Людмила ШАРГА. Из ниоткуда в никуда

ШАРГА. из ниоткуда в никудаОтхожу от окна, оставляя там серый февральский день, дождливый и ветреный.

Возвращаюсь через час – в зиму.

Дождь обернулся снегопадом, перетёк легко и незаметно, и не понять, откуда и куда падает снег. Из ниоткуда – в никуда.

Выйти бы в старый парк, постоять под огромными лапчатыми туями, укрытыми снегом, побродить по дорожкам, оставляя первые следы на девственном снегу, ни о чём не думая, никуда не спеша – просто так. Из ниоткуда в никуда.

Жизненное дерево – так называют тую на далёкой родине. Не случайно, видимо, посажены эти деревья здесь. Да и всё здесь не случайно. Не верю в случайности. Недосуг. На этих дорожках случайных людей нет, все хорошо знают, откуда, куда и зачем надо спешить: пациенты, врачи, студенты, чьи-то родные и близкие. Здесь всё работает, всё живёт как единый, хорошо отлаженный, цельный механизм.

Удивляюсь тем, кто не даёт ему – механизму – сбиться и остановиться.

Восхищаюсь ими. Бесконечные поступления по «скорой»: ночные, дневные, утренние и вечерние, нескончаемые операции… Только-только стихло всё в палатах и коридорах, и эхо, поворчав, успокоилось и задремало, как всё сначала, всё по кругу больничных палат и коридоров: быстрые шаги, яркий свет, голоса, лязг металла, скрип каталок…

В разгар преступного развала того, что и так еле-еле дышало, именуемого ре-фор-мой. Ратующие за дамочку-реформаторшу… Вы и вправду думаете, что её деяния – во благо?

Не дай вам бог попасть на больничную койку вот теперь. В любое время нежелательно, но теперь – особенно. Ни вам, ни вашим детям. Никому. И дамочке-реформаторше не приведи господи здесь появиться. Зашибут. Наслушалась за эти дни. И ночи.

Покидаю спасительные стены, перехожу узенькую мостовую – на трамвайную остановку, где радует глаз благородными вишнёво-белыми тонами агитационная предвыборная палаточка. В тон галстука. И слоган такой… знакомый. Вспомнилась картина Петра Белоусова из учебника истории. Той самой, в которую мы изо всех сил верили: молодой гимназист утешающе-нежно, по-сыновьи, положив руку на плечо маменьки, смотрит во вполне обозримое будущее уверенным взглядом с узнаваемым характерным прищуром: Мы пойдём другим путём. Ми йдемо своїм шляхом, кричит надпись в вишнёвых тонах на белоснежном поле агитационной палаточки.

Ничего не изменилось и не изменится. Они по-прежнему идут другими – своими путями. Люди – через дорогу – в больнице – в стране: своими. Пути эти – параллельные кривые. Вроде, рядом. Но так далеко, и никогда не пересекутся.

 

О ладе и оладьях…

ШАРГА. о ладе и оладьях

Мне неведомо, сколько веков этому обычаю.

Так делала мама.

Так делала бабушка.

Прабабушки мои делали так же.

В русской печи, уже истопленной, от прогоревших берёзовых дров оставался жар – угли, подёрнутые сизой живой дымкой;

На чёрном масляном круге раскалённой сковороды росли и золотились круги маленькие – солнечные оладьи и блины.

Слова, увы, отмирающие сегодня.

Закажи порцию оладий в кафе и тебя вежливо поправят: у нас панкейки в меню.

И сразу расхочется делать заказ.

Мёртвое чужое слово, ничего в себя не хранящее.

Тогда как в слове оладьи заключёны мир, свет, тепло.

Всё то, что именовалось раньше одним прекрасным словом: лад.

Чужие слова выхолащивают родную речь, и вот уже вместо исконно русского “сострадание” и тут и там слышу “эмпатия”, а вместо “самопознания”…рефлексия.

К счастью, я не ходок по кафетериям и не едок чуждой «пластиковой» еды, заполонившей полки супермаркетов и наше сознание, извратившей исконно наше, славянское отношение к хлебу, да и сам хлеб, к сожалению.

Пришлые стандарты не предполагают мучное в рационе, от него округлость в бёдрах – а это не по ним, не по нынешним стандартам. Вот и превращается девочка, насмотревшись рекомендаций, как не есть … в нечто андрогинное, бесполое, анорексичное, обрастающее проблемами уже другого, не телесного плана.

Хотя, и телесного тоже.

И как ни вгоняй человека нашего в рамки чуждых ему стандартов и продуктов питания, неизменным мерилом здесь остаётся цена на хлеб.

Он же – хлебушек – помогал выживать в голодное время. Золотой запас. Жизнь.

Как для китайцев и японцев – рис.

Для латиноамериканцев, потомков инков, маис.

Хлеб (пшеница, рожь, ячмень) – для нас.

Но я не о том.

В моём роду оладьи пеклись с незапамятных времён, и первый оладушек, как и блинок – аккуратно укладывался на блюдце перед зажжённой свечой – усопшим родителям, пращурам. Комам.

Пеклись в дни поминальные и праздничные, светлые.

Пеклись, когда трудно, когда кто-то болел в семье.

Пеклись из муки ржаной, ячменной и гречаной, реже – пшеничной, из мёрзлой картошки пополам с лебедой – и такое бывало.

С яблоками и тыковкой, брусничным и черничным вареньем, с малиной и медком…с припёком и без.

Когда свеча догорала, оладушки с блюдца отдавались птицам.

У меня сегодня оладьи на простокваше – из обычной пшеничной муки, а вместо русской печки – обычная газовая плита.

Но наблюдая, как растут и золотятся маленькие солнышки на раскалённой сковороде, знаю, что смотрят на меня сейчас откуда-то мои мама, бабушки и прабабушки, Лады-берегини мои.

Смотрят и улыбаются.

На душе у них – а значит, и у меня, и в доме – лад.

ШАРГА.о ладе и оладьях2ШАРГА. из ниоткуда в никудаОтхожу от окна, оставляя там серый февральский день, дождливый и ветреный.

Возвращаюсь через час – в зиму.

Дождь обернулся снегопадом, перетёк легко и незаметно, и не понять, откуда и куда падает снег. Из ниоткуда – в никуда.

Выйти бы в старый парк, постоять под огромными лапчатыми туями, укрытыми снегом, побродить по дорожкам, оставляя первые следы на девственном снегу, ни о чём не думая, никуда не спеша – просто так. Из ниоткуда в никуда.

Жизненное дерево – так называют тую на далёкой родине. Не случайно, видимо, посажены эти деревья здесь. Да и всё здесь не случайно. Не верю в случайности. Недосуг. На этих дорожках случайных людей нет, все хорошо знают, откуда, куда и зачем надо спешить: пациенты, врачи, студенты, чьи-то родные и близкие. Здесь всё работает, всё живёт как единый, хорошо отлаженный, цельный механизм.

Удивляюсь тем, кто не даёт ему – механизму – сбиться и остановиться.

Восхищаюсь ими. Бесконечные поступления по «скорой»: ночные, дневные, утренние и вечерние, нескончаемые операции… Только-только стихло всё в палатах и коридорах, и эхо, поворчав, успокоилось и задремало, как всё сначала, всё по кругу больничных палат и коридоров: быстрые шаги, яркий свет, голоса, лязг металла, скрип каталок…

В разгар преступного развала того, что и так еле-еле дышало, именуемого ре-фор-мой. Ратующие за дамочку-реформаторшу… Вы и вправду думаете, что её деяния – во благо?

Не дай вам бог попасть на больничную койку вот теперь. В любое время нежелательно, но теперь – особенно. Ни вам, ни вашим детям. Никому. И дамочке-реформаторше не приведи господи здесь появиться. Зашибут. Наслушалась за эти дни. И ночи.

Покидаю спасительные стены, перехожу узенькую мостовую – на трамвайную остановку, где радует глаз благородными вишнёво-белыми тонами агитационная предвыборная палаточка. В тон галстука. И слоган такой… знакомый. Вспомнилась картина Петра Белоусова из учебника истории. Той самой, в которую мы изо всех сил верили: молодой гимназист утешающе-нежно, по-сыновьи, положив руку на плечо маменьки, смотрит во вполне обозримое будущее уверенным взглядом с узнаваемым характерным прищуром: Мы пойдём другим путём. Ми йдемо своїм шляхом, кричит надпись в вишнёвых тонах на белоснежном поле агитационной палаточки.

Ничего не изменилось и не изменится. Они по-прежнему идут другими – своими путями. Люди – через дорогу – в больнице – в стране: своими. Пути эти – параллельные кривые. Вроде, рядом. Но так далеко, и никогда не пересекутся.

 

О ладе и оладьях…

ШАРГА. о ладе и оладьях

Мне неведомо, сколько веков этому обычаю.

Так делала мама.

Так делала бабушка.

Прабабушки мои делали так же.

В русской печи, уже истопленной, от прогоревших берёзовых дров оставался жар – угли, подёрнутые сизой живой дымкой;

На чёрном масляном круге раскалённой сковороды росли и золотились круги маленькие – солнечные оладьи и блины.

Слова, увы, отмирающие сегодня.

Закажи порцию оладий в кафе и тебя вежливо поправят: у нас панкейки в меню.

И сразу расхочется делать заказ.

Мёртвое чужое слово, ничего в себя не хранящее.

Тогда как в слове оладьи заключёны мир, свет, тепло.

Всё то, что именовалось раньше одним прекрасным словом: лад.

Чужие слова выхолащивают родную речь, и вот уже вместо исконно русского “сострадание” и тут и там слышу “эмпатия”, а вместо “самопознания”…рефлексия.

К счастью, я не ходок по кафетериям и не едок чуждой «пластиковой» еды, заполонившей полки супермаркетов и наше сознание, извратившей исконно наше, славянское отношение к хлебу, да и сам хлеб, к сожалению.

Пришлые стандарты не предполагают мучное в рационе, от него округлость в бёдрах – а это не по ним, не по нынешним стандартам. Вот и превращается девочка, насмотревшись рекомендаций, как не есть … в нечто андрогинное, бесполое, анорексичное, обрастающее проблемами уже другого, не телесного плана.

Хотя, и телесного тоже.

И как ни вгоняй человека нашего в рамки чуждых ему стандартов и продуктов питания, неизменным мерилом здесь остаётся цена на хлеб.

Он же – хлебушек – помогал выживать в голодное время. Золотой запас. Жизнь.

Как для китайцев и японцев – рис.

Для латиноамериканцев, потомков инков, маис.

Хлеб (пшеница, рожь, ячмень) – для нас.

Но я не о том.

В моём роду оладьи пеклись с незапамятных времён, и первый оладушек, как и блинок – аккуратно укладывался на блюдце перед зажжённой свечой – усопшим родителям, пращурам. Комам.

Пеклись в дни поминальные и праздничные, светлые.

Пеклись, когда трудно, когда кто-то болел в семье.

Пеклись из муки ржаной, ячменной и гречаной, реже – пшеничной, из мёрзлой картошки пополам с лебедой – и такое бывало.

С яблоками и тыковкой, брусничным и черничным вареньем, с малиной и медком…с припёком и без.

Когда свеча догорала, оладушки с блюдца отдавались птицам.

У меня сегодня оладьи на простокваше – из обычной пшеничной муки, а вместо русской печки – обычная газовая плита.

Но наблюдая, как растут и золотятся маленькие солнышки на раскалённой сковороде, знаю, что смотрят на меня сейчас откуда-то мои мама, бабушки и прабабушки, Лады-берегини мои.

Смотрят и улыбаются.

На душе у них – а значит, и у меня, и в доме – лад.

ШАРГА.о ладе и оладьях2