Михаил Эпштейн. O душе. Четыре эссе -

Добиться о душе чего-нибудь достоверного во всех отношениях безусловно труднее всего.
Аристотель. О душе (кн. 1, гл.1)

“Душа” — едва ли не самое запретное слово в гуманитарных науках, да и в самой психологии начиная примерно с середины 19 века, когда восторжествовал дух “научности”, естественнонаучный, физиологический медицинский подход к душе как иллюзорному проявлению нервных или мозговых процессов. Возникнув как наука о душе, психология пришла к забвению своего начального, наукообразующего предмета, оказавшегося “вненаучным”. По словам В. П. Зинченко, “психологи не отрицают существования души, но воздерживаются от ее изучения, стараются избегать щекотливых вопросов о ее природе, передают душу и дух по ведомству философии, религии и искусства. Утрата души для психологии не безобидна. Она расплачивается за нее перманентным кризисом, доминантой которого является неизбывная тоска по целостности душевной жизни”.¹

На место души, как центральные объяснительные понятия психологии, попытались поставить “рефлекс”, “реакцию”, “гештальт”, “ассоциацию”, “бессознательное”. Но ни одно из них не может заменить целостного и по сути неразложимого понятия “душа”. В англoязычной психологии “soul” (душа) вытеснилось понятием “mind”, которое указывает на “ум”, на деятельность мозга. Может быть, понадобятся еще десятилетия такого разлагающего аналитического развития психологии, чтобы наконец вернуть в нее понятие души как синтез всех других психологических понятий. Теперь же, стоит лишь употребить слово “душа” не только в психологическом, но даже в философском или эстетическом исследовании — и сразу тебя обвинят в неточности, ненаучности. Но нет неточных слов. Есть люди и целые научные школы, непонятливые или нечувствительные к словам. Если слово существует, оно ничем не заменимо, у него есть свой предельно точный смысл.

Нижеследующие эссе, не претендующие на научность, — это опыт феноменологии души в некоторых состояниях, когда особенно остро переживается достоверность ее бытия.

О пределах души. Пушкин — Чехов — Ахматова

Почему в минуты самых острых и счастливых переживаний, на высочайшем душевном подъеме нас настигает чувство грусти?

Kак телу не дано выпрыгнуть из собственной кожи, так и у души есть пределы, за которые она не может выйти. Конечно, пределы души несравненно шире: устремляться в область невидимого, осваивать возможные миры, населять реальность своими грезами… Но пределы все-таки есть, и если многие люди их не осознают, то лишь потому, что никогда их не достигали. То ли душа у них такая безразмерная, то ли сами они слишком ленивы, чтобы дойти до этих пределов. Душа не может вместить больше счастья и горя, больше любви и отчаяния, чем в отпущенную ей меру.

Легко понять, почему душа не выносит чрезмерного горя или отчаяния — они ее убивают. После кончины близких порой наступает странное оцепенение, почти равнодушие. Человек может смотреть телевизор или перелистывать журнал, включаясь в поток новостей, фактов и словно бы отстраняясь от тяжелой утраты. Но это — предел души: она не может осознать и пережить весь масштаб случившегося, у нее просто не хватает сил.

Особенно резко эта ограниченность души обнаруживается в ее счастливых состояниях, которые, казалось бы, душа не может исчерпать, потому что к ним же и стремится. Она чувствует свое бессилие перед опытом слишком большой радости, любви, гармонии. Именно то, что наиболее желанно, оказывается и чрезмерным для нее. В такие минуты душа, даже “ублаженная”, испытывает грусть. Вот вы сидите в ресторане с близким человеком, тонко друг друга понимаете, тихая прекрасная музыка, вкусная, изысканная еда, полное растворение душ – и при этом грустно. Почему? Такая грусть – следствие переполненности: не остается “задела” на более сильные эмоции. Это не “светлая печаль” в пушкинском смысле, т.е. печаль разлуки, осветленная внутренней близостью, надеждой на встречу. Наоборот, это печаль полной близости, черту которой не дано переступить, — печаль, которая настигает нас именно на вершине радости и наслаждения. Чем выше радость, тем сильнее ощущение ее двойной хрупкости: и во времени, и в самой душе.

Похожее возникает в любовной близости, которая достигает определенного предела — и не может перейти его, вызывая внутреннее оцепенение даже в момент самой бурной страсти. Не об этом ли у А. Ахматовой в одном из самых загадочных ее стихотворений?

Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, —
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.
И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.
Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие — поражены тоскою…
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.

Так тоскует душа, освободившаяся от всех порывов, уже бестрепетная, неспособная участвовать в собственных восторгах, поскольку они превышают ее вместимость.

У Игоря Северянина есть стихи с характерным заглавием “Бесстрастие достижения” — о той же заветной черте, когда любовь, одерживая победу, уже не может эмоционально освоить ее: “Но сердце слишком быстро билось, / и я усталость ощутил” ² .

Сходную печаль мы испытываем перед всем “невыносимо-прекрасным”. На берегу моря, при свете заката, распахнутого во всю небесную ширь… Лицо ребенка с его живостью, сияющей улыбкой, может вызвать такую радость, что вместить ее не под силу, — хочется подтолкнуть случайного прохожего: да взгляни же! В ребенке есть такие чары, что остается либо отвести взгляд, либо привлечь взгляд других, чтобы их действие распределилось поровну.

Красота превышает отведенную нам меру восприятия. Об этом — в рассказе А. Чехова “Красавицы”:

“Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон… …Быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, Бог знает!”

И опять здесь можно говорить о двойной печали: о том, что красота скоро увянет, — но и тот, кто любуется ею сейчас, не в состоянии ее вместить. Смертность — выражение той же предельности: душа не может полностью вобрать и пережить красоту по той же причине, по какой красота не может пережить тела.

Печалью оборачивается и созерцание великих произведений искусства, чтение великих книг — не потому, что сами они печальны, а потому, что указывают душе на пределы ее способности воспринимать. Эта внезапная грусть может настигать нас и в радости созидания — как у А. Пушкина:

ТРУД

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
Или, свой подвиг свершив, я стою, как подёнщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Вопрос поставлен, но остается по сути без ответа. “Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?” Причина грусти – не в отчуждении от своего труда, а в том, что на вершине воплощенного замысла, в “миг вожделенный” душа осознает, что исполнила сужденное ей и, пусть на время, но исчерпала себя. Значит, не только между любящими, но и в отношении творца и творения тоже есть “заветная черта”. В самом безудержном восторге душа вдруг ощущает, как растянуты ее мышцы, как устала она от своей переполненности.

В психологических справочниках грусть обычно объясняется нехваткой чего-то существенного для человека или отсутствием причин для положительных эмоций. Как видим, литература дополняет научное человековедение: при избытке положительных эмоций грусть — это нехватка самой способности переживания. Пушкин называет такую грусть “непонятной”, Чехов — “неопределенной, смутной, как сон”. И в самом деле, это чувство невыводимо из внешних обстоятельств и даже противоречит им. Это парадоксальная грусть — чувство самой бесчувственности.

Душа на воздушной подушке

Бывают состояния беспредметной задумчивости, когда между тобой и миром словно возникает прозрачная преграда. Всё, что происходит снаружи, четко воспринимается и запоминается, но не проникает внутрь тебя, остается вовне. И в тебе самом ничто не звучит, нет ни малейшей потребности выразить себя, вступить в общение. Ни о чем не думается, ничего не чувствуется. Обычно в душе блуждают какие-то обрывки ассоциаций, толкутся слова, реплики, отзвуки чужих голосов, навязчивые мелодии, – всего этого нет, пусто и тихо. Но при этом не испытываешь ни меланхолии, ни тревоги, ни грусти…

Это нулевая точка зависания души в собственном пространстве. Я называю такое “подвешенное” состояние — “душа на воздушной подушке”. Тонкой оболочкой нечувствия и самосредоточения душа отделяется от всего окружающего и может долго и безучастно скользить в каком-то безвременье, ни за что не зацепляясь, ни на что не отзываясь. Пересменок. Дом, из которого выехали прежние жильцы, а новые еще не въехали. Душа ощущает свой объем, но он ничем не заполнен.

Наверно, как для дома, так и для души важно побыть в одиничестве, при этом даже не вступая в беседу с собой. Возможно, такие состояния возникают после поспешных саморастрат, волнений, порывов, когда душе нужен отдых от предыдущего – или приготовление к предстоящему.

Похожие состояния – замирания, неподвижности, безотзывности – бывают и в природе, одно из них описано Ф. Тютчевым:

Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера…

Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто всё — простор везде,—
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко ещё до первых зимних бурь —
И льётся чистая и тёплая лазурь
На отдыхающее поле…

В такое время природа обретает меру в самой себе. Есть своя краткая пора хрупкой “хрустальности” и у души. “Пустеет воздух…” Стоит вглядеться в эту прозрачность, смириться с нею, ведь уже назавтра начнутся новые тревоги. Возможно, лишь после смерти душа станет сама для себя началом и концом, опорой и средой, всем тем, чем раньше был для нее внешний мир.

“Душа на воздушной подушке”. Один и тот же корень во всех трех словах как бы подразумевает, что душа приобретает ту форму, которая соответствует ей самой.

Симпсихоз. Душа — госпожа и рабыня

Природе известно такое явление, как симбиоз — совместное существование организмов разных видов, их биологическая взаимозависимость. Это явление во многом остается загадкой для науки, хотя было обнаружено швейцарским ученым С.Швенденером еще в 1877 г. при изучении лишайников, которые, как выяснилось, представляют собой комплексные организмы, состоящие из водоросли и гриба.

Такая же сила нерасторжимости может действовать и между людьми — на психическом, а не биологическом уровне. Симпсихоз — психическая взаимозависимость двух или нескольких личностей. Они душевно зациклены друг на друге, переживают одни и те же настроения, которые мгновенно передаются от одного к другому. Такой симпсихоз бывает между членами семьи или маленького сообщества, например, секты или партии. С одной стороны, среди них усиливается чувство счастья, надежности, безопасности, доходящее до эйфории, — и вместе с тем отрицательные эмоции, взаимно резонируя, могут выливаться в ссоры, приводить к нервному срыву.

Есть разные градации и стадии симпсихоза, вплоть до полного эмоционального слияния двух существ, как в “Старосветских помещиках”: “вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих”.

Симпсихоз может быть психологически выгоден для обоих участников, эмоционально их укреплять, увеличивать жизнестойкость, сопротивляемость внешним обстоятельствам. Отношения партнеров при этом могут быть равноправными или подчиненными, т.е. один более зависим, другой господствует — случай душечки, которая приникает к более сильной или властной душе. Этот психоцарь, или душа-госпожа, может покровительствовать более слабой, зависимой душе — или угнетать ее, поглощать ее энергию.

Симпсихоз может быть полезен одному, но вреден другому партнеру — тогда такое отношение называется паразитизмом и вампиризмом. Паразитизм — это когда психически более слабый партнер использует резервуары энергии более сильного. Вампиризм — когда более сильный партнер пользуется энергией слабого, еще более ослабляя его.

Симпсихоз может быть опасным и разрушительным для обоих партнеров, даже если они нуждаются друг в друге и не в силах разорвать этот союз, как в случае Настасьи Филипповны и Рогожина, которые не могут быть ни вместе, ни врозь и продолжают психологически истязать друг друга. Такой негативный симпсихоз часто разрешается смертью, убийством или самоубийством.

Симпсихоз может связывать троих или нескольких, что проявляется в так называемых “треугольниках” или “квадратах”, множественных любовных союзах, которые включают в себя ревность, соперничество — или щедрость и самоотречение. Такой случай симпсихоза описывает Герцен в “Былом и думах” — отношение двух супружеских пар: Герценов и Гервегов, с их попарной и перекрестной психической зависимостью, постоянными истериками, жертвами, мщением. “Все мы так сжились – я не могу себе представить существование гармоничнее”, — писала Натали Герцен подруге. Но вскоре это сожительство – в кавычках и без — превратилось в ад…

Сходную коллизию можно отметить в истории первого брака Ф. Достоевского: он был влюблен в свою будущую жену Марию Исаеву, а она любила учителя Вергунова, и двое соперников плакали друг у друга на груди и жертвенно отрекались от возлюбленной ради счастья другого.

Симпсихоз возможен не только между индивидами, но и между индивидом и коллективом, вождем и народом, причем их отношения тоже могут быть мучительными для одной или для обеих сторон. Такой тип симпсихоза изображен в новелле Т. Манна “Марио и волшебник”, где странствующий фокусник проводит сеанс магии и психически подчиняет себе волю зрителей, одновременно сам порабощаясь ею и впадая временами в состояние транса. Это взаимное истязание прерывается выстрелом — Марио мстит волшебнику за то, что он совершил психическое насилие над ним. Можно провести параллель между двумя “простецами”: Рогожиным у Достоевского и Марио у Т. Манна. Оба избавляются от мучительного для них симпсихоза, убивая своих изощренных поработителей, своих психовампиров.

Симпсихозы могут разрастаться, как кораллы, в целые психические колонии, как в романах Достоевского, где, например, отец и братья Карамазовы, Катерина Ивановна, Грушенька, Лиза Хохлакова, отчасти и семейство Снегиревых, образуют единый симпсихоз, напряженное поле эмпатий, эмоционального господства и рабства.

Симпсихоз основан на избирательных психических тяготениях личностей, на взаимной “склейке”. Есть личности, более склонные к таким образованиям, так сказать, “клейкие”, и есть “сухие”, которые отталкивают любую зависимость. Клейкая личность ищет любых способов психозависимости, как активных, так и пассивных, в ней угадывается некая душевная губчатость, способность всасывать чужие психоэнергии или вливать свою энергию в других. Клейкая личность эмоционально обволакивает людей и вольно или невольно навязывает им роль партнеров в душевных взаимодействиях. Она может быть двувалентной или многовалентной, в зависимости от того, достаточно ли ей одного партнера для образования прочного (созидательного или разрушительного) симпсихоза — или ей нужны несколько партнеров, которые передают друг другу энергию психовлияний и психозависимостей и оказываются накрепко связанными этой цепью. В центре такого психоконсорциума может стоять один человек, образующий радиальные связи со своим окружением, или это может быть более плюралистическая конфигурация, с несколькими центрами притяжения и отталкивания.

Один из самых масштабных вариантов симпсихоза — психократия, такой политический режим, который определяется психическим взаимодействием власти и общества. Когда у власти не остается других рычагов воздействия: экономических, культурных, конструктивно-цивилизационных, креативно-социальных, — она использует внушаемость населения для достижения своих целей. В конце концов, такое взаимодействие переходит в чисто нервную стимуляцию и симуляцию, провоцирование массовых психозов, истерик, что ставит государство на грань нервного срыва, истерического коллапса и соответственно, исторической катастрофы. При этом происходит интенсивное расходование и истощение психических ресурсов и власти, и общества, что эмоционально переживается как взаимное истязание, как соревнование в психической выносливости — у кого скорее исчерпается терпение. Власть, как истеричная Настасья Филипповна, помыкающая своими поклонниками и вместе с тем психически зависимая от них, может спровоцировать характерно рогожинскую реакцию: мгновенный переход от обожания к физической расправе как единственному способу разрыва далее невыносимого симпсихоза.

Душа и наука

С прогрессом биохимии и нейропсихологии нарастает тенденция объяснять душевные состояния человека, в том числе любовь, действием химических веществ и гормонов. Нобелевский лауреат биохимик Фрэнсис Крик, сооткрыватель (с Дж. Уотсоном) двойной спирали ДНК, так начинает свою книгу «Поразительная гипотеза: Научный поиск души»:

«Поразительная Гипотеза состоит в том, что “Вы”, ваши радости и печали, ваша память и устремления, ваше чувство собственной личности и свободной воли, – все это фактически не более чем способ действия обширного собрания нервных клеток и их ассоциированных молекул. Как сказала бы Алиса у Льюиса Кэррола, “Вы не что иное, как пачка нейронов”»³.

Иными словами, вся этика и психология, все, что мы называем душой и духом, гармонией и гением, есть лишь эманации нейронов и генов, их субъективное переживание. Что если и в самом деле адреналин, или фенилэтиленамин, выделенный из крови страстно влюбленных в 1996 году группой биохимиков США, и в самом деле содержат в себе все то, что мы воспринимаем как любовь, – вплоть до определения, почему мы влюбляемся в синеглазых или черноволосых?

Ф. Крик противопоставляет свою научную теорию души как «пачки нейронов» и даже «электронных проводящих путей» ee религиозному и психологическому пониманию. Книга завершается проповедью-опровержением Крика на строку Псалмов «Славлю Тебя, потому что я дивно устроен» (Пс. 138:14) – биохимик полагает, что псалмопевец «имел только косвенный взгляд на тонкую и изощренную природу нашего молекулярного устройства».

Но зачем же противопоставлять? Если и любовь от гормонов, и душа от молекул, то какая это радостная весть для верующих! Подтвердись это, в историю религии вошло бы величайшее «естественное» откровение. Если наш химический состав, перелив гормонов, уравнение формул ощущается как любовь, это значит, что любовь, действительно, правит материей, движет мирами.

Френсис Коллинз (Francis Collins) — американский генетик, ставший известным как руководитель проекта по рсшифровке человеческого генома и в то же время не скрывающий своих религиозных воззрений, так ответил на вопросы журналиста Джона Хоргана:

“Хорган: Что вы думаете о нейротеологии, которая пытается идентифицировать нейронный основу религиозных переживаний?

Коллинз: Я думаю, что это увлекательно, но не особенно удивительно. Мы, люди, состоим из плоти и крови. Поэтому меня не обеспокоило бы, если бы при переживании какого-то мистического опыта обнаружилось, что моя височная доля была возбуждена. Это не означает, что подлинноe духовноe здесь отсутствует. Те, кто подходят к этому вопросу с презумпцией, что нет ничего вне естественного мира, посмотрят на эти данные и скажут: «Ну вот, видите?» А те, кто считает людей духовными созданиями, скажут: «Круто! У этого мистическиого опыта есть корреляция в природе! Разве не так!”⁴

Это одна линия аргумента: если у психических состояний есть мозговые, физические корреляты, то это означает, что у физических процессов могут быть какие-то неизвестные нам психические предпосылки — точнее, известные, но лишь по нашему внутреннему опыту.

Но есть и другая линия аргументации. Ф. Крик противопоставляет свою научную теорию души как «пачки нейронов» и даже «электронных проводящих путей» ee религиозному и психологическому пониманию. «Души нет», есть только нейроны. Ну а плоть есть? То, чего касаются влюбленные, то, что пробуждает влечение? Если рассматривать плоть в электронный микроскоп, добираясь до молекул и атомов, то ничего осязаемо-плотского вообще в природе не обнаружится. Есть только кванты, частицы, волны, вероятности, импульсы, в которых нет ни грана упругой плоти. «Плотское» – это свойство определенных молекулярно-клеточных скоплений взаимодействовать с другими молекулярно-клеточными скоплениями на определенном уровне их биологической организации. «Плоть» – условное словесное допущение, которым мы обмениваемся, чтобы понимать и чувствовать друг друга, ибо оно соответствует нашему опыту живых существ, наделенных особым полем восприятия. В этом человеческом диапазоне и образуются понятия «плоти» и «души»; здесь они такая же реальность, как молекулы и атомы в поле наблюдения микроскопа или синхрофазотрона.

Какая же реальность первична: человеческая – или микроскопная, орудийная, сотворенная нами самими? Реальность самого человека не исключает других полей восприятия (микро-, макро-, телескопных), напротив, сама их технически учреждает. Но человеческая реальность остается общим знаменателем всех других полей восприятия, созданных на ее основе и расходящихся в пространства микромира и мегамира. И как бы ни декодировались и ни критиковались расплывчатые понятия «плоть» и «душа» в других дисциплинарных языках, они остаются полнозначными и неделимыми в том первичном языке, на котором выражается наша человечность. Мы так же не можем выйти за реальность этого языка, как не можем сами себя родить. Мы можем рождать, творить – но не себя, а из себя, то есть исходя из своей, уже сотворенной, человеческой данности.

Гуманитарные науки выражают интерес человека к самому себе — и это не знак видового эгоизма или нарциссизма, а предпосылка активного, целенаправленного отношения к миру. Человек (и как вид, и как индивид) интересуется больше всего самим собой, потому что именно через себя, через свою волю, чувства, мысли, желания, устремления, ему дано воздействовать на мир, совершенствуя условия жизни, помогая больным и слабым, создавая произведения искусства и технические приборы. Поскольку действовать человек может только сам из себя, из своих внутренних импульсов и побуждений, ему важнее всего на свете “познать самого себе”. Он существует постольку, поскольку мыслит, т.е. знает, постигает себя существующим, а такое самопознание и есть область гуманитарных наук.

Мы такие, какие есть, и вынуждены принимать себя на веру такими, какими созданы. “Я” — это аксиома нашего опыта, которая лежит в основании любых теорем научного знания. Мы даны себе как условие всяких дальнейших экспериментов. Даже если мы глядим в микроскоп или телескоп, мы не можем выпрыгнуть из своих зрачков, из своих нервов, из своего мозга. Эта аксиоматика опыта и есть исходный акт любого научного познания: признание себя, познающего, отправной точкой всех дальнейших исследований.

Приведу суждение известного американского теоретического физика Энтони Лиси о том, что верхние уровни бытия человека несводимы к физическим и химическим элементам природы, даже если возникли из них посредством самоорганизации. Английский термин “emergence”, весьма значимый в современной философии и науки, означает возникновение новых свойств при переходе с одного на другой уровень бытия.

“Мы знаем, что волшебство жизни происходит от возникновения новых свойств (emergence). Только невероятно большое количество взаимодействий делает эту магию возможной. Описывать романтическую любовь как одновременный взаимный укол и вливание окситоцина —значит вульгаризировать согласованный танец огромного числа молекул, которых больше, чем звезд в наблюдаемой вселенной. Числа находятся за пределами астрономических. В каждой клетке человека содержится около 100 триллионов атомов, и около 100 триллионов клеток — в каждом человеке. Число возможных взаимодействий экспоненциально возрастает с числом атомов. Именно эмержентные (emergent) качества этого огромного космоса взаимодействующих сущностей делают нас тем, кто мы есть.<…> Таковы триумф и трагедия нашего самого древнего и мощного метода науки: анализа — понимания вещи как суммы ее частей и их действий. Мы изучили и извлекли пользу из этого метода, но мы также узнали его пределы. Когда количество частей становится огромным, например, для атомов, составляющих человека, анализ практически бесполезен для понимания системы, даже если система возникает (emerge) из своих частей и их взаимодействий. Мы можем эффективнее понимать сущность, используя принципы, выведенные из экспериментов на уровне ее собственного или ближайшего масштаба, на ее собственном уровне”.⁵

Это означает, в частности, что феномен любви более точно описывается не с нижних уровней — физических, химических, клеточных, нейронных — а в контексте феноменов того же уровня, таких как ревность, соблазн, нежность, вдохновение. Или даже в контексте более высокого уровня эмержентности: платоническая любовь, Афродита Урания, любовь человека к Богу и Бога к человеку.

Как известно, даже свойство такого простейшего химического соединения, как вода, не определяются свойствами входящих в него молекул водорода и кислорода. Тем более любовь, не наблюдаемая никакими приборами, но воспринимаемая лишь во внутреннем опыте человека, несводима к химическим веществам, фенилэтиленамину, окситоцину и пр., наблюдение за которыми в микроскоп или изображение формулами их молекулярного состава не имеет ни малейшего сходства с любовью, как мы ее переживаем. Конечно, в результате обработки данных о триллионах химических взаимодействий, может быть, и удастся составить информационную карту некоего мгновенного всплеска эмоций у любящего. Но одно слово “любовь”, если оно употребляется в присущем ему контексте, как выражение чувств и отношений, — дает гораздо более краткое и точное обозначение этого феномена, чем петабайты цифровой информации. Преимущество естественного, “аналогового” языка не только в его краткости по сравнению с триллионными рядами цифр, но и в том, что он уникально точен при обозначении тех состояний, которые переживаются субъектом и мгновенно узнаются им как свои. При взгляде на цифры ничего не шевельнется, кроме математической смекалки, — а в слове “любовь”, точнее, в стихах или в прозе, где выразительно описывается это состояние, влюбленный узнает то, что он переживает.

Ни о душе, ни о плоти нельзя говорить точнее, чем говорит наш человеческий язык, поскольку для языка химических или математических формул они просто не существуют. Точно так же лицо человека исчезает, если рассматривать его в микроскоп. Видны крупные поры, шелушинки кожи, потом, при резком увеличении, какие-то орнаменты, структура тканей, а дальше клетки, молекулы, атомы… Но лица уже нет. Как же мы способны воспринимать человеческую личность, ее красоту, обаяние, выражение лица, если даже лицо – только иллюзия? Но тогда и личность, и красота, и человек – иллюзия. На самом деле, то, что составляет человеческий мир и обозначается словами “лицо”, “плоть”, “душа”, “личность”, “красота”, “любовь”, – это и есть первичная, соразмерная человеку реальность, а реальность, которую мы рассматриваем в микроскоп или телескоп и описываем языком точных наук, вторична по отношению к человеку и его “неточному” языку. Конечно, нас искушает представление о том, что микроскоп знает истину лучше, чем человеческий глаз. Но ведь и микроскоп создан человеком и для человеческого глаза, он тоже гуманитарный прибор по своим истокам и параметрам, хотя в нем человеческое и выходит за границы себя, что тоже в высшей степени человечно.

Причем в наше время, благодаря новейшим научно-техническим искусствам подделки, «симуляции», значение человеческого и даже сугубо личного не падает, а возрастает. Реальность — не «мир как он есть», не «совокупность материальных явлений», не «объективная реальность, данная нам в ощущениях» — это все философский отстой. Новое определение реальности: вненаходимая воля и вненаходимое желание. Все физические объекты в принципе виртуально воспроизводимы. Уже сейчас голография создает полную оптическую иллюзию объекта, а нанотехнологии будущего смогут из элементарных частиц строить точные копии любых объектов, воспроизводя их тактильные свойства, запахи и пр.

Таким образом, критерием реальности в будущем станет не материальность предмета, а наличие чужой воли, которая встречает нас извне. Моя хотимость, волимость, желанность, любимость – или, напротив, нежеланность, неприемлемость, отверженность. Вся реальность фокусируется в этой точке чужого «Я» и его отношения ко мне. Все можно подделать – только не волю, желание и любовь. Безупречно подделанный предмет – это тот же предмет. Подделанная воля – это уже не воля, а отсутствие таковой. Притворнaя любовь – это уже не любовь, а всего лишь притворство.