Марина Кудимова. Малиновка над обрывом

 

      Думая о частотности имен в русской литературе, остановилась на Татьяне. Перебрала всех – от Татьяны Лариной до Татьяны Павловны Прутковой, героини романа Достоевского «Подросток» и от прачки Тани, которая так нравилась Герасиму из повести «Муму» до бунинской сероглазой горничной Тани. И пришла к заключению, что из носительниц этого прекрасного имени лично для меня «равнее других»Татьяна Марковна Бережкова – «бабушка» из самого непрочитанного романа XIXвека – «Обрыв».

      Название пророческое. Что-то именно на нем и оборвалось, необратимо изменилось в самой природе  повествовательной литературы. «В «Обрыве»… отразилось состояние брожения, борьба старого с новым», – писал сам Гончаров.  И – в письме Фету: «Я слишком долго носил его под ложечкой… Я его переносил». Тургенев Гончарова в «борьбе старого с новым» далеко обскакал. У Достоевского по 20 лет вымучивать тексты времени не было. «Недоношенные» романы оказались более жизнеспособными и к общественным метаморфозам устойчивыми.  Скорость письма мало-помалу превратилась сначала в непроизносимую скороговорку, а позже – в экзерсис, в премиальное упражнение.

  

      Татьяна Марковна, родовитая дворянка, – двоюродная бабушка Райского, а остальным героям по крови вообще не родня. Но по роли в мире «нового» она – уже старше репродуктивного возраста, возраста Матери рода. И все же автор не может избежать звания Матери применительно к Бабушке: «любящая и нежная мать семейства, помещица Малиновки, где все жило и благоденствовало ею и где жила и благоденствовала сама она, мудро и счастливо управляя маленьким царством». Из эдема, в который Татьяна Марковна превратила Малиновку, скоро будут изгнаны ее непослушные внуки, которых она учит уму-разуму: «Уж если кто несчастен, погибает, свихнулся, впал в нищету, в крайность, как-нибудь обижен, огорчен и поправиться не может, значит – сам виноват… Бог накажет иногда, да простит, коли человек смирится».

      Ну, кто же согласится быть «самвиноватым»! Мир виноват, Бог злой, среда заела. И сам эдем начинает раздражать, и душа смятенная в побег просится. Райский, в бережковском раю пребывающий, замечает: «У вас, бабушка, о судьбе такое же понятие, как у древнего грека о фатуме …» А бабушка свое гнет: «А если просто слаб, силенки нет, значит веры нет: Когда есть вера, есть и сила… Даром судьба не наказывает…». Ну, кто это будет теперь читать, если 150 лет назад Тургенева предпочли? Кому интересна эта «сильная, властная, консервативная часть Руси» (Гончаров)? Только «Подлиповцы», в крайнем случае – невыносимый дед Пешкова Каширин, шпильки жене в голову вбивавший. Хотя «баушка» Горького – родная дочь бабушки Бережковой.

 

      Бабушка постоянно озабочена тайной судьбы: «Судьба непостижима, непонятна, неявленна, но дает о себе знать, ходит по пятам за человеком, наказывает или милует его». Райскому запрещается произносить слово «непременно»: Бабушка боится, что «судьба накажет за самонадеянность». Но главное мерило судьбы, препятствия и опасности Татьяны Марковны другое – рожон: «Несчастный! А чем, позволь спросить?… здоров, умен, имение есть, слава Богу, вон какое!… Чего еще! рожна, что ли, надо?… человек не чувствует счастья, коли нет рожна… Надо его ударить бревном по голове, тогда он узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна?» Дважды подобное сокрушение звучит в Деяниях апостолов.  «Господь же сказал! Я Иисус, которого ты помнишь. Трудно тебе идти против рожна» (Деян. 9:5). И еще: «Все мы упали на землю, я услышал голос, говоривший мне на еврейском языке: «Савл, Савл! что ты гонишь Меня? Трудно тебе идти против рожна» (Деян. 26:14).

  

Пытаясь наставить Райского на ум, Бабушка предвещает:

– Образумит тебя судьба, помянешь меня!

– Чем же, бабушка! рожном? Я не боюсь. У меня никого и ничего! Какого мне рожна ждать?

– А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь и несет его, тянет точно лямку.

 

      Татьяна Марковна Бережкова с ее практическим умом не особенно доверяет книге как источнику мысли: «Не все в книгах написано!». Но когда ей требуется предостеречь Веру от гибельной, по ее мнению, страсти к Волохову, она выкапывает в библиотеке Райского допотопное сочинение о страданиях Ричарда и Кунигунды и, заставив саму Веру читать вслух эту назидательную скукотищу, радуется, полагая, что «история попадает не в бровь, а прямо в глаз». Вера же воспринимает педагогический эксперимент Бабушки чем-то вроде наказания, как воспринимают сегодня принудительное чтение многие молодые люди. Казалось бы, Ричард и Кунигунда только подстегнули развитие любовных событий: даже покорная Марфинька ступила на скользкий путь. Бабушка несказанно огорчена: «Вон я хотела остеречь их моралью – и даже нравоучительную книгу в подмогу взяла: …а они в ту же минуту почти все это и проделали в саду, что в книге написано!.. Вот вам и мораль!» –  и разочарована в самой системе своих подходов к воспитанию: «А, видно, не везде пригожи они, эти старые обычаи!» Но с высшей точки зрения Татьяна Марковна достигает результата, намного превосходящего ее первоначальные намерения.

 

– А если б я провинилась… – шептала в ответ Вера, – вы заперли бы меня в монастырь, как Кунигунду?

– Разве я зверь, – обидчиво отвечала Татьяна Марковна, – такая же, как эти злые родители, изверги?.. Грех, Вера, думать это о бабушке.

– Знаю, бабушка, что грех, и не думаю… Так зачем же глупой книгой остерегать?

– Чем же я остерегу, уберегу, укрою тебя, дитя мое?.. Скажи, успокой!..

«Вера хотела что-то ответить, но остановилась и поглядела с минуту в сторону. – Перекрестите меня! – сказала потом, и когда бабушка перекрестила ее, она поцеловала у ней руку и ушла».

 

      Иногда мне кажется, что у «бомбистов» и «экспроприаторов», которые совсем скоро после выхода романа Гончарова появятся на исторической сцене, никогда не было бабушек – ни родных, ни двоюродных из Малиновки, этого рукотворного рая над обрывом. И  их никогда никто не осенял крестным знамением, чтобы уберечь и укрыть.

 

 

 

 

 

      Думая о частотности имен в русской литературе, остановилась на Татьяне. Перебрала всех – от Татьяны Лариной до Татьяны Павловны Прутковой, героини романа Достоевского «Подросток» и от прачки Тани, которая так нравилась Герасиму из повести «Муму» до бунинской сероглазой горничной Тани. И пришла к заключению, что из носительниц этого прекрасного имени лично для меня «равнее других»Татьяна Марковна Бережкова – «бабушка» из самого непрочитанного романа XIXвека – «Обрыв».

      Название пророческое. Что-то именно на нем и оборвалось, необратимо изменилось в самой природе  повествовательной литературы. «В «Обрыве»… отразилось состояние брожения, борьба старого с новым», – писал сам Гончаров.  И – в письме Фету: «Я слишком долго носил его под ложечкой… Я его переносил». Тургенев Гончарова в «борьбе старого с новым» далеко обскакал. У Достоевского по 20 лет вымучивать тексты времени не было. «Недоношенные» романы оказались более жизнеспособными и к общественным метаморфозам устойчивыми.  Скорость письма мало-помалу превратилась сначала в непроизносимую скороговорку, а позже – в экзерсис, в премиальное упражнение.

  

      Татьяна Марковна, родовитая дворянка, – двоюродная бабушка Райского, а остальным героям по крови вообще не родня. Но по роли в мире «нового» она – уже старше репродуктивного возраста, возраста Матери рода. И все же автор не может избежать звания Матери применительно к Бабушке: «любящая и нежная мать семейства, помещица Малиновки, где все жило и благоденствовало ею и где жила и благоденствовала сама она, мудро и счастливо управляя маленьким царством». Из эдема, в который Татьяна Марковна превратила Малиновку, скоро будут изгнаны ее непослушные внуки, которых она учит уму-разуму: «Уж если кто несчастен, погибает, свихнулся, впал в нищету, в крайность, как-нибудь обижен, огорчен и поправиться не может, значит – сам виноват… Бог накажет иногда, да простит, коли человек смирится».

      Ну, кто же согласится быть «самвиноватым»! Мир виноват, Бог злой, среда заела. И сам эдем начинает раздражать, и душа смятенная в побег просится. Райский, в бережковском раю пребывающий, замечает: «У вас, бабушка, о судьбе такое же понятие, как у древнего грека о фатуме …» А бабушка свое гнет: «А если просто слаб, силенки нет, значит веры нет: Когда есть вера, есть и сила… Даром судьба не наказывает…». Ну, кто это будет теперь читать, если 150 лет назад Тургенева предпочли? Кому интересна эта «сильная, властная, консервативная часть Руси» (Гончаров)? Только «Подлиповцы», в крайнем случае – невыносимый дед Пешкова Каширин, шпильки жене в голову вбивавший. Хотя «баушка» Горького – родная дочь бабушки Бережковой.

 

      Бабушка постоянно озабочена тайной судьбы: «Судьба непостижима, непонятна, неявленна, но дает о себе знать, ходит по пятам за человеком, наказывает или милует его». Райскому запрещается произносить слово «непременно»: Бабушка боится, что «судьба накажет за самонадеянность». Но главное мерило судьбы, препятствия и опасности Татьяны Марковны другое – рожон: «Несчастный! А чем, позволь спросить?… здоров, умен, имение есть, слава Богу, вон какое!… Чего еще! рожна, что ли, надо?… человек не чувствует счастья, коли нет рожна… Надо его ударить бревном по голове, тогда он узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна?» Дважды подобное сокрушение звучит в Деяниях апостолов.  «Господь же сказал! Я Иисус, которого ты помнишь. Трудно тебе идти против рожна» (Деян. 9:5). И еще: «Все мы упали на землю, я услышал голос, говоривший мне на еврейском языке: «Савл, Савл! что ты гонишь Меня? Трудно тебе идти против рожна» (Деян. 26:14).

  

Пытаясь наставить Райского на ум, Бабушка предвещает:

– Образумит тебя судьба, помянешь меня!

– Чем же, бабушка! рожном? Я не боюсь. У меня никого и ничего! Какого мне рожна ждать?

– А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь и несет его, тянет точно лямку.

 

      Татьяна Марковна Бережкова с ее практическим умом не особенно доверяет книге как источнику мысли: «Не все в книгах написано!». Но когда ей требуется предостеречь Веру от гибельной, по ее мнению, страсти к Волохову, она выкапывает в библиотеке Райского допотопное сочинение о страданиях Ричарда и Кунигунды и, заставив саму Веру читать вслух эту назидательную скукотищу, радуется, полагая, что «история попадает не в бровь, а прямо в глаз». Вера же воспринимает педагогический эксперимент Бабушки чем-то вроде наказания, как воспринимают сегодня принудительное чтение многие молодые люди. Казалось бы, Ричард и Кунигунда только подстегнули развитие любовных событий: даже покорная Марфинька ступила на скользкий путь. Бабушка несказанно огорчена: «Вон я хотела остеречь их моралью – и даже нравоучительную книгу в подмогу взяла: …а они в ту же минуту почти все это и проделали в саду, что в книге написано!.. Вот вам и мораль!» –  и разочарована в самой системе своих подходов к воспитанию: «А, видно, не везде пригожи они, эти старые обычаи!» Но с высшей точки зрения Татьяна Марковна достигает результата, намного превосходящего ее первоначальные намерения.

 

– А если б я провинилась… – шептала в ответ Вера, – вы заперли бы меня в монастырь, как Кунигунду?

– Разве я зверь, – обидчиво отвечала Татьяна Марковна, – такая же, как эти злые родители, изверги?.. Грех, Вера, думать это о бабушке.

– Знаю, бабушка, что грех, и не думаю… Так зачем же глупой книгой остерегать?

– Чем же я остерегу, уберегу, укрою тебя, дитя мое?.. Скажи, успокой!..

«Вера хотела что-то ответить, но остановилась и поглядела с минуту в сторону. – Перекрестите меня! – сказала потом, и когда бабушка перекрестила ее, она поцеловала у ней руку и ушла».

 

      Иногда мне кажется, что у «бомбистов» и «экспроприаторов», которые совсем скоро после выхода романа Гончарова появятся на исторической сцене, никогда не было бабушек – ни родных, ни двоюродных из Малиновки, этого рукотворного рая над обрывом. И  их никогда никто не осенял крестным знамением, чтобы уберечь и укрыть.