Сергей КУЗНЕЧИХИН. Чёрная пурга -

ПЕЧКИ-ЛАВОЧКИ

Как забавно созвучие — Канны и Канск.

Речь пойдет о кино.

Но я мог оказаться не в Канске,

а, допустим, в Уяре.

Сочетание Канны — Уяр,

тоже праздник для русского уха,

рифма сразу приходит на ум, —

но не здесь — возжелай рифмовать

я бы начал с Большого Улуя…

Все же видел я именно в Канске, весной

семьдесят третьего, помню отлично,

как из кинотеатра с названием “Космос”

люди валом валили…

Мужчины старались быстрей закурить,

женщины (их большинство) возмущались —

где режиссер умудрился найти

этих людей? И зачем — непонятно —

серость такую тащить на экран?

Помню еще, как один человек

в шляпе (уж так получилось, что — в шляпе)

все объяснял и не мог объяснить

спутницам, что же они означают

эти слова из названия фильма —

печки и лавочки — логика где?

Лавочки с печками… Где же тут связь?

В Канске на улицах жуткая грязь.

В Канске партийные пьют валидол,

все остальные — гидролизный спирт.

Пьяная баба, задравши подол,

села к забору и вроде бы спит.

Но ведь не падает! Тем и ценна…

Ох, как возлюбят потом Шукшина.

ГОЛУБЫЕ ЕЛИ

Обдирая десны, мы доели

Черствые, скупые бутерброды

И валили голубые ели

В жижу под колеса вездехода.

Злость обезображивала лица.

Топоры звенели все упрямей.

Ели, словно раненые птицы,

Суматошно хлопали ветвями

И распластанно валились наземь,

Молодняк ломая под собою.

А колеса смешивали с грязью

Их ветвей убранство голубое.

И ни с места.

Снова все сначала.

Топоры ярились, дело зная.

Страшно вспомнить, как ожесточала

Красота, почти что неземная.

Собственное варварство бесило,

Было пусто на душе и гадко…

Но машину все же выносило

Из болота по жестокой гати.

НОВОСТРОЙКА-1972

Трещит башка от новоселий.

А утром с бала на корабль,

Где на похмелье ставит Север

Сорокаградусный… с утра.

И мы для новых снова строим, –

К доске подогнана доска, –

Для тех, кого приводят строем,

И нас – свободненьких пока.

ПРЕМИЯ

Д.Д. Белоусову

Благодарна публика служивая —

Чуть ли не валяется от смеха.

И артист хорош — не закружилась бы

Голова от раннего успеха.

Анекдотец к месту и ко времени,

Творческим никак нельзя без риска,

И в награду — Сталинская премия —

Десять лет на рудниках Норильска.

Премию в России по традиции

Обмывать положено с друзьями,

Но мужи с ответственными лицами

И друзей и выпивку изъяли.

Десять лет с артистом горе мыкая,

Заглушая аж зубные боли,

Премия страдала необмытая.

Но зато потом, уже на воле,

Было упущение наверстано.

Премия капризна, как дитя.

Кружками, стаканами, наперстками…

Десять лет и двадцать лет спустя.

ЧЕРНАЯ ПУРГА В НОРИЛЬСКЕ

Алитету Немтушкину

С похмелья Алитет молчун,

Но знает кто за все в ответе.

Наш девятиэтажный чум

Раскачивает хриплый ветер.

Накурено и воздух сперт,

А форточку открыть опасно –

Пурга. Закрыт аэропорт.

Когда откроется – неясно.

Страдает пожилой тунгус,

Тоскливо хворому поэту.

Пусть холодильник наш не пуст,

Но выпить, к сожаленью, нету.

Пурга, все злые духи с ней,

А кто же с нами – непонятно.

Успевший приземлиться снег

Пытается взлететь обратно,

По окнам шарит, дом слепит,

Ползет, цепляясь за антенны,

Срывается и вновь летит,

Бросаясь в бешенстве на стены,

Но железобетонный кров

Пока что терпит и спасает.

Вот если б в тундре и без дров…

Подумаешь, и в жар бросает.

Такого страху нагнала,

Тоски тупой и обреченной.

Везде пурга белым бела,

Но здесь ее назвали черной.

А в доме теплый туалет

И риска нет поймать простуду.

Я спрашиваю:

«Алитет,

Скажи за что ты любишь тундру?»

Тунгус не прост, тунгус не трус,

Не уклоняется от справки.

«Люблю за холод и за гнус…

И за полярные надбавки.»

РЕЧКА КАЧА

Грязнуля, замухрышка –

Не пляшет, не поет.

Тяжелая одышка

Ей ходу не дает.

Петляя, ковыляет,

Хлебнув спотыкача.

Не степи с ковылями,

Не свежесть кедрача –

Вокруг нее не горы,

С которых ручейки –

Курятники, заборы,

Сараи, нужники.

И льют в нее отходы,

Пуская пузыри,

Украдкою – заводы,

Беспечно – кустари.

Жлобы не слышат жалоб,

Пощады не проси,

Могла бы – убежала б,

Да не хватает сил.

Испуганно виляя,

С повадкой червяка,

Уже полуживая,

Но все еще – река.