Иван Клиновой. Akuna matata

 * * *

Без автосэйва человек живёт

Чуть-чуть, до перепада напряженья.

 

К нему приходят в гости Фрёйд и Фёт,

Приносят чай с кривульками женьшеня,

И долго разговоры ни о чём

Ведут по часовой, а то и против,

Один другого назовёт хрычом,

Заносит их на каждом паваротти…

 

Но человек не сохраняет всё,

Не сохраняет как…

 

Система рухнет,

И перепада не перенесёт.

 

Reboot…

 

Reborn…

 

…и вновь они на кухне.

* * *

Don’t worry, be happy… Akuna matata…

Слова не приносят тебе облегченья.

На фоне скайлайна не видно заката.

Сокрыты личины в глубинах блокчейна.

 

И лётчик по небу идёт пешедралом,

Барханы теряют за ним очертанья.

С какой стороны ни смотри, за Уралом

Нечётные люди встречаются тайно.

 

Ты можешь сойтись невозбранно с любою,

И лифчик, расстёгнут, летит в неприличку,

Но то, что одни называют любовью,

Другие давно превратили в привычку.

 

А ты между ними – то вира, то майна –

Всё мечешься молча, глядишь виновато,

Как звёзды восходят над кромкой скайлайна,

И шепчешь: «…be happy, akuna matata…»

 

 

* * *

Круг замкнулся: человек не нужен

Сам себе, а значит – никому.

От него осталась горстка стружек

И до дыр заношенный самум.

 

Пара книг на пыльной книжной полке

Никому не объяснят, о чём

Думал он. Сюжет ли для настолки,

Подперев дверной косяк плечом,

 

Он себе придумывал, стишок ли –

Всё одно уже не разобрать,

Даже если выдадут бинокли,

Ибо слишком тускло светит бра.

 

Круг замкнулся: человек не нужен

Сам себе. И в этом весь прикол.

Свет фонарный отразился в луже,

Столб фонарный мертвецом расцвёл.

 

* * *

«Мой милый друг, я шлю тебе привет

С границы между…» приступами боли.

Ландшафта немудрящий трафарет

Однообразен и прямоуголен.

 

Тут, сколько ни гони велосипед,

Луга глухи к твоим мольбам и матам,

А все ларьки закрыты на обед,

Но это не мешает быть поддатым

 

Ни слесарю, ни кесарю, пока

Не наступает время пересменки,

И к пистолету тянется рука

Моя – за недоступностью коленки.

 

И так уже незнамо сколько лет,

Испытывая перекати-боли,

Я за приветом шлю тебе привет,

Покуда не отняли все пароли.

 

 * * *

Уходи из города на попутках,

Убегай, пока не растратил гнев:

Слишком мало повести – в незабудках,

Слишком скован будешь – обледенев.

 

На коньках заусенцы, в кармане рында,

На груди наколотый Буссенар

Не дают забыть, что бывает стыдно

Только тем, чей выдох – угарный пар.

 

Если смех, краснея и пунцовея,

Всё никак не впишется в схиму схем,

Прилетит на помощь зубная фея:

Выбьет пару сбоку, и нет проблем.

 

А поскольку доктор к тебе не едет,

Вытри сопли кошкой и дуй в дуду,

Чтобы всем на свете хватало меди

Хоть на тазик «Цезаря» раз в году.

 

Даже если градусник не оттает,

Буссенар, наколотый на груди,

Разморозит сердце – кусок минтая –

Сунет в руку, скажет: «Давай! Иди!»

 

* * *

Говорить – поскольку ещё способен.

Умирать – поскольку давно пора.

Только Кристофер, мать его этак, Робин

Всех найдёт отсюда и до утра.

 

Вспоминать – сусеки полны картинок.

Поступать – движение, Кеттлер, жизнь.

У Лоретти, мать его, Робертино

Все слова – не мальчики, но мужи.

 

Починять – не примус, так балерину-с.

Почитать – не бога, так пятерню.

Если не полюблю, вероятно, двинусь,

Но Васильева Сашу не обвиню.

 

Но когда говорить не имеет место,

То Лоретти с Робином пьют коньяк

И Васильев как человек-оркестр

Им играет сальсу и краковяк.

  

* * *

…a cemetery where I marry the sea…

Red Hot Chili Peppers

 

Сведённых судорогой лапищ

Надгробных елей и оград –

Я не люблю советских кладбищ,

И в землю эту лечь не рад

 

Ни телом, выдохнувшим насмерть

Свою последнюю мечту

О «море, море», плеоназме,

Давно скопившемся во рту;

 

Ни тем, что, кажется, душою

Когда-то было в свой черёд,

А нынче дышит анашою

И не боится, что умрёт,

 

Но что умрёт вдали от моря

Фигурою при счёте «три»

На сто-каком-то там повторе

Херовой родины внутри.

 

* * *

В городе карих вишен всегда темно.

В лучшем из случаев – пусто, как в калебасе.

Как ни переключай каналы – одно кино,

Чтобы заколебаться.

 

Город, не предназначенный для жнивья,

Город, которому так не хватает дуста,

Все твои дочери, все твои сыновья

Сквашены, как капуста.

 

ВИА «Предсердье» лабает корявый блюз,

Взявши на вооружение лишь дисторшн,

В хилой надежде, что минус на минус – плюс,

Только всё гiрше и горше

 

В городе карих вишен и жить, и ждать

Счастья от счастьеупорной архитектуры:

Если рассохшейся ставней скрипит гештальт,

В дырах и убещуры.

 

Город, в котором смеяться запрещено

Сводом законов под ником «Пакет Прокруста»:

Смотришь в окно Овертона, а там – темно,

И в калебасе – пусто.

 

* * *

Врачебный консилиум над пациентом кольцо

Сомкнёт и к кончине отложено приговорит,

И ангелы слезут с иглы пересесть на лицо,

А все, в ком не умер Кобейн, перейдут на иврит.

 

Шанель и Кензо беззастенчиво в моду введут

Линейки духов с формалином и нашатырём,

Хозяева детской площадки приспустят батут,

Монстрация вздёрнет плакаты «Мы все не умрём».

 

И горло, которым идёт менструальная кровь,

И лёгкие, в сотах которых засахарен мёд, –

Смартфону лишь повод насупить свою монобровь

И сделать вальяжное селфи ногами вперёд.

 

Майдан перейдён, пациенту отключен вай-фай,

И признаки жизни лежат на монтажном столе…

Не скажет никто «Александр Сергеич, вставай!»,

Поэзии нет и не будет уже на земле.

 

* * *

Одним бы – торговать лицом вприсядку,

Другим – всю жизнь тихонечко любить,

Фетиш у третьих – призывать к порядку

Двух первых, усмиряя плоть и прыть.

 

Мир вертится вокруг войны и мира,

Любви и смерти, и опять войны.

У каждого есть свой кусок фронтира,

И фриками всегда окружены,

 

Хотя для них мы, как один, – фаранги,

И крайне сложно предсказать, когда

Париж покинут розовые танки,

Когда мечетью станет Нотр-Дам,

 

Когда никто не вспомнит о пожаре

И лопнет от всевластия кольцо,

Когда, партнёрку в темноте нашарив,

Партнёр попросит: «Сядь мне на лицо!»

 

 * * *

Без автосэйва человек живёт

Чуть-чуть, до перепада напряженья.

 

К нему приходят в гости Фрёйд и Фёт,

Приносят чай с кривульками женьшеня,

И долго разговоры ни о чём

Ведут по часовой, а то и против,

Один другого назовёт хрычом,

Заносит их на каждом паваротти…

 

Но человек не сохраняет всё,

Не сохраняет как…

 

Система рухнет,

И перепада не перенесёт.

 

Reboot…

 

Reborn…

 

…и вновь они на кухне.

* * *

Don’t worry, be happy… Akuna matata…

Слова не приносят тебе облегченья.

На фоне скайлайна не видно заката.

Сокрыты личины в глубинах блокчейна.

 

И лётчик по небу идёт пешедралом,

Барханы теряют за ним очертанья.

С какой стороны ни смотри, за Уралом

Нечётные люди встречаются тайно.

 

Ты можешь сойтись невозбранно с любою,

И лифчик, расстёгнут, летит в неприличку,

Но то, что одни называют любовью,

Другие давно превратили в привычку.

 

А ты между ними – то вира, то майна –

Всё мечешься молча, глядишь виновато,

Как звёзды восходят над кромкой скайлайна,

И шепчешь: «…be happy, akuna matata…»

 

 

* * *

Круг замкнулся: человек не нужен

Сам себе, а значит – никому.

От него осталась горстка стружек

И до дыр заношенный самум.

 

Пара книг на пыльной книжной полке

Никому не объяснят, о чём

Думал он. Сюжет ли для настолки,

Подперев дверной косяк плечом,

 

Он себе придумывал, стишок ли –

Всё одно уже не разобрать,

Даже если выдадут бинокли,

Ибо слишком тускло светит бра.

 

Круг замкнулся: человек не нужен

Сам себе. И в этом весь прикол.

Свет фонарный отразился в луже,

Столб фонарный мертвецом расцвёл.

 

* * *

«Мой милый друг, я шлю тебе привет

С границы между…» приступами боли.

Ландшафта немудрящий трафарет

Однообразен и прямоуголен.

 

Тут, сколько ни гони велосипед,

Луга глухи к твоим мольбам и матам,

А все ларьки закрыты на обед,

Но это не мешает быть поддатым

 

Ни слесарю, ни кесарю, пока

Не наступает время пересменки,

И к пистолету тянется рука

Моя – за недоступностью коленки.

 

И так уже незнамо сколько лет,

Испытывая перекати-боли,

Я за приветом шлю тебе привет,

Покуда не отняли все пароли.

 

 * * *

Уходи из города на попутках,

Убегай, пока не растратил гнев:

Слишком мало повести – в незабудках,

Слишком скован будешь – обледенев.

 

На коньках заусенцы, в кармане рында,

На груди наколотый Буссенар

Не дают забыть, что бывает стыдно

Только тем, чей выдох – угарный пар.

 

Если смех, краснея и пунцовея,

Всё никак не впишется в схиму схем,

Прилетит на помощь зубная фея:

Выбьет пару сбоку, и нет проблем.

 

А поскольку доктор к тебе не едет,

Вытри сопли кошкой и дуй в дуду,

Чтобы всем на свете хватало меди

Хоть на тазик «Цезаря» раз в году.

 

Даже если градусник не оттает,

Буссенар, наколотый на груди,

Разморозит сердце – кусок минтая –

Сунет в руку, скажет: «Давай! Иди!»

 

* * *

Говорить – поскольку ещё способен.

Умирать – поскольку давно пора.

Только Кристофер, мать его этак, Робин

Всех найдёт отсюда и до утра.

 

Вспоминать – сусеки полны картинок.

Поступать – движение, Кеттлер, жизнь.

У Лоретти, мать его, Робертино

Все слова – не мальчики, но мужи.

 

Починять – не примус, так балерину-с.

Почитать – не бога, так пятерню.

Если не полюблю, вероятно, двинусь,

Но Васильева Сашу не обвиню.

 

Но когда говорить не имеет место,

То Лоретти с Робином пьют коньяк

И Васильев как человек-оркестр

Им играет сальсу и краковяк.

  

* * *

…a cemetery where I marry the sea…

Red Hot Chili Peppers

 

Сведённых судорогой лапищ

Надгробных елей и оград –

Я не люблю советских кладбищ,

И в землю эту лечь не рад

 

Ни телом, выдохнувшим насмерть

Свою последнюю мечту

О «море, море», плеоназме,

Давно скопившемся во рту;

 

Ни тем, что, кажется, душою

Когда-то было в свой черёд,

А нынче дышит анашою

И не боится, что умрёт,

 

Но что умрёт вдали от моря

Фигурою при счёте «три»

На сто-каком-то там повторе

Херовой родины внутри.

 

* * *

В городе карих вишен всегда темно.

В лучшем из случаев – пусто, как в калебасе.

Как ни переключай каналы – одно кино,

Чтобы заколебаться.

 

Город, не предназначенный для жнивья,

Город, которому так не хватает дуста,

Все твои дочери, все твои сыновья

Сквашены, как капуста.

 

ВИА «Предсердье» лабает корявый блюз,

Взявши на вооружение лишь дисторшн,

В хилой надежде, что минус на минус – плюс,

Только всё гiрше и горше

 

В городе карих вишен и жить, и ждать

Счастья от счастьеупорной архитектуры:

Если рассохшейся ставней скрипит гештальт,

В дырах и убещуры.

 

Город, в котором смеяться запрещено

Сводом законов под ником «Пакет Прокруста»:

Смотришь в окно Овертона, а там – темно,

И в калебасе – пусто.

 

* * *

Врачебный консилиум над пациентом кольцо

Сомкнёт и к кончине отложено приговорит,

И ангелы слезут с иглы пересесть на лицо,

А все, в ком не умер Кобейн, перейдут на иврит.

 

Шанель и Кензо беззастенчиво в моду введут

Линейки духов с формалином и нашатырём,

Хозяева детской площадки приспустят батут,

Монстрация вздёрнет плакаты «Мы все не умрём».

 

И горло, которым идёт менструальная кровь,

И лёгкие, в сотах которых засахарен мёд, –

Смартфону лишь повод насупить свою монобровь

И сделать вальяжное селфи ногами вперёд.

 

Майдан перейдён, пациенту отключен вай-фай,

И признаки жизни лежат на монтажном столе…

Не скажет никто «Александр Сергеич, вставай!»,

Поэзии нет и не будет уже на земле.

 

* * *

Одним бы – торговать лицом вприсядку,

Другим – всю жизнь тихонечко любить,

Фетиш у третьих – призывать к порядку

Двух первых, усмиряя плоть и прыть.

 

Мир вертится вокруг войны и мира,

Любви и смерти, и опять войны.

У каждого есть свой кусок фронтира,

И фриками всегда окружены,

 

Хотя для них мы, как один, – фаранги,

И крайне сложно предсказать, когда

Париж покинут розовые танки,

Когда мечетью станет Нотр-Дам,

 

Когда никто не вспомнит о пожаре

И лопнет от всевластия кольцо,

Когда, партнёрку в темноте нашарив,

Партнёр попросит: «Сядь мне на лицо!»