Катя КАПОВИЧ. Подарок нам
ПЕРЕПИСКА
Вот Пушкин Вяземскому пишет,
и слог его накалом дышит,
вот Вяземский в ответ шлёт письма,
в них – жар души и мысли, мысли.
Вот, значит, было не напрасно
упряжка, черная коляска,
и жизни абсолютно ясной
скрипучий, сонный бег к развязке.
В июне – с бахромою скатерть,
хрустит крахмальное предгрозье,
две девочки, уставши плакать,
в гостиной заплетают косы.
Две девочки-сестры в гостиной,
и это потому так чудно,
что ливень из фрамуги длинной
звук извлекает, как из лютни.
Там на столе – чай и варенье,
и сахара в разломе мрамор,
и всё – одно стихотворенье,
подарок нам той жизни самой.
* * *
На свете счастья нет, а есть покойник в холле
неубранном, пустом. «Прощай навеки, Коля!» –
читаю походя на ленте голубой,
и четко вижу ржавый мотороллер,
и вспоминаю, кто под простыней.
На свете счастья нет. Покоя тоже нету,
вот так откроешь дверь спросонья, а там это,
а там уже в парадной гроб стоит.
А там уж гроб стоит, под ним два табурета,
и слышно, как сосед соседу говорит.
«Допрыгался Колян», — он говорит в раздумье.
На свете счастья нет, был человек и умер.
Надень теперь пальто, на службу выходи.
А за порогом синие петуньи
качаются, как синие кресты.
ДЕТСТВО ОТЦА
Два мальчика катят огромную тыкву,
они ее в поле нашли возле дома,
двадцатого века огромную книгу
читаем сегодня совсем по-другому.
Нет в ней ничего, кроме странных картинок,
ушли господа, что сидели в палатах,
нет в ней ничего, кроме этих тропинок,
смотри, как они ее царственно катят.
Летит самолет сквозь военное небо,
и звезды сияют, как знаки отличья,
тропинка – направо, тропинка – налево,
и тыква грохочет, как желтая бричка.
Они будут есть ее, пить с потрохами,
за зиму военную станут большими
и в небо военное глянут глазами,
и мать не растает в украинском дыме.
* * *
Пусть победит сегодня воинство
другое воинство в войне,
пускай дадут народу вольницу,
какая разница-то мне?
Добро в руках у населения
по-новой превратится в зло,
а мне бы тихое селение,
увеселение моё.
Мою неслышимую музыку,
мою нескучную любовь,
мою вечернюю акустику
скрипящих по снегу шагов.
* * *
В вечерней заспанной аптеке
вдруг вспомнишь: двадцать первый век,
но так и ходит в дыме, в снеге
усталый русский человек.
Всегда пригнувшись под мешочком,
по мокрым лужам скок-поскок
с окурочком, с грудным комочком,
сбиваясь в этом мире с ног.
И вдруг какая-то пружина,
веселая живая злость,
его подталкивает в спину,
и вот он покупает трость.
И жизнь не так уж и напрасна,
и власть не так уж и страшна
ведь мразь везде однообразна,
воображением бедна.
И распрямляется он в росте,
нет злости в мире никакой,
есть только звук веселой трости
по каменистой мостовой.
ДЕВОЧКА ЗА ФОНО
Бог весть что и белый бантик у неё,
от конфеты мятый фантик у неё,
до льняных своих волос на склоне дня
в летнем вечере прописана она.
У неё косая челочка на лбу
и глаза такой зеленой густоты,
и склонила она голову свою,
перелистывая нотные листы.
На неё не положи, прохожий, глаз,
здесь могила для бессмысленных сердец,
здесь играет пианино белый вальс
и всего один в жестянке леденец.
* * *
Музыка ведет на небо нас,
там ни на минуту не смолкает
жизни бестолковейший рассказ
под названьем просторечным память.
А потом опять разводит в хлам,
воду льет на голову больную,
никому тебя я не отдам,
если так ты водишь вкруговую.
Так вот по движению руки
кукла пляшет в пыльной подворотне,
тряпка, на резинках башмаки –
дайте доллар, положите сотню.
* * *
Вот дерево большое, солнценосное,
исполненное света и огня,
вот яблоко, покрытое, как оспою,
насечками сухого сентября.
Возьми в ладони яблоко зеленое,
чьи косточки прозрачны, словно дни,
в нем небо белое с землею черною
вдохни на миг и снова выдохни.
Пока всё тускло в мире навсегда еще –
бессмысленные тучи, небосклон,
есть мир другой, по правилам играющий,
как в кубике циркония – огонь.
И если слышу я все ливни с ветрами
в две тысячи шестнадцатом году,
то это юность яблоками бледными
над миром покатила в пустоту.
* * *
Я ехала в печальный дом,
чтоб друга навестить,
я думала о том, о сем,
тянулась мыслей нить.
Как просто взял он на себя
и тихо нес в миру
простое звание шута
подобно королю.
Когда прямой, надменный друг
выходит в коридор,
он посылает меня вслух,
и так нормален взор.
С такой посадкой головы
глядите в нашу явь,
вы, века взрослые умы,
на детский мир забав.
* * *
В один из дней с глазами с синевой
пойти от электрички на конечной,
весенний пух плывет над головой,
в витрине отражается аптечной.
Какие лица смотрят на тебя
и кто тебя в провинции встречает?
Лишь треугольных листьев вензеля
опять к пустому берегу причалят.
В земле, одетой в облетевший пух,
над родиною – тополиный насморк,
на грозовой отчаявшийся звук
здесь небо осыпается в алмазах.
Здесь дождь идет с окраин к центру лет –
возьми, метеоролог, на заметку –
здесь звук всегда опережает свет
и запах липы попадает метко.
В такое время зреньем свысока
смотреть и различать в кругах по лужам,
какую встречу странную с минувшим
намешивают в чашке облака.
И ничего при этом не поймешь,
отрезанный ломоть, с водою силос,
зачем такую вызывает дрожь
та лодочка, что к берегу прибилась.
ПЕРЕПИСКА
Вот Пушкин Вяземскому пишет,
и слог его накалом дышит,
вот Вяземский в ответ шлёт письма,
в них – жар души и мысли, мысли.
Вот, значит, было не напрасно
упряжка, черная коляска,
и жизни абсолютно ясной
скрипучий, сонный бег к развязке.
В июне – с бахромою скатерть,
хрустит крахмальное предгрозье,
две девочки, уставши плакать,
в гостиной заплетают косы.
Две девочки-сестры в гостиной,
и это потому так чудно,
что ливень из фрамуги длинной
звук извлекает, как из лютни.
Там на столе – чай и варенье,
и сахара в разломе мрамор,
и всё – одно стихотворенье,
подарок нам той жизни самой.
* * *
На свете счастья нет, а есть покойник в холле
неубранном, пустом. «Прощай навеки, Коля!» –
читаю походя на ленте голубой,
и четко вижу ржавый мотороллер,
и вспоминаю, кто под простыней.
На свете счастья нет. Покоя тоже нету,
вот так откроешь дверь спросонья, а там это,
а там уже в парадной гроб стоит.
А там уж гроб стоит, под ним два табурета,
и слышно, как сосед соседу говорит.
«Допрыгался Колян», — он говорит в раздумье.
На свете счастья нет, был человек и умер.
Надень теперь пальто, на службу выходи.
А за порогом синие петуньи
качаются, как синие кресты.
ДЕТСТВО ОТЦА
Два мальчика катят огромную тыкву,
они ее в поле нашли возле дома,
двадцатого века огромную книгу
читаем сегодня совсем по-другому.
Нет в ней ничего, кроме странных картинок,
ушли господа, что сидели в палатах,
нет в ней ничего, кроме этих тропинок,
смотри, как они ее царственно катят.
Летит самолет сквозь военное небо,
и звезды сияют, как знаки отличья,
тропинка – направо, тропинка – налево,
и тыква грохочет, как желтая бричка.
Они будут есть ее, пить с потрохами,
за зиму военную станут большими
и в небо военное глянут глазами,
и мать не растает в украинском дыме.
* * *
Пусть победит сегодня воинство
другое воинство в войне,
пускай дадут народу вольницу,
какая разница-то мне?
Добро в руках у населения
по-новой превратится в зло,
а мне бы тихое селение,
увеселение моё.
Мою неслышимую музыку,
мою нескучную любовь,
мою вечернюю акустику
скрипящих по снегу шагов.
* * *
В вечерней заспанной аптеке
вдруг вспомнишь: двадцать первый век,
но так и ходит в дыме, в снеге
усталый русский человек.
Всегда пригнувшись под мешочком,
по мокрым лужам скок-поскок
с окурочком, с грудным комочком,
сбиваясь в этом мире с ног.
И вдруг какая-то пружина,
веселая живая злость,
его подталкивает в спину,
и вот он покупает трость.
И жизнь не так уж и напрасна,
и власть не так уж и страшна
ведь мразь везде однообразна,
воображением бедна.
И распрямляется он в росте,
нет злости в мире никакой,
есть только звук веселой трости
по каменистой мостовой.
ДЕВОЧКА ЗА ФОНО
Бог весть что и белый бантик у неё,
от конфеты мятый фантик у неё,
до льняных своих волос на склоне дня
в летнем вечере прописана она.
У неё косая челочка на лбу
и глаза такой зеленой густоты,
и склонила она голову свою,
перелистывая нотные листы.
На неё не положи, прохожий, глаз,
здесь могила для бессмысленных сердец,
здесь играет пианино белый вальс
и всего один в жестянке леденец.
* * *
Музыка ведет на небо нас,
там ни на минуту не смолкает
жизни бестолковейший рассказ
под названьем просторечным память.
А потом опять разводит в хлам,
воду льет на голову больную,
никому тебя я не отдам,
если так ты водишь вкруговую.
Так вот по движению руки
кукла пляшет в пыльной подворотне,
тряпка, на резинках башмаки –
дайте доллар, положите сотню.
* * *
Вот дерево большое, солнценосное,
исполненное света и огня,
вот яблоко, покрытое, как оспою,
насечками сухого сентября.
Возьми в ладони яблоко зеленое,
чьи косточки прозрачны, словно дни,
в нем небо белое с землею черною
вдохни на миг и снова выдохни.
Пока всё тускло в мире навсегда еще –
бессмысленные тучи, небосклон,
есть мир другой, по правилам играющий,
как в кубике циркония – огонь.
И если слышу я все ливни с ветрами
в две тысячи шестнадцатом году,
то это юность яблоками бледными
над миром покатила в пустоту.
* * *
Я ехала в печальный дом,
чтоб друга навестить,
я думала о том, о сем,
тянулась мыслей нить.
Как просто взял он на себя
и тихо нес в миру
простое звание шута
подобно королю.
Когда прямой, надменный друг
выходит в коридор,
он посылает меня вслух,
и так нормален взор.
С такой посадкой головы
глядите в нашу явь,
вы, века взрослые умы,
на детский мир забав.
* * *
В один из дней с глазами с синевой
пойти от электрички на конечной,
весенний пух плывет над головой,
в витрине отражается аптечной.
Какие лица смотрят на тебя
и кто тебя в провинции встречает?
Лишь треугольных листьев вензеля
опять к пустому берегу причалят.
В земле, одетой в облетевший пух,
над родиною – тополиный насморк,
на грозовой отчаявшийся звук
здесь небо осыпается в алмазах.
Здесь дождь идет с окраин к центру лет –
возьми, метеоролог, на заметку –
здесь звук всегда опережает свет
и запах липы попадает метко.
В такое время зреньем свысока
смотреть и различать в кругах по лужам,
какую встречу странную с минувшим
намешивают в чашке облака.
И ничего при этом не поймешь,
отрезанный ломоть, с водою силос,
зачем такую вызывает дрожь
та лодочка, что к берегу прибилась.