Татьяна ОРБАТОВА. Короткая тень осени
1
– Путь – это линии на ладони. Романтик, идущий вслед за своими мечтами, услышит голос попутного ветра… – повторял он, словно молитву, перед выходом на улицу.
В квартире давно рассохлись доски пола, напоминая своим скрипом о времени, понуждающем человека прилагать усилия. Но на ремонтную рутину он не желал отвлекаться. Его жизнь разворачивалась за пределами жилища – на берегу моря, на улицах, неподалёку от странной женщины, настолько привязавшейся к нему, что он чувствовал себя обязанным быть рядом, хотя бы иногда.
Высокий, немного сутулый, сухощавый… Захарий – каланча. Так тривиально дразнили его в детстве. Он занимался писательством с тех пор, как провалил экзамен на режиссерский факультет.
Из чего проросло убеждение, что он – Захарий Благих – непременно станет режиссёром? Из давней, детской мысли о предназначении. Если ребёнок уверен, что будет пожарным, он непременно добьётся своего. Так думал первоклассник Захарий, убеждённый в главном – быть ему режиссёром.
Но детство закончилось.
Осень стала его отдушиной. Он старался не потерять ни одного её дня – спешил уйти из дома на встречу с городом, чтобы вдохнуть прохладный морской воздух. В осеннюю пору Захарий чувствовал в своей душе особый настрой – скитальческий. Наверное, проявлялся ген его пращура, отбывавшего наказание в Одессе за бродяжничество. Семейная легенда гласила, что в далёкие времена, при генерал-губернаторе Михаиле Воронцове, их предок Веня Благих за «склонность к перемене мест» был определён в кутузку и оттуда, вместе с другими арестантами, отправлялся на дорожные работы – мостить одесские улицы заморскими камнями.
Захарий мог сутками гулять по городу, иногда отдыхая на вокзалах, но ближе к ночи он шёл в парк Шевченко. Ветер стряхивал с деревьев жёлто-красные листья, до рассвета они переговаривались о своей жизни – короткой, но счастливой, полной света и живительной влаги. Утром они засыпали, чтобы своими воспоминаниями не будоражить истощённых одиночеством, не согретых солнцем людей. Иногда палым листьям снилось, будто они – человеческие дети – глядят на мир с колеса обозрения, радуются высоте.
Такие мысли посещали Захария, и он неторопливо вносил их в увесистую тетрадь – для будущей новеллы или повести.
Осень всегда вдохновляла его, но временами из её цветного рукава выбиралось нечто тёмное – тень, похожая на маленького зверька. Она снова, шаг за шагом, уводила его на Слободку – к дверям психиатрической больницы. Люди с озабоченными или бесчувственными лицами спешили по своим делам мимо высокого мужчины в светло-сером плаще и старомодной шляпе, а он напряжённо всматривался в угрюмое пространство коридора, надеясь увидеть своего отца.
Осип Валерьянович Благих был частым пациентом больницы.
2
– Чтобы называться режиссёром, а не блохой безмозглой, надо снимать о войне не поверхностно! Не замазывая суть! Чтоб не трёп и не лажа! На войне – кто? Люди… вот – ещё живые, а вот – уже мёртвые. И свои, и враги – одинаково мёртвые… А сироты? – Глаза их недетские… Бабы, от горя душой омертвевшие… Старики во времени потерянные… Дома сгоревшие… Солдаты… те, что живые – опустошенные… смертельно усталые, больные… Озверевших много, зло из себя выпустивших… Беда общая. Материнская, вдовья, сиротская… Всего людства… Снимать надо не на потребу властей – сплошь похвальба подвигами… Ссучившихся показать надобно. Назвать фамилии всех, кому война нужна, чтоб денег заграбастать. Фильм должен быть не-вы-но-си-мым! Чтоб ужас от слова «война» через экран продирался… до костей пробирал… до мозжечка каждого… даже мальца сопливого. Чтоб никому в голову не пришло зачинать её снова! – отец крепко держал Захария за плечи, дыша ему в лицо перегаром.
Осип Благих знал, о чём говорил. Он был одним из тех, кто прошёл войну от начала до конца. Контузия, ранения, множество наград. Он выжил, вернулся домой, но не смог оставить в прошлом всё, что пережил. Оттого и напивался, часто до беспамятства.
– До войны Осип был весёлым. Совсем не признавал спиртного. Но… иногда человек проходит через страшные испытания. Они ломают его, изменяют навсегда, он не может быть таким, как раньше. Никогда… – мама пыталась что-то объяснить сыну.
Но Захарий не знал, каким был его отец раньше.
Он стыдился его и жалел маму. Она много работала – учителем биологии и химии. Через несколько лет стала заучем, позже – директором школы. У неё был лёгкий характер, и она никогда не сердилась. Соседи говорили, что её терпению могли бы позавидовать ангелы. С таким же ангельским терпением мама встретила смертельную болезнь. Умирала тяжело, но без жалоб.
– София… Сонюшка… – плакал Осип на похоронах.
Захарий, видя неподдельное страдание отца, примирился с ним, впустив в сердце, но виду не показывал. Осип заглушал свою боль водкой, но время между запоями заметно уменьшалось.
– Я снова видел их. Они следят за нами. Ходят по пятам. Что-то записывают в блокноты, – Осип рассказывал свои видения пожилому санитару психиатрической больницы, но тот не реагировал, он ежедневно слышал от больных подобные речи.
…Светлое одиночество охватывало Захария каждую осень. Непонятное чувство, противоречивое. Даже в пасмурный или дождливый день его душу окутывало необъяснимое тепло, но в то же время он чувствовал отстранённость от всего. Осенью ему было уютно жить и думать. Он видел, как поступательно, волна за волной, приносит время что-то новое – вещи, символы, слова. Иногда он встречал чудаковатых людей, похожих на живых мертвецов – они скитались по улицам, искали что-то давно ушедшее или потерянное, будто бы незаметно для себя перешли в иную, незнакомую им реальность.
Захарий любил наблюдать за работой дворников, когда они сжигали палую листву. Он смотрел на дым, подбиравшийся к деревьям, и ему казалось, что тот обволакивает их так же, как сомнения окутывают людей – вкрадчиво и ядовито. В его наблюдениях дым всегда стоял на первом месте. Но однажды он обратил внимание на глаза дворника – в них не было ни мысли, ни движения. Дворник глядел на разгорающееся пламя так, словно не одну сотню лет занят подобным делом, словно уверен, что не будет ничего нового в привычном наведении порядка. Он подкидывал мусор и листья в огонь, не видя собственного сына, который бросил в кострище уже вторую свою перчатку – бросил так, как бросают вызов.
– Жизнь тянется за дымом из костра… – сообщил мальчик отцу.
Но тот молчал, онемев от обыденности происходящего или душевной лени.
Фраза, сказанная ребёнком, впечатлила Захария. Он повторял её по дороге домой, затем остановился, чтобы записать в тетрадь, и вдруг услышал визг тормозов, разрывающий воздух.
3
Она сидела на лавочке во дворе детской больницы.
– Родители говорят, что я невнимательная и всегда витаю в облаках. Но я просто задумываюсь. Не знаю – о чём. Недавно играли с Валеркой в пинг-понг, шарик закатился под подоконник. Полезла за шариком и… задумалась. Забыла куда забралась и резко поднялась. Бац – головой! Сотрясение мозга. Теперь мне кажется, если замолчу – забуду как говорить… Слова забуду. Боюсь молчать. Говорю даже во сне. О чём говорю? Ерунда всякая. Говорить ещё не о чем, а я не умолкаю…
Терезе было двенадцать лет, когда Захарий познакомился с ней. После того, как его сбила машина, он впервые вышел из дома прогуляться, и что-то снова привело его на Слободку. Он немного потоптался возле психиатрической больницы, но войти не решился. Детская больница располагалась неподалёку. Его потянуло туда, будто он услышал чей-то голос или зов. Тереза была худенькой, бледной, взволнованной.
С тех пор их пути пересекались. Ей тоже нравилось гулять по городу – просто так, без цели.
Захарий узнал о ней многое. Она родилась раньше положенного срока, потому что мама, будучи на сносях, опрометчиво отправилась на открытие первого в микрорайоне универсама. Женщина оказалась в самой гуще людей, устроивших давку перед входом в магазин, вечером её забрали в родильный дом, на следующее утро она родила. Возможно, с тех пор у Терезы развилась «аллергия на толпу». Она не любила шумных компаний, и если по какой-то причине оказывалась там, то чувствовала себя неуютно.
С раннего детства она болела воспалением легких, и однажды врач поставил диагноз – хроническая пневмония с астматическим компонентом. Терезе часто не хватало воздуха – ночью приступы удушья были особенно острыми. Но не они пугали её – сны страшили гораздо больше. Она видела две луны в небе и огненного дракона, странных, волосатых существ, похожих на неведомых животных и высоких людей в капюшонах, пытавшихся разглядеть её лицо. Иногда что-то тёмное вилось вокруг неё, вдавливалось в сердце, а после покидало её тело и тянуло за невидимые нити, будто пыталось похитить душу.
– Он боролся… Сражался – за меня. Мой ангел… Но их было много, слишком много… Он успел вывести меня к свету и… погиб. Исчез, – она рассказывала подруге давний сон, но та лишь плечами пожимала, отвечая, что ангелы бессмертны и не могут погибнуть.
– Перед смертью человек начинает видеть их – странных существ, похожих на людей. Они ходят за каждым из нас, записывают что-то в блокноты. Наверное, фиксируют минуты жизни, – сообщила Тереза мужу в ответ на его рассказ о знакомом наркомане, который перед смертью «все уши прожужжал своими параноидными фантазиями о наблюдателях».
Тереза и Влад были однокурсниками. Поженились сразу после окончания университета, а через год у них родился сын Матвей. Влад поначалу снисходительно относился к мистическим речам жены – в кругу друзей она слыла фантазёркой и даже писала фантастические рассказы. Богатое воображение – не грех. Но однажды она рассказала ему о нём самом – где и с кем он встречался, чем занимался. Мужчина опешил – всё сказанное оказалось правдой, которую ему хотелось скрыть. Дальше – хуже. Тереза многое знала о нём, раздражая своей проницательностью. Но развелись они не поэтому.
– Цинику невыносимо жить с идеалисткой, – жаловался он приятелю.
4
– «…Выгибая спины, оставляя хвосты, мчат нашпигованные капсулы скорости…» –
Матвей всегда шутил, когда Тереза рассказывала ему свои сны.
Парню недавно исполнилось шестнадцать. Он слушал рэп и чувствовал себя достаточно умным, чтобы не принимать во внимание «женские забобоны».
– Хотя бы сегодня услышь меня. В ближайшие дни не садись на мопед, держись подальше от улицы Армейской, – просила она сына.
Он пообещал, но вечером того же дня ему позвонил друг и предложил поглазеть на стритрейсеров, собравшихся на площади, неподалёку от парка.
Ребята уселись на мопед и, проезжая по улице Армейской, столкнулись на полном ходу с машиной уличных гонщиков…
Тереза каждый день приходила к морю, чтобы услышать шум волн и крик чаек. Она неподвижно стояла на берегу, вглядываясь в горизонт, будто ждала чего-то. Безмолвная, строгая, похожая на тень, не от мира сего.
…Омертвела душа. Иссиня-чёрное небо, безвременье. В затмении без будущего луна…
После гибели сына Тереза пыталась сосредоточиться на дневниковых записях.
… Воздушный коллапс. Сквозь разломы в асфальте два птенца – без желаний – пьют малиновый дождь…
Слова с трудом складывались в предложения. Захарий пытался помочь ей – записывал её мысли в свою тетрадь, чтобы однажды она вернулась к ним. Иногда ему казалось, что Тереза никогда не сможет к ним вернуться – большую часть времени она сидела в комнате Матвея, напевая его любимую колыбельную.
«…Ой, спи, дитя, в колисонцi, як горошок в билиноньцi. Буде вiтерець повiвати та й горошком колихати…»
Она сдала квартирантам «двушку», оставшуюся в наследство от бабушки, и уволилась с работы, чтобы не чувствовать себя изгоем среди людей, не отмеченных горем. Родители и сестра звали её к себе – во Вроцлав, где они жили последние пять лет. Но Тереза никого не хотела видеть. Захарию казалось, что она и его терпит с трудом, совсем не слушая, витая где-то далеко.
– Кем ты хотела быть? В детстве думала об этом? – пытался переключить её внимание Захарий.
– Матвей мечтал стать спасателем – МЧСником, а я, сколько себя помню, сочиняла сказки. Может, хотела быть сказочницей? Но стала историком… Не те истории слушала, не те сочиняла… – Тереза не смотрела на Захария, будто говорила сама с собой.
Она часто говорила сама с собой.
…Поспешите на мессу, ветры. Над моим перекрёстком – беды, раздуваясь на километры, в два глотка выпивают воздух. Дух копеечный бродит – медный. Говорит моим сказкам: поздно…
– А у меня депрессия летом. Но какой творец без сезонных депрессий? Никакой… – Захарий шутил, пытаясь найти общие темы для разговора.
– Сегодня идеи отбрасывали тени на булыжную мостовую. Одна тень зацепилась за ветку акации, – впервые за полгода усмехнулась Тереза и открыла свой дневник.
Ей вдруг захотелось написать не сказку, а реальный рассказ. Перебирая в памяти события, когда-то затронувшие её, она вспомнила историю, вроде бы мимолётную и ничего не значащую. «История одной задумчивости» – назвала её тогда Тереза.
5
…У неё были чересчур узкие запястья. Не для игры в большой теннис. Но мама настаивала:
– Попробуй, вдруг получится.
Мама видела дочку теннисисткой. Тереза попробовала – от тяжёлой ракетки сильно болели руки. Но мама настаивала, и она стала прогуливать тренировки. Чтобы заполнить время, девочка гуляла по городу и всегда заходила в музей западного и восточного искусства. Ей нравились экспонаты, привезённые из азиатских стран – японская посуда для чайной церемонии, бронзовые и деревянные скульптуры, вышитые панно.
В то субботнее утро что-то пошло не так. Пожилой, неопрятный мужчина топтался возле входа в музей и кричал:
– Точу ножи, ножницы… Точу ножи, ножницы…
Тереза замедлила шаг. Вдруг дядька опасен? Их глаза встретились. Она увидела, что он плачет, но не знала, как поступить. Уйти? Неожиданно для себя она вытащила из сумки кулёк с семечками и предложила незнакомцу. Он посмотрел на неё внимательно и негромко рассмеялся. Точильщик смеялся сквозь слёзы, но увидев её растерянность, пояснил:
– Я немного выпил… Нет… много. А ты – семечки… Смешно…
– Простите, не хотела обидеть…
– Ты не обидела. Наоборот… Спасибо… Семечки рассмешили.
– Что смешного?
– Забавно… В этом доме во время оккупации жил Герман Пынтя – генерал-губернатор румынских войск. Он пытался ввести в Одессе запрет на лузгание семечек.
– А я люблю семечки. И мои родители тоже. Но шелуху мы собираем в кулёк…
Его лицо снова стало печальным.
– Хорошая ты… добрая. Не побрезговала подойти… Но когда вырастешь, не ходи замуж за такого, как я. Десятой дорогой обходи пьющих парней. Что бы они тебе ни рассказывали… Есть много поводов, чтобы стать пьяницей… Жизнь – страшная штука… Но пьяница сделает твою жизнь невыносимой. Испортит жизнь твоим деткам…
Тереза не знала, что ответить.
– У вас что-то случилось? – спросила она, чувствуя, что не надо было задавать этот вопрос.
Точильщик шумно вздохнул.
– Давно, лет двадцать пять назад, пошли мы с женой и сыном к морю… Сын был маленький, пяти лет… Я с утра – выпивший, а по дороге усугубил… Пошёл купаться и почти утонул. Меня спасли, но… сынок испугался. После этого он стал заикаться. Сильно заикался… Лечили… не помогало. В школе его дразнили. А он – тихоня… Плакал. Горько. А я пил… Сын вырос, но никуда не поступил. Пытался работать… на подсобных работах на Одесской киностудии, грузчиком в порту. Надорвался – вылезла грыжа. Оперировали. В армию не взяли. Потом он стал заговариваться. Его лечили в психбольнице. Всякий раз, когда он выходил оттуда, не хотел возвращаться домой… А я – пил. И сейчас пью…
Громкий звук, донёсшийся с улицы, прервал воспоминания. Тереза подошла к окну. Вороны затеяли войну за кусок хлеба, не видя подбирающегося к ним кота.
– Иногда думаешь: истории входят в жизнь мягко, будто на кошачьих лапах. Но часто они подобны стихийному бедствию – врываются в жизнь внезапно, разрушая все иллюзии, – Захарий отвернулся от окна, чтобы не видеть меткого броска кота.
Тереза вспомнила друга детства – Валерку. Тот всегда гонял котов, когда они охотились. Как же испугался он, когда она со всего размаху ударилась головой об подоконник!
– О чём я думала, когда полезла за шариком? Бестолковое создание…
На какую-то секунду она почувствовала себя в прошлом. О чём она задумалась тогда? Ах, да! О точильщике…
– Помолись за моего мальчика, – попросил он. – Вчера я похоронил его. Моего сына зовут Захарий…
«Не оставь меня, ангел-хранитель, не помяни заблуждений моей юности и прежних грехов моих. На тебя возлагаю надежду мою: ты моя крепость, моё прибежище, покажи мне путь, и я последую за тобой…»
… Она знала всего одну молитву, которой её научила бабушка. Перед тем, как выйти из дома, Тереза повторила молитву вслух. Сегодня она пойдёт к морю, чтобы снова рассказать чайкам о своём сыне Матвее.
…Несите, птицы, мою любовь в небо… Высуши, ветер, мои слёзы горькие…
Последний день осени выдался тёплым и солнечным, таким же, как и тот день, когда она узнала историю о сыне точильщика.
Захарий… чудное имя.
«…Як горошок загуркоче, дитинонька спати схоче, а вiтерець як загримить, дитиноньку нашу приспить…»
1
– Путь – это линии на ладони. Романтик, идущий вслед за своими мечтами, услышит голос попутного ветра… – повторял он, словно молитву, перед выходом на улицу.
В квартире давно рассохлись доски пола, напоминая своим скрипом о времени, понуждающем человека прилагать усилия. Но на ремонтную рутину он не желал отвлекаться. Его жизнь разворачивалась за пределами жилища – на берегу моря, на улицах, неподалёку от странной женщины, настолько привязавшейся к нему, что он чувствовал себя обязанным быть рядом, хотя бы иногда.
Высокий, немного сутулый, сухощавый… Захарий – каланча. Так тривиально дразнили его в детстве. Он занимался писательством с тех пор, как провалил экзамен на режиссерский факультет.
Из чего проросло убеждение, что он – Захарий Благих – непременно станет режиссёром? Из давней, детской мысли о предназначении. Если ребёнок уверен, что будет пожарным, он непременно добьётся своего. Так думал первоклассник Захарий, убеждённый в главном – быть ему режиссёром.
Но детство закончилось.
Осень стала его отдушиной. Он старался не потерять ни одного её дня – спешил уйти из дома на встречу с городом, чтобы вдохнуть прохладный морской воздух. В осеннюю пору Захарий чувствовал в своей душе особый настрой – скитальческий. Наверное, проявлялся ген его пращура, отбывавшего наказание в Одессе за бродяжничество. Семейная легенда гласила, что в далёкие времена, при генерал-губернаторе Михаиле Воронцове, их предок Веня Благих за «склонность к перемене мест» был определён в кутузку и оттуда, вместе с другими арестантами, отправлялся на дорожные работы – мостить одесские улицы заморскими камнями.
Захарий мог сутками гулять по городу, иногда отдыхая на вокзалах, но ближе к ночи он шёл в парк Шевченко. Ветер стряхивал с деревьев жёлто-красные листья, до рассвета они переговаривались о своей жизни – короткой, но счастливой, полной света и живительной влаги. Утром они засыпали, чтобы своими воспоминаниями не будоражить истощённых одиночеством, не согретых солнцем людей. Иногда палым листьям снилось, будто они – человеческие дети – глядят на мир с колеса обозрения, радуются высоте.
Такие мысли посещали Захария, и он неторопливо вносил их в увесистую тетрадь – для будущей новеллы или повести.
Осень всегда вдохновляла его, но временами из её цветного рукава выбиралось нечто тёмное – тень, похожая на маленького зверька. Она снова, шаг за шагом, уводила его на Слободку – к дверям психиатрической больницы. Люди с озабоченными или бесчувственными лицами спешили по своим делам мимо высокого мужчины в светло-сером плаще и старомодной шляпе, а он напряжённо всматривался в угрюмое пространство коридора, надеясь увидеть своего отца.
Осип Валерьянович Благих был частым пациентом больницы.
2
– Чтобы называться режиссёром, а не блохой безмозглой, надо снимать о войне не поверхностно! Не замазывая суть! Чтоб не трёп и не лажа! На войне – кто? Люди… вот – ещё живые, а вот – уже мёртвые. И свои, и враги – одинаково мёртвые… А сироты? – Глаза их недетские… Бабы, от горя душой омертвевшие… Старики во времени потерянные… Дома сгоревшие… Солдаты… те, что живые – опустошенные… смертельно усталые, больные… Озверевших много, зло из себя выпустивших… Беда общая. Материнская, вдовья, сиротская… Всего людства… Снимать надо не на потребу властей – сплошь похвальба подвигами… Ссучившихся показать надобно. Назвать фамилии всех, кому война нужна, чтоб денег заграбастать. Фильм должен быть не-вы-но-си-мым! Чтоб ужас от слова «война» через экран продирался… до костей пробирал… до мозжечка каждого… даже мальца сопливого. Чтоб никому в голову не пришло зачинать её снова! – отец крепко держал Захария за плечи, дыша ему в лицо перегаром.
Осип Благих знал, о чём говорил. Он был одним из тех, кто прошёл войну от начала до конца. Контузия, ранения, множество наград. Он выжил, вернулся домой, но не смог оставить в прошлом всё, что пережил. Оттого и напивался, часто до беспамятства.
– До войны Осип был весёлым. Совсем не признавал спиртного. Но… иногда человек проходит через страшные испытания. Они ломают его, изменяют навсегда, он не может быть таким, как раньше. Никогда… – мама пыталась что-то объяснить сыну.
Но Захарий не знал, каким был его отец раньше.
Он стыдился его и жалел маму. Она много работала – учителем биологии и химии. Через несколько лет стала заучем, позже – директором школы. У неё был лёгкий характер, и она никогда не сердилась. Соседи говорили, что её терпению могли бы позавидовать ангелы. С таким же ангельским терпением мама встретила смертельную болезнь. Умирала тяжело, но без жалоб.
– София… Сонюшка… – плакал Осип на похоронах.
Захарий, видя неподдельное страдание отца, примирился с ним, впустив в сердце, но виду не показывал. Осип заглушал свою боль водкой, но время между запоями заметно уменьшалось.
– Я снова видел их. Они следят за нами. Ходят по пятам. Что-то записывают в блокноты, – Осип рассказывал свои видения пожилому санитару психиатрической больницы, но тот не реагировал, он ежедневно слышал от больных подобные речи.
…Светлое одиночество охватывало Захария каждую осень. Непонятное чувство, противоречивое. Даже в пасмурный или дождливый день его душу окутывало необъяснимое тепло, но в то же время он чувствовал отстранённость от всего. Осенью ему было уютно жить и думать. Он видел, как поступательно, волна за волной, приносит время что-то новое – вещи, символы, слова. Иногда он встречал чудаковатых людей, похожих на живых мертвецов – они скитались по улицам, искали что-то давно ушедшее или потерянное, будто бы незаметно для себя перешли в иную, незнакомую им реальность.
Захарий любил наблюдать за работой дворников, когда они сжигали палую листву. Он смотрел на дым, подбиравшийся к деревьям, и ему казалось, что тот обволакивает их так же, как сомнения окутывают людей – вкрадчиво и ядовито. В его наблюдениях дым всегда стоял на первом месте. Но однажды он обратил внимание на глаза дворника – в них не было ни мысли, ни движения. Дворник глядел на разгорающееся пламя так, словно не одну сотню лет занят подобным делом, словно уверен, что не будет ничего нового в привычном наведении порядка. Он подкидывал мусор и листья в огонь, не видя собственного сына, который бросил в кострище уже вторую свою перчатку – бросил так, как бросают вызов.
– Жизнь тянется за дымом из костра… – сообщил мальчик отцу.
Но тот молчал, онемев от обыденности происходящего или душевной лени.
Фраза, сказанная ребёнком, впечатлила Захария. Он повторял её по дороге домой, затем остановился, чтобы записать в тетрадь, и вдруг услышал визг тормозов, разрывающий воздух.
3
Она сидела на лавочке во дворе детской больницы.
– Родители говорят, что я невнимательная и всегда витаю в облаках. Но я просто задумываюсь. Не знаю – о чём. Недавно играли с Валеркой в пинг-понг, шарик закатился под подоконник. Полезла за шариком и… задумалась. Забыла куда забралась и резко поднялась. Бац – головой! Сотрясение мозга. Теперь мне кажется, если замолчу – забуду как говорить… Слова забуду. Боюсь молчать. Говорю даже во сне. О чём говорю? Ерунда всякая. Говорить ещё не о чем, а я не умолкаю…
Терезе было двенадцать лет, когда Захарий познакомился с ней. После того, как его сбила машина, он впервые вышел из дома прогуляться, и что-то снова привело его на Слободку. Он немного потоптался возле психиатрической больницы, но войти не решился. Детская больница располагалась неподалёку. Его потянуло туда, будто он услышал чей-то голос или зов. Тереза была худенькой, бледной, взволнованной.
С тех пор их пути пересекались. Ей тоже нравилось гулять по городу – просто так, без цели.
Захарий узнал о ней многое. Она родилась раньше положенного срока, потому что мама, будучи на сносях, опрометчиво отправилась на открытие первого в микрорайоне универсама. Женщина оказалась в самой гуще людей, устроивших давку перед входом в магазин, вечером её забрали в родильный дом, на следующее утро она родила. Возможно, с тех пор у Терезы развилась «аллергия на толпу». Она не любила шумных компаний, и если по какой-то причине оказывалась там, то чувствовала себя неуютно.
С раннего детства она болела воспалением легких, и однажды врач поставил диагноз – хроническая пневмония с астматическим компонентом. Терезе часто не хватало воздуха – ночью приступы удушья были особенно острыми. Но не они пугали её – сны страшили гораздо больше. Она видела две луны в небе и огненного дракона, странных, волосатых существ, похожих на неведомых животных и высоких людей в капюшонах, пытавшихся разглядеть её лицо. Иногда что-то тёмное вилось вокруг неё, вдавливалось в сердце, а после покидало её тело и тянуло за невидимые нити, будто пыталось похитить душу.
– Он боролся… Сражался – за меня. Мой ангел… Но их было много, слишком много… Он успел вывести меня к свету и… погиб. Исчез, – она рассказывала подруге давний сон, но та лишь плечами пожимала, отвечая, что ангелы бессмертны и не могут погибнуть.
– Перед смертью человек начинает видеть их – странных существ, похожих на людей. Они ходят за каждым из нас, записывают что-то в блокноты. Наверное, фиксируют минуты жизни, – сообщила Тереза мужу в ответ на его рассказ о знакомом наркомане, который перед смертью «все уши прожужжал своими параноидными фантазиями о наблюдателях».
Тереза и Влад были однокурсниками. Поженились сразу после окончания университета, а через год у них родился сын Матвей. Влад поначалу снисходительно относился к мистическим речам жены – в кругу друзей она слыла фантазёркой и даже писала фантастические рассказы. Богатое воображение – не грех. Но однажды она рассказала ему о нём самом – где и с кем он встречался, чем занимался. Мужчина опешил – всё сказанное оказалось правдой, которую ему хотелось скрыть. Дальше – хуже. Тереза многое знала о нём, раздражая своей проницательностью. Но развелись они не поэтому.
– Цинику невыносимо жить с идеалисткой, – жаловался он приятелю.
4
– «…Выгибая спины, оставляя хвосты, мчат нашпигованные капсулы скорости…» –
Матвей всегда шутил, когда Тереза рассказывала ему свои сны.
Парню недавно исполнилось шестнадцать. Он слушал рэп и чувствовал себя достаточно умным, чтобы не принимать во внимание «женские забобоны».
– Хотя бы сегодня услышь меня. В ближайшие дни не садись на мопед, держись подальше от улицы Армейской, – просила она сына.
Он пообещал, но вечером того же дня ему позвонил друг и предложил поглазеть на стритрейсеров, собравшихся на площади, неподалёку от парка.
Ребята уселись на мопед и, проезжая по улице Армейской, столкнулись на полном ходу с машиной уличных гонщиков…
Тереза каждый день приходила к морю, чтобы услышать шум волн и крик чаек. Она неподвижно стояла на берегу, вглядываясь в горизонт, будто ждала чего-то. Безмолвная, строгая, похожая на тень, не от мира сего.
…Омертвела душа. Иссиня-чёрное небо, безвременье. В затмении без будущего луна…
После гибели сына Тереза пыталась сосредоточиться на дневниковых записях.
… Воздушный коллапс. Сквозь разломы в асфальте два птенца – без желаний – пьют малиновый дождь…
Слова с трудом складывались в предложения. Захарий пытался помочь ей – записывал её мысли в свою тетрадь, чтобы однажды она вернулась к ним. Иногда ему казалось, что Тереза никогда не сможет к ним вернуться – большую часть времени она сидела в комнате Матвея, напевая его любимую колыбельную.
«…Ой, спи, дитя, в колисонцi, як горошок в билиноньцi. Буде вiтерець повiвати та й горошком колихати…»
Она сдала квартирантам «двушку», оставшуюся в наследство от бабушки, и уволилась с работы, чтобы не чувствовать себя изгоем среди людей, не отмеченных горем. Родители и сестра звали её к себе – во Вроцлав, где они жили последние пять лет. Но Тереза никого не хотела видеть. Захарию казалось, что она и его терпит с трудом, совсем не слушая, витая где-то далеко.
– Кем ты хотела быть? В детстве думала об этом? – пытался переключить её внимание Захарий.
– Матвей мечтал стать спасателем – МЧСником, а я, сколько себя помню, сочиняла сказки. Может, хотела быть сказочницей? Но стала историком… Не те истории слушала, не те сочиняла… – Тереза не смотрела на Захария, будто говорила сама с собой.
Она часто говорила сама с собой.
…Поспешите на мессу, ветры. Над моим перекрёстком – беды, раздуваясь на километры, в два глотка выпивают воздух. Дух копеечный бродит – медный. Говорит моим сказкам: поздно…
– А у меня депрессия летом. Но какой творец без сезонных депрессий? Никакой… – Захарий шутил, пытаясь найти общие темы для разговора.
– Сегодня идеи отбрасывали тени на булыжную мостовую. Одна тень зацепилась за ветку акации, – впервые за полгода усмехнулась Тереза и открыла свой дневник.
Ей вдруг захотелось написать не сказку, а реальный рассказ. Перебирая в памяти события, когда-то затронувшие её, она вспомнила историю, вроде бы мимолётную и ничего не значащую. «История одной задумчивости» – назвала её тогда Тереза.
5
…У неё были чересчур узкие запястья. Не для игры в большой теннис. Но мама настаивала:
– Попробуй, вдруг получится.
Мама видела дочку теннисисткой. Тереза попробовала – от тяжёлой ракетки сильно болели руки. Но мама настаивала, и она стала прогуливать тренировки. Чтобы заполнить время, девочка гуляла по городу и всегда заходила в музей западного и восточного искусства. Ей нравились экспонаты, привезённые из азиатских стран – японская посуда для чайной церемонии, бронзовые и деревянные скульптуры, вышитые панно.
В то субботнее утро что-то пошло не так. Пожилой, неопрятный мужчина топтался возле входа в музей и кричал:
– Точу ножи, ножницы… Точу ножи, ножницы…
Тереза замедлила шаг. Вдруг дядька опасен? Их глаза встретились. Она увидела, что он плачет, но не знала, как поступить. Уйти? Неожиданно для себя она вытащила из сумки кулёк с семечками и предложила незнакомцу. Он посмотрел на неё внимательно и негромко рассмеялся. Точильщик смеялся сквозь слёзы, но увидев её растерянность, пояснил:
– Я немного выпил… Нет… много. А ты – семечки… Смешно…
– Простите, не хотела обидеть…
– Ты не обидела. Наоборот… Спасибо… Семечки рассмешили.
– Что смешного?
– Забавно… В этом доме во время оккупации жил Герман Пынтя – генерал-губернатор румынских войск. Он пытался ввести в Одессе запрет на лузгание семечек.
– А я люблю семечки. И мои родители тоже. Но шелуху мы собираем в кулёк…
Его лицо снова стало печальным.
– Хорошая ты… добрая. Не побрезговала подойти… Но когда вырастешь, не ходи замуж за такого, как я. Десятой дорогой обходи пьющих парней. Что бы они тебе ни рассказывали… Есть много поводов, чтобы стать пьяницей… Жизнь – страшная штука… Но пьяница сделает твою жизнь невыносимой. Испортит жизнь твоим деткам…
Тереза не знала, что ответить.
– У вас что-то случилось? – спросила она, чувствуя, что не надо было задавать этот вопрос.
Точильщик шумно вздохнул.
– Давно, лет двадцать пять назад, пошли мы с женой и сыном к морю… Сын был маленький, пяти лет… Я с утра – выпивший, а по дороге усугубил… Пошёл купаться и почти утонул. Меня спасли, но… сынок испугался. После этого он стал заикаться. Сильно заикался… Лечили… не помогало. В школе его дразнили. А он – тихоня… Плакал. Горько. А я пил… Сын вырос, но никуда не поступил. Пытался работать… на подсобных работах на Одесской киностудии, грузчиком в порту. Надорвался – вылезла грыжа. Оперировали. В армию не взяли. Потом он стал заговариваться. Его лечили в психбольнице. Всякий раз, когда он выходил оттуда, не хотел возвращаться домой… А я – пил. И сейчас пью…
Громкий звук, донёсшийся с улицы, прервал воспоминания. Тереза подошла к окну. Вороны затеяли войну за кусок хлеба, не видя подбирающегося к ним кота.
– Иногда думаешь: истории входят в жизнь мягко, будто на кошачьих лапах. Но часто они подобны стихийному бедствию – врываются в жизнь внезапно, разрушая все иллюзии, – Захарий отвернулся от окна, чтобы не видеть меткого броска кота.
Тереза вспомнила друга детства – Валерку. Тот всегда гонял котов, когда они охотились. Как же испугался он, когда она со всего размаху ударилась головой об подоконник!
– О чём я думала, когда полезла за шариком? Бестолковое создание…
На какую-то секунду она почувствовала себя в прошлом. О чём она задумалась тогда? Ах, да! О точильщике…
– Помолись за моего мальчика, – попросил он. – Вчера я похоронил его. Моего сына зовут Захарий…
«Не оставь меня, ангел-хранитель, не помяни заблуждений моей юности и прежних грехов моих. На тебя возлагаю надежду мою: ты моя крепость, моё прибежище, покажи мне путь, и я последую за тобой…»
… Она знала всего одну молитву, которой её научила бабушка. Перед тем, как выйти из дома, Тереза повторила молитву вслух. Сегодня она пойдёт к морю, чтобы снова рассказать чайкам о своём сыне Матвее.
…Несите, птицы, мою любовь в небо… Высуши, ветер, мои слёзы горькие…
Последний день осени выдался тёплым и солнечным, таким же, как и тот день, когда она узнала историю о сыне точильщика.
Захарий… чудное имя.
«…Як горошок загуркоче, дитинонька спати схоче, а вiтерець як загримить, дитиноньку нашу приспить…»