речи, воркуя, баюкала нас,

Лепилась мелодия – ля – до – ре – ми – до – ми – ре – до,

Не знал я о смерти. Но вспомнил. И, крохотный Марс,

Одна среди ночи мерцала моя сигарета…

 

 

* * *

Здесь, в городе, просмоленном со всех

Сторон, как бочка – бондарем умелым,

Плескается на дне прокисший смех.

Здесь, в городе, у правых и у левых

Перил мостов тоскуют рыбаки

И слушают шипящие кассеты,

Улова не дождавшись от реки

И доедая рыбные консервы.

Здесь, в городе, где воры и лгуны,

Что собственным враньём утомлены,

Вновь одержали пиррову победу,

Я вычислил в объятьях тишины

Квадрат сосредоточенной луны

По кругу, в ночь со вторника на среду.

Я в дом вошёл, где каменный Атлант

Поддерживал фасад, с разбитым носом.

Ему судьба такой вручила грант –

Изогнутой рукою, как вопросом

Встречать входящих уж который век…

И вниз уставясь. И ни разу – вверх.

Я в дом вошёл, где плавала свеча

В своём соку, как борова огузок.

Шипеньем захлебнувшись сгоряча,

Погас огарок. Дохлым ритмом блюза

Поплыл дымок. И этой вышел срок,

И слава Богу, с плеч долой обуза.

Что радует в такую ночь? Вино?

Нехитрый ужин, что на стол поставлен?

Что радует, когда вокруг темно,

И самый воздух этой тьмой отравлен…

Сюжетов новых нам не сочинить –

Их тридцать шесть всего сложилось в мире.

Один таков: отрезанная нить

И – пустота в неубранной квартире.

 

 

ВКУС ЖИЗНИ

 

Это – горечь осадков невроза на мышцах сердечных,

Пар шипящий плевка на железной тюремной печи,

Вечных звёзд волхвованье над скопищем лет быстротечных,

И последний поклон утомлённой церковной свечи…

 

Это вкрадчивой похоти жест, это хрип отречений,

В ожиданье бомбёжки бесформенный лик тишины,

И стремленье открытий в безжизненный космос значений,

И сцепленья задач, что за нас и без нас решены…

 

Это – поиска вирус бессмертный, и неуловимость

Смысла, тенью скользящего мимо, фиаско надлом.

То усталости ярость, то бедности неумолимость,

То Жар-птицы полёт, опаляющий щёки крылом…

 

Это – брызги шампанского, чёрствый кусок подаянья,

Блеск палаццо и лава Помпеи, калач и палач.

Это образы, запахи, звуки, мечты, заклинанья,

Это – исповедь в сумерках, это – несыгранный матч…

 

 

СМЕРТЬ ПОЭМЫ

 

В ту январскую ночь зачерпнул я воды из колодца

И созвездие Рыб, зябко ёжась, донёс до дверей.

В танце дым табака, словно знахарь, трясётся и вьётся

Над согретой постелью Поэмы последней моей.

 

Ты больна, ты бледна, как жестоко тебя лихорадит,

Как вода холодна, рыбы-звёзды не плещутся в ней…

Я тебя подлечу, доживи до утра, Бога ради,

Ради Бога, живи, утро ночи всегда мудреней.

 

Даже лучшим врачам неизвестны отвары, какими

Я тебя напою, вот они колобродят, кипят…

Твои губы сухи. Холодны твои веки, как иней.

Ты мертва, ты мертва, так бесстрастно живые не спят.

 

Я тебя не предам ничьему сокрушённому взору.

Будет письменный стол пирамидой твоею немой.

Я окно распахнул, повинуясь рассветному зову,

В то январское утро, когда расставался с тобой…

 

Пиросмани КОМЕДИЯ МАСОК

 

Старый кукольник умер… Черты, восковея, тончают,

Заостряется нос, леденеют морщины чела,

А бессонные куклы Пьеро с Пульчинеллой венчают…

Коломбина, прощай, Коломбина Пьеро – не чета…

 

Старый кукольник умер. И песни его не разбудят,

Точно уксус, разлит лунный свет за разбитым окном.

Коломбина, прощай! Вышло время надежд и прелюдий.

Кто накормит тебя? Угостит золотистым вином?

 

Продолжается ночь. Негритята хохочут на кухне,

Гуттаперчевый повар петрушкой посыпал салат.

Старый кукольник умер. Изрядно подвыпили куклы,

Башмачки Коломбины по листьям опавшим скользят.

 

Коломбина ушла, уложив торопливо пожитки,

Коломбина ушла, что ей делать одной на пиру?

Зонт, забытый в углу… Хлынет ливень – промокнет до нитки.

Кто её приютит и придётся ль она ко двору?

 

Под жаровнею медной остыли, задумались угли,

И со сцены арап выметает скорлупки яиц.

Коломбина, прощай! Чем ответят фарфоровой кукле

Разбитные подмостки капризных столиц?

 

АНАПЕСТ

 

Мой хрупкий анапест, нагруженный бранью солёной,

Ты выточен временем – пёрышко к пёрышку, точно

Гнездо потерявший, в траве заплутавший совёнок,

Которому пристань до сумерек – мшистая кочка.

 

Мой хрупкий анапест, кто только тебя не ощупал –

Дешёвый рифмач на Арбате, обиженный пентюх,

И ты поднимаешься с жалкой улыбкой под купол,

Под хищные вопли пружинясь на “мёртвую петлю”.

 

Как долго блуждал ты по грубым рукам подмастерьев,

Пока мастера прозябали, ютясь в подворотнях,

И был ты обслугою лживых дворцовых мистерий

На пиршествах потных, где квакала пьяная дворня.

 

Когда ж она рухнет, из праха и пепла громада,

Что облаком яда от взоров голодных укрыта?

Что знает свинья об изысканном вкусе граната?,

Но схрумкает, если плоды упадут под копыта.

Когда ж возвратишься из рабства, как древле Иосиф,

И смоешь дорожную пыль и, лохмотья отбросив,

Когда облачишься в чеканные, стройные латы

и мудрой беседой меня удостоишь меня ты?

 

 

ОВЛАДЕНИЕ ПРОЗОЙ

 

Сонет

 

Дыханье прерывалось. Частокол

Неструганых словес вбивался криво.

Как Робинзон, упрямо, терпеливо

Искал я попружинистей глагол.

 

Я отвергал пути старинных школ,

С упорством школяра совал шкодливо

Быку-абзацу сахар. Как бодливо

Он вёл себя, но так и не довёл…

 

Не закругляясь, действо колобродит,

Косит портрет, не склеен диалог,

Посеянное “ratio” не всходит…

И Бог с ним, право… Да, но с ним ли Бог?

 

“Слова, слова, слова”… Кто вас находит,

Тот в море жизни наг и одинок…

 

 

МОРЕ

 

Попятилась луна. Зрачки тускнеют рысьи,

Росою пьяные, сошли с ума сверчки,

И месят волны мох на сгорбившемся мысе,

И месяц волны рвёт на части, на клочки…

 

Вот хрустнул под ногой собачий гладкий череп,

Откормлен солью, всплыл резиновый сапог.

Чьи тайны ты хранишь, а чьи откроешь через

Ещё один часок, ещё один денёк?

 

Какие чудища в твоих пируют гротах,

И лакомятся чем – не плотью ли вдовы?

И правда ли Нептун всё носится в заботах,

Дельфина оседлав копной морской травы?

 

И правда ль корабли с пробитым в бурю днищем,

Невдалеке, богаты золотом, лежат?

не там ли вечный дом отчаявшимся нищим,

Чьи души грешные на высший суд спешат?

 

Пропитан белый лист бессильной рябью мысли;

Росою пьяные, безумолчны сверчки.

И месят волны мох на сгорбившемся мысе,

И месяц волны рвёт на части, на клочки…

 

На гравий прыгнули две резвые монетки,

Курортникам сюда вернуться не пришлось.

Быть может, каждому в его надёжной клетке

И без неё пилось, и без него спалось…

 

Уже светает. я ступлю канатоходцем

На горизонта шнур, и к солнцу прикоснусь,

И, стоя на краю небесного колодца,

Я чёлкою волны умыться изловчусь…

 

СОНЕТ

 

Сна просит мозг. На шахматном пиру

Он разных вин попробовал. И яства

Превыше сил. За все мирские царства

Он царственную не продлит игру.

 

Слоны скакали, словно кенгуру,

Монархи пили горькие лекарства,

У самой цели завершив мытарства,

Погибла пешка крайняя к утру.

 

Я – вне игры. Теряет действо цену.

чем накормлю? Во что тебя одену,

Умея лишь проигрывать бои?

 

И, не ища чудес по звёздной карте,

Скажу: на свете много лучших партий.

Их авторы – поклонники твои.

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ

 

Как лишнюю милость, я с горечью вспомню тебя.

Ты – солнечный зайчик, мелькнувший на лунных дорогах…

Не знал я о смерти, как буйвол, который, торя

Борозды, не знал о вине в лакированных рогах.

 

Я время тащил на прокрустово ложе стиха,

Охапки событий и связки чужих отголосков…

Не знал я о смерти. И певчий во мне не стихал.

И был я пчелою – добытчицей мёда и воска…

 

Напрасно. Напрасно ль? Напастью, наплывом надежд,

Призывом, причалом, прибоем, приметой была ты…

Не знал я о смерти. Шёл строго по курсу норд-вест,

В пути сочиняя сонеты, газеллы, баллады.

 

Невнятица речи, воркуя, баюкала нас,

Лепилась мелодия – ля – до – ре – ми – до – ми – ре – до,

Не знал я о смерти. Но вспомнил. И, крохотный Марс,

Одна среди ночи мерцала моя сигарета…

 

 

* * *

Здесь, в городе, просмоленном со всех

Сторон, как бочка – бондарем умелым,

Плескается на дне прокисший смех.

Здесь, в городе, у правых и у левых

Перил мостов тоскуют рыбаки

И слушают шипящие кассеты,

Улова не дождавшись от реки

И доедая рыбные консервы.

Здесь, в городе, где воры и лгуны,

Что собственным враньём утомлены,

Вновь одержали пиррову победу,

Я вычислил в объятьях тишины

Квадрат сосредоточенной луны

По кругу, в ночь со вторника на среду.

Я в дом вошёл, где каменный Атлант

Поддерживал фасад, с разбитым носом.

Ему судьба такой вручила грант –

Изогнутой рукою, как вопросом

Встречать входящих уж который век…

И вниз уставясь. И ни разу – вверх.

Я в дом вошёл, где плавала свеча

В своём соку, как борова огузок.

Шипеньем захлебнувшись сгоряча,

Погас огарок. Дохлым ритмом блюза

Поплыл дымок. И этой вышел срок,

И слава Богу, с плеч долой обуза.

Что радует в такую ночь? Вино?

Нехитрый ужин, что на стол поставлен?

Что радует, когда вокруг темно,

И самый воздух этой тьмой отравлен…

Сюжетов новых нам не сочинить –

Их тридцать шесть всего сложилось в мире.

Один таков: отрезанная нить

И – пустота в неубранной квартире.

 

 

ВКУС ЖИЗНИ

 

Это – горечь осадков невроза на мышцах сердечных,

Пар шипящий плевка на железной тюремной печи,

Вечных звёзд волхвованье над скопищем лет быстротечных,

И последний поклон утомлённой церковной свечи…

 

Это вкрадчивой похоти жест, это хрип отречений,

В ожиданье бомбёжки бесформенный лик тишины,

И стремленье открытий в безжизненный космос значений,

И сцепленья задач, что за нас и без нас решены…

 

Это – поиска вирус бессмертный, и неуловимость

Смысла, тенью скользящего мимо, фиаско надлом.

То усталости ярость, то бедности неумолимость,

То Жар-птицы полёт, опаляющий щёки крылом…

 

Это – брызги шампанского, чёрствый кусок подаянья,

Блеск палаццо и лава Помпеи, калач и палач.

Это образы, запахи, звуки, мечты, заклинанья,

Это – исповедь в сумерках, это – несыгранный матч…

 

 

СМЕРТЬ ПОЭМЫ

 

В ту январскую ночь зачерпнул я воды из колодца

И созвездие Рыб, зябко ёжась, донёс до дверей.

В танце дым табака, словно знахарь, трясётся и вьётся

Над согретой постелью Поэмы последней моей.

 

Ты больна, ты бледна, как жестоко тебя лихорадит,

Как вода холодна, рыбы-звёзды не плещутся в ней…

Я тебя подлечу, доживи до утра, Бога ради,

Ради Бога, живи, утро ночи всегда мудреней.

 

Даже лучшим врачам неизвестны отвары, какими

Я тебя напою, вот они колобродят, кипят…

Твои губы сухи. Холодны твои веки, как иней.

Ты мертва, ты мертва, так бесстрастно живые не спят.

 

Я тебя не предам ничьему сокрушённому взору.

Будет письменный стол пирамидой твоею немой.

Я окно распахнул, повинуясь рассветному зову,

В то январское утро, когда расставался с тобой…