Вера ЗУБАРЕВА. Солженицын как анти-политик. К 55-летию публикации «Одного дня Ивана Денисовича»

Мой путь к Солженицину пролегал через заблуждения.* Как большинство читателей и исследователей творчества писателя, я рассматривала его произведения в чисто политическом ключе. «Один день Ивана Денисовича» не был исключением. В процессе преподавания я, как и все, делала акцент на политической обстановке и ужасах сталинского режима. Всё укладывалось в аспект политической доктрины за исключением фигуры Алёши-баптиста, которая выглядела как притянутая за уши и выпадающая из общего контекста лагерной тематики.

Прозрение всё же наступило, и открылась глубина мудрости Солженицына.

В своей нобелевской речи Солженицын заявил: «Работа художника не укладывается в убогой политической плоскости, как и вся наша жизнь в ней не лежит» [Солженицын 1995: 224]. Это было сказано в ту пору, когда Солженицын воспринимался сквозь призму диссидентства. Как оказалось, это было ложным представлением, на котором погорел и Запад, принявший его за традиционного диссидента и посчитавший, что за рубежом Солженицын станет бороться за политические и социальные свободы. Он и боролся, но не как антикоммунист, или про-капиталист, или социалист. Он боролся, как верующий, как воин, как Георгий Змееборец. Вот весьма знаменательный отрывок из письма Солженицына к Рейгану, в ответ на приглашение в Белый дом: «Я не располагаю жизненным временем для символических встреч. Однако мне была объявлена (телефонным звонком советника Пайпса) не личная встреча с Вами, а ланч с участием эмигрантских политиков. Из тех же источников пресса огласила, что речь идёт о ланче для “советских диссидентов”. Но ни к тем ни к другим писатель-художник по русским понятиям не принадлежит. Я не могу дать себя поставить в ложный ряд» [Солженицын 1995: 17].

Эта позиция стоила Солженицыну многого. От него отвернулись и либералы, и консерваторы, и все те, кто поставил на него, чтобы разыграть политическую карту. От него ожидалось обличение советской власти и нападки на про-сталиниский режим. А он вместо этого громогласно заявлял: «человек от самого начала, а не от нынешней западной цивилизации, создан Богом именно с полной свободой и добра и зла. Однако нам дан разум, и нам дано сердце для того, чтобы мы могли сами – сами! – ограничить свою свободу. Это высший принцип – самоограничение. Не государство должно постоянно ограничивать и уговаривать: “этого не надо, вот этого не надо…”, – не государство, мы сами должны это делать. Моё главное противоречие с современной западной мыслью состоит именно в разном понимании задач, которые стоят перед человеческой жизнью. Западное понимание, записанное и в американской конституции, – это «стремление к счастью». Оттого что все стремятся к счастью – все ведут экспансию, и жить никому на земле скоро будет нельзя. Мне кажется, главный порок современной цивилизации – в неверном понимании цели человеческой жизни. Она в том, чтобы кончить жизнь на более высоком нравственном уровне, чем твои начальные задатки. <…> Нам дана полная свобода для зла, а мы должны всё время сами, добровольно его отрезать и не делать. В Евангелии сказано: какая польза человеку, если он весь мир приобретёт, а душу свою потеряет? <…> Пока свобода ещё в XVII–XVIII веке несла прежние представления о религиозной ответственности, это была свобода благодетельная, но, когда образ Высшего затмевается, куда-то исчезает, а вся жизнь переходит вот в эту суету и кипение, вот тогда свобода обесценивается. И тогда рождается эта мысль, что свобода зла чуть ли не даже ещё важнее, чем свобода добра. …выход только в поднятии нравственного и религиозного сознания. Но путь для этого обычно, естественно идёт через национальные формы, вот почему я и считаю, что народу, который утратит свои национальные традиции и формы, труднее сделать этот подъём, труднее» [Солженицын 1995: 55–56].

«Один день Ивана Денисовича» – именно об этом, о принципе самоограничения, о национальных формах противостояния злу и о свободе как религиозной ответственности, а не политической доктрине. Разделение на «рабов» и «фараонов» не является исключительно внутрилагерным. Оно привносится извне в качестве канона. Вот приходит Иван Денисович вымыть полы в надзирательской, а ему кричат с порога: «Дверь-то притягивай, ты, падло! Дует!»; «Ты! гад! потише!» и т.п. А ведь это все русские, свои. Не фашисты, не иноземцы – свои. И при этом прекрасно знающие, что перед ними не уголовники, а простые люди, верующие, атеисты, интеллигенция, бывшие военные, герои, прошедшие плен, и пр., и пр. А теперь свои измываются над ними.

Выразителем национальной идеи является сержант по порозвищу Полтора Ивана, избравший модель христианского поведения. Да и само имя символично – именно таким хочет видеть Солженицын русского человека в часы радостей и невзгод, в особенности когда дух страны гибнет от «остро-инфекционной коммунистической заразы».

Люди и есть режим. Солженицын пишет о повальной потере сострадания – нет, не у правящей верхушки, а в среде исполнителей, с радостью играющих роль фараонов при рабах.

Он развивает эти идеи на трёх уровнях:

  1. на уровне психологии героев,
  2. архитектоники
  3. и символики

Психология героев раскрывается в их отношении к религиозным ценностям. В цивильном обществе происходит подмена религиозных ценностей (т.е. абсолютных, безусловных) на идеологические (относительные, условные). Солженицын определил это так: «Коммунизм никогда не скрывал, что он отрицает всякие абсолютные понятия нравственности… Коммунизм считает нравственность относительной, классовой. В зависимости от обстоятельств, от политической обстановки, любой акт, в том числе и убийство, и убийство сотен тысяч людей, может быть плохо, а может быть – хорошо. Это – в зависимости от классовой идеологии» [Солженицын 1995: 259].

Те же вопросы поднимаются и в повести. Вот, к примеру, как решается зэками вопрос «не убий»:

«…Поспокойне’й! — Фетюков шипит (дело к перерыву, и все к печке подтянулись). – Людей в постелях режут! Поспокойне’й!..

– Нэ людын, а стукачи’в! – Павло палец поднял, грозит Фетюкову» [Солженицын 2006].

В тюремном царствии помбригадир Павло приходит на смену апостолу Павлу, на которого ссылается Алеша-баптист. Теперь убийство оправдано обстоятельствами.

Солженицын прекрасно понимал опасность новой морали и именно поэтому сразу же, после замечания Павло о «нелюдях», привел рассказ об убийстве, произошедшем по ошибке: «И правда, чего-то новое в лагере началось. Двух стукачей известных прям на вагонке зарезали, по подъему. И потом еще работягу невинного – место, что ль, спутали» [Солженицын 2006].

И сколько таких невинных душ было загублено, и сколько виновных было признано потом невиновными! Картина лагеря отражает картину страны.

Почему Алёша выведен баптистом?

Не говоря уже о том, что, в отличие от православных, баптисты в повести (и позже – в «Архипелаге ГУЛаг») предстают истинными верующими, они еще и олицетворяют объединение Ветхого и Нового Заветов в том смысле, что баптизм равно принимает оба Завета в качестве Священного Писания.

Краеугольный камень Ветхого Завета – Исход, положивший начало формированию ментальности свободного человека и давший десять заповедей, ставших основанием Закона Божьего. Речь не о социальных свободах и не о политических. Иудеи покидали Египет не для того, чтобы найти себе лучшего правителя. Земля обетованная была завещана Богом, и тот, кто шел исключительно из материальных побуждений (а такие группы беженцев, примкнувшие к иудеям, тоже были), вернулся в Египет после недолгих странствий. Исход был связан с ухудшением, а не улучшением условий жизни, пусть и временным. Поэтому иудеи и укоряли Моисея: «зачем ты вывел нас из Египта, уморить жаждою нас и детей наших и стада наши?»

Размышляя о воле, Шухов тоже думает о ней в материальных категориях: «Шухов молча смотрел в потолок. Уж сам он не знал, хотел он воли или нет. Поначалу-то очень хотел и каждый вечер считал, сколько дней от сроку прошло, сколько осталось. А потом надоело. А потом проясняться стало, что домой таких не пускают, гонят в ссылку. И где ему будет житуха лучше – тут ли, там – неведомо» [Солженицын 2006].

Шухов не является атеистом в отличие от окружающей его прогрессивной интеллигенции. Он просто хочет сориентироваться в новых условиях и выстраивает те аналогии, которые помогают его крестьянскому сознанию определить искомое через известное. Так, «хлеб насущный» в Алешиной молитве ассоциируется у него с пайкой, а молитва, направленная к Богу, напоминает прошение к местному начальству. Эта подмена только запутывает его, и вот уже на одну ступень поставлены баптисты и политруки, чтение Евангелия и агитка. Но зато читателю становится ясней, как происходит замещение христианского сознания на псевдо-христианское.

Засыпая, Иван Денисович мысленно перечисляет все удачи так неудачно складывавшегося дня. Удачи, о которых он вспоминает, связаны преимущественно с материальным аспектом лагерной жизни.

У Алеши представление о счастливом дне выражено в его молитве: «Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь» [Солженицын 2006].

Разумеется, ни убийцей, ни злодеем Ивана Денисовича не назовешь, а вот насчет воровства и посягательства на чужое нужно еще подумать. Вот, например, ему удалось «закосить кашу» в обед. Шухов, конечно, рад, и читатель рад, что Иван Денисович систему обдурил. А с другой стороны, он оставил без должной порции кого-то из товарищей, и, возможно, не одного. Ведь каша сварена из расчета на определенное количество человек, значит, две украденных порции нужно будет возместить, недодав другим, таким же голодным и отработавшим смену. Вот как эта мысль отражена в утреннем разговоре в бараке: «В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир: – Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Кому ж недодать? Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут» [Солженицын 2006].

Понимают ли зэки, что воровать плохо? Конечно! В том случае, когда воруют у них. А воровство для своих поощряется.

В критике принято противопоставлять Алешу и Шухова. Они действительно как два разных полюса. Только дело, на мой взгляд, не в противопоставлении. Солженицын говорит о другом. Шухов и Алеша скорее дополняют друг друга. Они сосуществуют как части системы, отвечающие за ее разные функции. Алеша поддерживает духовность, а Шухов – жизненные силы. Системе нужно и то, и другое. Описание расположения Алеши и Шухова на вагонке символично: «Шухов лег головой к окну, а Алешка на той же вагонке, через ребро доски от Шухова, – обратно головой, чтоб ему от лампочки свет доходил. Евангелие опять читает» [Солженицын 2006].

Шухов и Алеша обращены к разным сторонам жизни. Шухов направлен на мирское пространство (положение головы к окну), а Алеша — на сакральное (положение головы к свету для чтения Евангелия). При этом между ними происходит постоянный обмен мыслями, что дает им возможность лучше увидеть ту сторону, которая скрыта от каждого из них в отдельности. Вместе с тем им предстоит ещё многое понять и пересмотреть.

Иронические эпитеты «чистенький» и «приумытый» по отношению к Алёше как нельзя лучше описывают его оторванность от жизни. Рассуждения Алеши о пользе тюрьмы – это идея-фикс. Ну, о какой душе будут думать зэки, жизнь которых втиснута в жесткие рамки тюремного распорядка? Алеша не понимает, что тюрьма не преображает, а еще больше закабаляет уже закабаленное сознание. Поэтому и православные, о которых он говорит с укором, не укрепляются в вере в тюрьме, а, наоборот, теряют ее окончательно. Что уж говорить о неверующих!

Шухов, напротив, смекалист и практичен, он умеет заботиться о своих, но не понимает, что в то же время разрушает всех остальных. Солженицын описывает момент кладки печки для обогрева: «Не поленился Шухов, самый-то выпуск трубы еще с одним коленом вверх сделал. Сегодня нет ветру, а завтра будет – так чтоб дыму не задувало. Надо понимать, печка эта – для себя» [Солженицын 2006].

Нет ничего дурного в том, чтобы стараться для себя. Дурно то, что происходит это за счет разрушения очага ближнего. Печка выкладывается из разворованных стройматериалов, и разворовывались они на протяжении всех лет существования советской власти.

По сути, Солженицын ведет речь о том, что строится новый мир на новых ценностях, о том, что возводится изба, каждый угол которой обустраивается за счет угла другого, о том, что изба расшатывается и никакие идеологические подпорки ее не укрепят, о том, что происходит обмеление души и вырождение духа. А также о приходе «врага рода человеческого» в лице коммунизма и о вере, находящейся в заточении. Шухова, возможно, и выпустят на волю. А кто освободит веру?

Вопрос об освободителе веры решается в повести на символическом уровне.

Капитан второго ранга Буйновский, борец с тюремными «антисоветскими» порядками, делит вагонку месте с Шуховым и Алешей: «Вставали сразу двое: наверху – сосед Шухова баптист Алешка, а внизу – Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг» [Солженицын 2006]. Двухэтажная конструкция вагонки позволяет говорить о вертикальной схеме, описывающей эту тройственную мини-систему, в основании которой находится воин, а «верх» закреплен за крестьянином и верующим. На память приходит фольклорная модель трех богатырей. Разумеется, речь не о тождестве, а об изоморфности троиц, каждая из которых имеет свои особенности. Так, Алеша Попович – самый младший из всех богатырей и самый слабый из них – хоть родом из поповской семьи, но плут и хитрец. Ассоциация с именем Алеши Поповича в связи с Алешей-баптистом возникает непроизвольно, когда Солженицын ставит в один смысловой ряд имя Алеши и тему поповства. О попе начинает разговор Шухов, и поп в его рассказе выступает плутом. Алеша-баптист резко отзывается о попах, как попирателях истинной веры. И в этом смысле он Алеша Не-попович: «Зачем ты мне о попе? Православная церковь от Евангелия отошла. Их не сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твердая» [Солженицын 2006].

В этой солженицынской троице «буй-тур» Буйновский, яро налетающий на «антисоветского» Змия в лице начальника лагеря, более всего годится на роль Добрыни-змееборца, прообразом которого является Георгий Победоносец. Средний, самый популярный из троих богатырей, это крестьянский сын Илья Муромец, по отчеству Иванович. Крестьянин Иван Шухов становится центральным героем повести Солженицына.

Плут из поповской семьи, воин и крестьянин – так в общих чертах описывается богатырская троица в фольклоре. Модель Солженицына иная. Это иерархическое содружество змееборца, землепашца и христианина. У каждого свое место в этой иерархии и своя функция, и каждый должен совершенствоваться, а не замещаться другим. Так, «змееборец» Буйновский, ратующий за советские ценности, должен прозреть относительно того, кто есть истинный Змий, осознать природу коммунизма как «непримиримого и динамического Зла» (Солженицын). Хлебопашец должен понять разницу между «хлебом насущным» и пайкой, а верующий должен искать спасения души не в тюрьме, а в учениках, спасая тем самым новое поколение от «лютого атеизма».

Все это прочитывается не сразу. Да и сам Солженицын прочитывается не сразу, с чем столкнулись и его западные коллеги, поднаторевшие в политике. Оказавшись на Западе в силу известных обстоятельств, Солженицын уединился и продолжал работать, исповедуя то, во что единственно верил.

_______________________

Литература

1. Солженицын А. И. Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, 1995.

2. Солженицын А.И. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 1. М., 2006. URL:

* Полная версия статьи была написала для «Нового мира» к 55-летию выхода в свет повести Солженицына “Один день Ивана Денисовича” (Вера Зубарева. «И пайку насущную дай нам днесь…», НМ, №11, 2017).Мой путь к Солженицину пролегал через заблуждения.* Как большинство читателей и исследователей творчества писателя, я рассматривала его произведения в чисто политическом ключе. «Один день Ивана Денисовича» не был исключением. В процессе преподавания я, как и все, делала акцент на политической обстановке и ужасах сталинского режима. Всё укладывалось в аспект политической доктрины за исключением фигуры Алёши-баптиста, которая выглядела как притянутая за уши и выпадающая из общего контекста лагерной тематики.

Прозрение всё же наступило, и открылась глубина мудрости Солженицына.

В своей нобелевской речи Солженицын заявил: «Работа художника не укладывается в убогой политической плоскости, как и вся наша жизнь в ней не лежит» [Солженицын 1995: 224]. Это было сказано в ту пору, когда Солженицын воспринимался сквозь призму диссидентства. Как оказалось, это было ложным представлением, на котором погорел и Запад, принявший его за традиционного диссидента и посчитавший, что за рубежом Солженицын станет бороться за политические и социальные свободы. Он и боролся, но не как антикоммунист, или про-капиталист, или социалист. Он боролся, как верующий, как воин, как Георгий Змееборец. Вот весьма знаменательный отрывок из письма Солженицына к Рейгану, в ответ на приглашение в Белый дом: «Я не располагаю жизненным временем для символических встреч. Однако мне была объявлена (телефонным звонком советника Пайпса) не личная встреча с Вами, а ланч с участием эмигрантских политиков. Из тех же источников пресса огласила, что речь идёт о ланче для “советских диссидентов”. Но ни к тем ни к другим писатель-художник по русским понятиям не принадлежит. Я не могу дать себя поставить в ложный ряд» [Солженицын 1995: 17].

Эта позиция стоила Солженицыну многого. От него отвернулись и либералы, и консерваторы, и все те, кто поставил на него, чтобы разыграть политическую карту. От него ожидалось обличение советской власти и нападки на про-сталиниский режим. А он вместо этого громогласно заявлял: «человек от самого начала, а не от нынешней западной цивилизации, создан Богом именно с полной свободой и добра и зла. Однако нам дан разум, и нам дано сердце для того, чтобы мы могли сами – сами! – ограничить свою свободу. Это высший принцип – самоограничение. Не государство должно постоянно ограничивать и уговаривать: “этого не надо, вот этого не надо…”, – не государство, мы сами должны это делать. Моё главное противоречие с современной западной мыслью состоит именно в разном понимании задач, которые стоят перед человеческой жизнью. Западное понимание, записанное и в американской конституции, – это «стремление к счастью». Оттого что все стремятся к счастью – все ведут экспансию, и жить никому на земле скоро будет нельзя. Мне кажется, главный порок современной цивилизации – в неверном понимании цели человеческой жизни. Она в том, чтобы кончить жизнь на более высоком нравственном уровне, чем твои начальные задатки. <…> Нам дана полная свобода для зла, а мы должны всё время сами, добровольно его отрезать и не делать. В Евангелии сказано: какая польза человеку, если он весь мир приобретёт, а душу свою потеряет? <…> Пока свобода ещё в XVII–XVIII веке несла прежние представления о религиозной ответственности, это была свобода благодетельная, но, когда образ Высшего затмевается, куда-то исчезает, а вся жизнь переходит вот в эту суету и кипение, вот тогда свобода обесценивается. И тогда рождается эта мысль, что свобода зла чуть ли не даже ещё важнее, чем свобода добра. …выход только в поднятии нравственного и религиозного сознания. Но путь для этого обычно, естественно идёт через национальные формы, вот почему я и считаю, что народу, который утратит свои национальные традиции и формы, труднее сделать этот подъём, труднее» [Солженицын 1995: 55–56].

«Один день Ивана Денисовича» – именно об этом, о принципе самоограничения, о национальных формах противостояния злу и о свободе как религиозной ответственности, а не политической доктрине. Разделение на «рабов» и «фараонов» не является исключительно внутрилагерным. Оно привносится извне в качестве канона. Вот приходит Иван Денисович вымыть полы в надзирательской, а ему кричат с порога: «Дверь-то притягивай, ты, падло! Дует!»; «Ты! гад! потише!» и т.п. А ведь это все русские, свои. Не фашисты, не иноземцы – свои. И при этом прекрасно знающие, что перед ними не уголовники, а простые люди, верующие, атеисты, интеллигенция, бывшие военные, герои, прошедшие плен, и пр., и пр. А теперь свои измываются над ними.

Выразителем национальной идеи является сержант по порозвищу Полтора Ивана, избравший модель христианского поведения. Да и само имя символично – именно таким хочет видеть Солженицын русского человека в часы радостей и невзгод, в особенности когда дух страны гибнет от «остро-инфекционной коммунистической заразы».

Люди и есть режим. Солженицын пишет о повальной потере сострадания – нет, не у правящей верхушки, а в среде исполнителей, с радостью играющих роль фараонов при рабах.

Он развивает эти идеи на трёх уровнях:

  1. на уровне психологии героев,
  2. архитектоники
  3. и символики

Психология героев раскрывается в их отношении к религиозным ценностям. В цивильном обществе происходит подмена религиозных ценностей (т.е. абсолютных, безусловных) на идеологические (относительные, условные). Солженицын определил это так: «Коммунизм никогда не скрывал, что он отрицает всякие абсолютные понятия нравственности… Коммунизм считает нравственность относительной, классовой. В зависимости от обстоятельств, от политической обстановки, любой акт, в том числе и убийство, и убийство сотен тысяч людей, может быть плохо, а может быть – хорошо. Это – в зависимости от классовой идеологии» [Солженицын 1995: 259].

Те же вопросы поднимаются и в повести. Вот, к примеру, как решается зэками вопрос «не убий»:

«…Поспокойне’й! — Фетюков шипит (дело к перерыву, и все к печке подтянулись). – Людей в постелях режут! Поспокойне’й!..

– Нэ людын, а стукачи’в! – Павло палец поднял, грозит Фетюкову» [Солженицын 2006].

В тюремном царствии помбригадир Павло приходит на смену апостолу Павлу, на которого ссылается Алеша-баптист. Теперь убийство оправдано обстоятельствами.

Солженицын прекрасно понимал опасность новой морали и именно поэтому сразу же, после замечания Павло о «нелюдях», привел рассказ об убийстве, произошедшем по ошибке: «И правда, чего-то новое в лагере началось. Двух стукачей известных прям на вагонке зарезали, по подъему. И потом еще работягу невинного – место, что ль, спутали» [Солженицын 2006].

И сколько таких невинных душ было загублено, и сколько виновных было признано потом невиновными! Картина лагеря отражает картину страны.

Почему Алёша выведен баптистом?

Не говоря уже о том, что, в отличие от православных, баптисты в повести (и позже – в «Архипелаге ГУЛаг») предстают истинными верующими, они еще и олицетворяют объединение Ветхого и Нового Заветов в том смысле, что баптизм равно принимает оба Завета в качестве Священного Писания.

Краеугольный камень Ветхого Завета – Исход, положивший начало формированию ментальности свободного человека и давший десять заповедей, ставших основанием Закона Божьего. Речь не о социальных свободах и не о политических. Иудеи покидали Египет не для того, чтобы найти себе лучшего правителя. Земля обетованная была завещана Богом, и тот, кто шел исключительно из материальных побуждений (а такие группы беженцев, примкнувшие к иудеям, тоже были), вернулся в Египет после недолгих странствий. Исход был связан с ухудшением, а не улучшением условий жизни, пусть и временным. Поэтому иудеи и укоряли Моисея: «зачем ты вывел нас из Египта, уморить жаждою нас и детей наших и стада наши?»

Размышляя о воле, Шухов тоже думает о ней в материальных категориях: «Шухов молча смотрел в потолок. Уж сам он не знал, хотел он воли или нет. Поначалу-то очень хотел и каждый вечер считал, сколько дней от сроку прошло, сколько осталось. А потом надоело. А потом проясняться стало, что домой таких не пускают, гонят в ссылку. И где ему будет житуха лучше – тут ли, там – неведомо» [Солженицын 2006].

Шухов не является атеистом в отличие от окружающей его прогрессивной интеллигенции. Он просто хочет сориентироваться в новых условиях и выстраивает те аналогии, которые помогают его крестьянскому сознанию определить искомое через известное. Так, «хлеб насущный» в Алешиной молитве ассоциируется у него с пайкой, а молитва, направленная к Богу, напоминает прошение к местному начальству. Эта подмена только запутывает его, и вот уже на одну ступень поставлены баптисты и политруки, чтение Евангелия и агитка. Но зато читателю становится ясней, как происходит замещение христианского сознания на псевдо-христианское.

Засыпая, Иван Денисович мысленно перечисляет все удачи так неудачно складывавшегося дня. Удачи, о которых он вспоминает, связаны преимущественно с материальным аспектом лагерной жизни.

У Алеши представление о счастливом дне выражено в его молитве: «Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь» [Солженицын 2006].

Разумеется, ни убийцей, ни злодеем Ивана Денисовича не назовешь, а вот насчет воровства и посягательства на чужое нужно еще подумать. Вот, например, ему удалось «закосить кашу» в обед. Шухов, конечно, рад, и читатель рад, что Иван Денисович систему обдурил. А с другой стороны, он оставил без должной порции кого-то из товарищей, и, возможно, не одного. Ведь каша сварена из расчета на определенное количество человек, значит, две украденных порции нужно будет возместить, недодав другим, таким же голодным и отработавшим смену. Вот как эта мысль отражена в утреннем разговоре в бараке: «В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир: – Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Кому ж недодать? Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут» [Солженицын 2006].

Понимают ли зэки, что воровать плохо? Конечно! В том случае, когда воруют у них. А воровство для своих поощряется.

В критике принято противопоставлять Алешу и Шухова. Они действительно как два разных полюса. Только дело, на мой взгляд, не в противопоставлении. Солженицын говорит о другом. Шухов и Алеша скорее дополняют друг друга. Они сосуществуют как части системы, отвечающие за ее разные функции. Алеша поддерживает духовность, а Шухов – жизненные силы. Системе нужно и то, и другое. Описание расположения Алеши и Шухова на вагонке символично: «Шухов лег головой к окну, а Алешка на той же вагонке, через ребро доски от Шухова, – обратно головой, чтоб ему от лампочки свет доходил. Евангелие опять читает» [Солженицын 2006].

Шухов и Алеша обращены к разным сторонам жизни. Шухов направлен на мирское пространство (положение головы к окну), а Алеша — на сакральное (положение головы к свету для чтения Евангелия). При этом между ними происходит постоянный обмен мыслями, что дает им возможность лучше увидеть ту сторону, которая скрыта от каждого из них в отдельности. Вместе с тем им предстоит ещё многое понять и пересмотреть.

Иронические эпитеты «чистенький» и «приумытый» по отношению к Алёше как нельзя лучше описывают его оторванность от жизни. Рассуждения Алеши о пользе тюрьмы – это идея-фикс. Ну, о какой душе будут думать зэки, жизнь которых втиснута в жесткие рамки тюремного распорядка? Алеша не понимает, что тюрьма не преображает, а еще больше закабаляет уже закабаленное сознание. Поэтому и православные, о которых он говорит с укором, не укрепляются в вере в тюрьме, а, наоборот, теряют ее окончательно. Что уж говорить о неверующих!

Шухов, напротив, смекалист и практичен, он умеет заботиться о своих, но не понимает, что в то же время разрушает всех остальных. Солженицын описывает момент кладки печки для обогрева: «Не поленился Шухов, самый-то выпуск трубы еще с одним коленом вверх сделал. Сегодня нет ветру, а завтра будет – так чтоб дыму не задувало. Надо понимать, печка эта – для себя» [Солженицын 2006].

Нет ничего дурного в том, чтобы стараться для себя. Дурно то, что происходит это за счет разрушения очага ближнего. Печка выкладывается из разворованных стройматериалов, и разворовывались они на протяжении всех лет существования советской власти.

По сути, Солженицын ведет речь о том, что строится новый мир на новых ценностях, о том, что возводится изба, каждый угол которой обустраивается за счет угла другого, о том, что изба расшатывается и никакие идеологические подпорки ее не укрепят, о том, что происходит обмеление души и вырождение духа. А также о приходе «врага рода человеческого» в лице коммунизма и о вере, находящейся в заточении. Шухова, возможно, и выпустят на волю. А кто освободит веру?

Вопрос об освободителе веры решается в повести на символическом уровне.

Капитан второго ранга Буйновский, борец с тюремными «антисоветскими» порядками, делит вагонку месте с Шуховым и Алешей: «Вставали сразу двое: наверху – сосед Шухова баптист Алешка, а внизу – Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг» [Солженицын 2006]. Двухэтажная конструкция вагонки позволяет говорить о вертикальной схеме, описывающей эту тройственную мини-систему, в основании которой находится воин, а «верх» закреплен за крестьянином и верующим. На память приходит фольклорная модель трех богатырей. Разумеется, речь не о тождестве, а об изоморфности троиц, каждая из которых имеет свои особенности. Так, Алеша Попович – самый младший из всех богатырей и самый слабый из них – хоть родом из поповской семьи, но плут и хитрец. Ассоциация с именем Алеши Поповича в связи с Алешей-баптистом возникает непроизвольно, когда Солженицын ставит в один смысловой ряд имя Алеши и тему поповства. О попе начинает разговор Шухов, и поп в его рассказе выступает плутом. Алеша-баптист резко отзывается о попах, как попирателях истинной веры. И в этом смысле он Алеша Не-попович: «Зачем ты мне о попе? Православная церковь от Евангелия отошла. Их не сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твердая» [Солженицын 2006].

В этой солженицынской троице «буй-тур» Буйновский, яро налетающий на «антисоветского» Змия в лице начальника лагеря, более всего годится на роль Добрыни-змееборца, прообразом которого является Георгий Победоносец. Средний, самый популярный из троих богатырей, это крестьянский сын Илья Муромец, по отчеству Иванович. Крестьянин Иван Шухов становится центральным героем повести Солженицына.

Плут из поповской семьи, воин и крестьянин – так в общих чертах описывается богатырская троица в фольклоре. Модель Солженицына иная. Это иерархическое содружество змееборца, землепашца и христианина. У каждого свое место в этой иерархии и своя функция, и каждый должен совершенствоваться, а не замещаться другим. Так, «змееборец» Буйновский, ратующий за советские ценности, должен прозреть относительно того, кто есть истинный Змий, осознать природу коммунизма как «непримиримого и динамического Зла» (Солженицын). Хлебопашец должен понять разницу между «хлебом насущным» и пайкой, а верующий должен искать спасения души не в тюрьме, а в учениках, спасая тем самым новое поколение от «лютого атеизма».

Все это прочитывается не сразу. Да и сам Солженицын прочитывается не сразу, с чем столкнулись и его западные коллеги, поднаторевшие в политике. Оказавшись на Западе в силу известных обстоятельств, Солженицын уединился и продолжал работать, исповедуя то, во что единственно верил.

_______________________

Литература

1. Солженицын А. И. Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, 1995.

2. Солженицын А.И. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 1. М., 2006. URL:

* Полная версия статьи была написала для «Нового мира» к 55-летию выхода в свет повести Солженицына “Один день Ивана Денисовича” (Вера Зубарева. «И пайку насущную дай нам днесь…», НМ, №11, 2017).