Катя КАПОВИЧ. Подарок нам

ПЕРЕПИСКА

Вот Пушкин Вяземскому пишет,
и слог его накалом дышит,
вот Вяземский в ответ шлёт письма,
в них – жар души и мысли, мысли.

Вот, значит, было не напрасно
упряжка, черная коляска,
и жизни абсолютно ясной
скрипучий, сонный бег к развязке.

В июне – с бахромою скатерть,
хрустит крахмальное предгрозье,
две девочки, уставши плакать,
в гостиной заплетают косы.

Две девочки-сестры в гостиной,
и это потому так чудно,
что ливень из фрамуги длинной
звук извлекает, как из лютни.

Там на столе – чай и варенье,
и сахара в разломе мрамор,
и всё – одно стихотворенье,
подарок нам той жизни самой.

 

* * *

На свете счастья нет, а есть покойник в холле

неубранном, пустом. «Прощай навеки, Коля!» –

читаю походя на ленте голубой,

и четко вижу ржавый мотороллер,

и вспоминаю, кто под простыней.

 

На свете счастья нет. Покоя тоже нету,

вот так откроешь дверь спросонья, а там это,

а там уже в парадной гроб стоит.

А там уж гроб стоит, под ним два табурета,

и слышно, как сосед соседу говорит.

 

«Допрыгался Колян», — он говорит в раздумье.

На свете счастья нет, был человек и умер.

Надень теперь пальто, на службу выходи.

А за порогом синие петуньи

качаются, как синие кресты.

 

 

ДЕТСТВО ОТЦА

 

Два мальчика катят огромную тыкву,

они ее в поле нашли возле дома,

двадцатого века огромную книгу

читаем сегодня совсем по-другому.

 

Нет в ней ничего, кроме странных картинок,

ушли господа, что сидели в палатах,

нет в ней ничего, кроме этих тропинок,

смотри, как они ее царственно катят.

 

Летит самолет сквозь военное небо,

и звезды сияют, как знаки отличья,

тропинка – направо, тропинка – налево,

и тыква грохочет, как желтая бричка.

 

Они будут есть ее, пить с потрохами,

за зиму военную станут большими

и в небо военное глянут глазами,

и мать не растает в украинском дыме.

 

* * *

Пусть победит сегодня воинство

другое воинство в войне,

пускай дадут народу вольницу,

какая разница-то мне?

 

Добро в руках у населения

по-новой превратится в зло,

а мне бы тихое селение,

увеселение моё.

 

Мою неслышимую музыку,

мою нескучную любовь,

мою вечернюю акустику

скрипящих по снегу шагов.

 

                   

* * *

В вечерней заспанной аптеке

вдруг вспомнишь: двадцать первый век,

но так и ходит в дыме, в снеге

усталый русский человек.

 

Всегда пригнувшись под мешочком,

по мокрым лужам скок-поскок

с окурочком, с грудным комочком,

сбиваясь в этом мире с ног.

 

И вдруг какая-то пружина,

веселая живая злость,

его подталкивает в спину,

и вот он покупает трость.

 

И жизнь не так уж и напрасна,

и власть не так уж и страшна

ведь мразь везде однообразна,

воображением бедна.

 

И распрямляется он в росте,

нет злости в мире никакой,

есть только звук веселой трости

по каменистой мостовой.

 

 

ДЕВОЧКА ЗА ФОНО

 

Бог весть что и белый бантик у неё,

от конфеты мятый фантик у неё,

до льняных своих волос на склоне дня

в летнем вечере прописана она.

 

У неё косая челочка на лбу

и глаза такой зеленой густоты,

и склонила она голову свою,

перелистывая нотные листы.

 

На неё не положи, прохожий, глаз,

здесь могила для бессмысленных сердец,

здесь играет пианино белый вальс

и всего один в жестянке леденец.

 

                   

* * *

Музыка ведет на небо нас,

там ни на минуту не смолкает

жизни бестолковейший рассказ

под названьем просторечным память.

А потом опять разводит в хлам,

воду льет на голову больную,

никому тебя я не отдам,

если так ты водишь вкруговую.

Так вот по движению руки

кукла пляшет в пыльной подворотне,

тряпка, на резинках башмаки –

дайте доллар, положите сотню.

 

 

* * *

Вот дерево большое, солнценосное,

исполненное света и огня,

вот яблоко, покрытое, как оспою,

насечками сухого сентября.

 

Возьми в ладони яблоко зеленое,

чьи косточки прозрачны, словно дни,

в нем небо белое с землею черною

вдохни на миг и снова выдохни.

 

Пока всё тускло в мире навсегда еще –

бессмысленные тучи, небосклон,

есть мир другой, по правилам играющий,

как в кубике циркония – огонь.

 

И если слышу я все ливни с ветрами

в две тысячи шестнадцатом году,

то это юность яблоками бледными

над миром покатила в пустоту.

 

                    

* * *

Я ехала в печальный дом,

чтоб друга навестить,

я думала о том, о сем,

тянулась мыслей нить.

 

Как просто взял он на себя

и тихо нес в миру

простое звание шута

подобно королю.

 

Когда прямой, надменный друг

выходит в коридор,

он посылает меня вслух,

и так нормален взор.

 

С такой посадкой головы

глядите в нашу явь,

вы, века взрослые умы,

на детский мир забав.

 

 

* * *

В один из дней с глазами с синевой

пойти от электрички на конечной,

весенний пух плывет над головой,

в витрине отражается аптечной.

 

Какие лица смотрят на тебя

и кто тебя в провинции встречает?

Лишь треугольных листьев вензеля

опять к пустому берегу причалят.

 

В земле, одетой в облетевший пух,

над родиною – тополиный насморк,

на грозовой отчаявшийся звук

здесь небо осыпается в алмазах.

 

Здесь дождь идет с окраин к центру лет –

возьми, метеоролог, на заметку –

здесь звук всегда опережает свет

и запах липы попадает метко.

 

В такое время зреньем свысока

смотреть и различать в кругах по лужам,

какую встречу странную с минувшим

намешивают в чашке облака.

 

И ничего при этом не поймешь,

отрезанный ломоть, с водою силос,

зачем такую вызывает дрожь

та лодочка, что к берегу прибилась.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПЕРЕПИСКА

Вот Пушкин Вяземскому пишет,
и слог его накалом дышит,
вот Вяземский в ответ шлёт письма,
в них – жар души и мысли, мысли.

Вот, значит, было не напрасно
упряжка, черная коляска,
и жизни абсолютно ясной
скрипучий, сонный бег к развязке.

В июне – с бахромою скатерть,
хрустит крахмальное предгрозье,
две девочки, уставши плакать,
в гостиной заплетают косы.

Две девочки-сестры в гостиной,
и это потому так чудно,
что ливень из фрамуги длинной
звук извлекает, как из лютни.

Там на столе – чай и варенье,
и сахара в разломе мрамор,
и всё – одно стихотворенье,
подарок нам той жизни самой.

 

* * *

На свете счастья нет, а есть покойник в холле

неубранном, пустом. «Прощай навеки, Коля!» –

читаю походя на ленте голубой,

и четко вижу ржавый мотороллер,

и вспоминаю, кто под простыней.

 

На свете счастья нет. Покоя тоже нету,

вот так откроешь дверь спросонья, а там это,

а там уже в парадной гроб стоит.

А там уж гроб стоит, под ним два табурета,

и слышно, как сосед соседу говорит.

 

«Допрыгался Колян», — он говорит в раздумье.

На свете счастья нет, был человек и умер.

Надень теперь пальто, на службу выходи.

А за порогом синие петуньи

качаются, как синие кресты.

 

 

ДЕТСТВО ОТЦА

 

Два мальчика катят огромную тыкву,

они ее в поле нашли возле дома,

двадцатого века огромную книгу

читаем сегодня совсем по-другому.

 

Нет в ней ничего, кроме странных картинок,

ушли господа, что сидели в палатах,

нет в ней ничего, кроме этих тропинок,

смотри, как они ее царственно катят.

 

Летит самолет сквозь военное небо,

и звезды сияют, как знаки отличья,

тропинка – направо, тропинка – налево,

и тыква грохочет, как желтая бричка.

 

Они будут есть ее, пить с потрохами,

за зиму военную станут большими

и в небо военное глянут глазами,

и мать не растает в украинском дыме.

 

* * *

Пусть победит сегодня воинство

другое воинство в войне,

пускай дадут народу вольницу,

какая разница-то мне?

 

Добро в руках у населения

по-новой превратится в зло,

а мне бы тихое селение,

увеселение моё.

 

Мою неслышимую музыку,

мою нескучную любовь,

мою вечернюю акустику

скрипящих по снегу шагов.

 

                   

* * *

В вечерней заспанной аптеке

вдруг вспомнишь: двадцать первый век,

но так и ходит в дыме, в снеге

усталый русский человек.

 

Всегда пригнувшись под мешочком,

по мокрым лужам скок-поскок

с окурочком, с грудным комочком,

сбиваясь в этом мире с ног.

 

И вдруг какая-то пружина,

веселая живая злость,

его подталкивает в спину,

и вот он покупает трость.

 

И жизнь не так уж и напрасна,

и власть не так уж и страшна

ведь мразь везде однообразна,

воображением бедна.

 

И распрямляется он в росте,

нет злости в мире никакой,

есть только звук веселой трости

по каменистой мостовой.

 

 

ДЕВОЧКА ЗА ФОНО

 

Бог весть что и белый бантик у неё,

от конфеты мятый фантик у неё,

до льняных своих волос на склоне дня

в летнем вечере прописана она.

 

У неё косая челочка на лбу

и глаза такой зеленой густоты,

и склонила она голову свою,

перелистывая нотные листы.

 

На неё не положи, прохожий, глаз,

здесь могила для бессмысленных сердец,

здесь играет пианино белый вальс

и всего один в жестянке леденец.

 

                   

* * *

Музыка ведет на небо нас,

там ни на минуту не смолкает

жизни бестолковейший рассказ

под названьем просторечным память.

А потом опять разводит в хлам,

воду льет на голову больную,

никому тебя я не отдам,

если так ты водишь вкруговую.

Так вот по движению руки

кукла пляшет в пыльной подворотне,

тряпка, на резинках башмаки –

дайте доллар, положите сотню.

 

 

* * *

Вот дерево большое, солнценосное,

исполненное света и огня,

вот яблоко, покрытое, как оспою,

насечками сухого сентября.

 

Возьми в ладони яблоко зеленое,

чьи косточки прозрачны, словно дни,

в нем небо белое с землею черною

вдохни на миг и снова выдохни.

 

Пока всё тускло в мире навсегда еще –

бессмысленные тучи, небосклон,

есть мир другой, по правилам играющий,

как в кубике циркония – огонь.

 

И если слышу я все ливни с ветрами

в две тысячи шестнадцатом году,

то это юность яблоками бледными

над миром покатила в пустоту.

 

                    

* * *

Я ехала в печальный дом,

чтоб друга навестить,

я думала о том, о сем,

тянулась мыслей нить.

 

Как просто взял он на себя

и тихо нес в миру

простое звание шута

подобно королю.

 

Когда прямой, надменный друг

выходит в коридор,

он посылает меня вслух,

и так нормален взор.

 

С такой посадкой головы

глядите в нашу явь,

вы, века взрослые умы,

на детский мир забав.

 

 

* * *

В один из дней с глазами с синевой

пойти от электрички на конечной,

весенний пух плывет над головой,

в витрине отражается аптечной.

 

Какие лица смотрят на тебя

и кто тебя в провинции встречает?

Лишь треугольных листьев вензеля

опять к пустому берегу причалят.

 

В земле, одетой в облетевший пух,

над родиною – тополиный насморк,

на грозовой отчаявшийся звук

здесь небо осыпается в алмазах.

 

Здесь дождь идет с окраин к центру лет –

возьми, метеоролог, на заметку –

здесь звук всегда опережает свет

и запах липы попадает метко.

 

В такое время зреньем свысока

смотреть и различать в кругах по лужам,

какую встречу странную с минувшим

намешивают в чашке облака.

 

И ничего при этом не поймешь,

отрезанный ломоть, с водою силос,

зачем такую вызывает дрожь

та лодочка, что к берегу прибилась.