Юрий МИХАЙЛИК. Анна Сон

Конечно, к восьмидесяти годам можно уже и понять, что мир неправилен и справедливостью нисколько не озабочен. В Одессе, умерла поэт Анна Сон, я сижу и пишу о ней, и – будь этот мир чуть справедливее – было бы наоборот.

* * * *

Настоящих поэтов не бывает много. Тут как в горах – плоскогорья, предгорья, горные системы и, наконец, пики, вершины. Можно себе представить, что на вершинах, очень холодно. И очень одиноко. Зато видно далеко.

И хоть расположена Одесса на сближении двух равнин – степи и моря, и гор тут нет никаких, а вот настоящие поэты в Одессе были всегда. В настил. Так что один как бы перекрывал другого. Так настилали борта кораблей – длинными широкими досками, без зазора, чтоб вода не поступала внутрь. И эти деревья, из которых нарезали такие доски, назывались – корабельный лес.

В империи все, что не столица, – провинция. Окраина. Обреченное неведение или забвение. С распадом империи столиц становится больше и еще больше окраин, еще больше забвений.

И в самих этих окраинах по законам все той же мировой несправедливости запоминались – да и то ненадолго – имена, несущие с собой некоторый момент дополнительной сенсации. Имена же, ценные самими стихами, самим строгим и гордым отношением к творчеству, уходили вглубь или ввысь (а это все равно) и оставались лишь в памяти отдельных ровесников строками или четверостишиями серебряной чеканки…

Их нет уже – тех дощатых кораблей. Но даже глядя на их останки по берегам, угадываешь – вот это они – корабельный лес.

* * * *

Поэты как виноград – растут гроздьями. Иногда гроздьями прямого родства. Иногда соединяются и наполняются соками друг друга совсем вроде бы отдельные лозы.

Я знал когда-то таджикского юношу, Шарифа Шукурова, в роду которого по отцовской прямой было пять поколений поэтов. И сам он, изящный как птица, был поэтом в великой традиции.

В студенческие годы, в стенгазете, когда-то прочел –

…Когда в небе горит юкагирский огонь,

И горный компас дурит,

Когда скроет пурга от волчьих погонь

Следы оленьих копыт…,

Прочел эти звонкие киплингианские юношеские строки, ощутил их энергетику и традицию, и навсегда запомнил. Он учился на геофаке – ну, конечно же, где же еще… Его звали Александр Олейников. И много спустя я узнал, о чем говорили шепотом – он сын Николая Олейникова, замечательного ленинградского поэта, убитого за стихи, запретного на долгие годы, да и само название «обериуты» не было известно нам, студентам-филологам, изучавшим историю русской литературы. Росток лозы, пробившийся сквозь бетон.

В Одессе до сих пор существует клан Гордонов. Клан поэтов, прозаиков, художников и опять

поэтов… Измаил, Владимир, Гарри, ответвлением – Елена Гассий, Александр Гордон – американо-московский одессит.

У нас на глазах взошла тугая лоза – художник, прозаик, поэт Игорь Божко, точный и горький поэт Анна Божко-Стреминская.

И вот клан Лукашей-Сонов. Поэты Владимир, Анна, Павел, замечательный художник и поэт Олег Сон, молодой поэт – сын Олега и Анны – Михаил…

Уверен, что помимо названных мной эти лозы растут еще на многих склонах в Одессе –

над морем и в степи… Климат. И почва. Или просто количество солнца…

* * * *

В журналистской юности я однажды попал с редакционным заданием на Одесскую джутовую фабрику. Куда там Одиссею…

Работа на джутовой фабрике – адская. Пыльная, вредная, тяжелая… Поэтому на фабрике всегда нужны были работницы. Поэтому фабрика предоставляла общежитие. И все равно текучесть кадров была высокая. Но сами кадры…

Все что смогло за два столетия произрасти в отвоеванной у турок черноземной украинской степи, все промелькнуло перед нами, все побывало тут. Красавицы казачки и полячки, сербиянки и молдаванки, гречанки и болгарки, и гагаузки (а гагаузы – потомки печенегов, и эта кровь с молоком, возможно, непосредственно от князя Святослава), все девушки окрестных сел и райцентров знали прямой путь в Одессу – через джутовую, там и койку в общежитии дают…

И вот тут, оглушенный и ослепленный, обнаружил я удивительную правду про джутовую фабрику. Ее социальный состав был стратифицирован покруче, чем британский высший свет.

Герцогини королевский крови, леди, графини и баронессы были разделены суровыми законами джутовой и не перемешивались никогда.

Высший джутовый свет ходил на танцы в Дом офицеров. Мечта – танцевать с курсантом и выйти замуж за лейтенанта.

Класс пониже посещал танцплощадку в парке Шевченко. Там было все – от крутых ребят в наколках до обычных студентов и молодых инженеров – и там судьба решалась случаем –как карта ляжет.

Третий же класс – это парк Ленинского комсомола – где девушку выдергивали за руку в окрестные кусты, и попробуй отказаться… Перейти из одной страты в другую удавалось немногим…

Потом, через годы, я понял, что все мы – из общежития на джутовой фабрике. Поэты в первую очередь.

Стратификация та же. Кто куда на танцы ходит.

Для кого и почему пишутся стихи?

Смешно. Не так давно группа любителей поэзии составила и выложила в сеть сто любимых стихотворений любимых поэтов. Поэты, как правило, хорошие. Стихи тоже.

Любопытно совсем другое.

Вот Марина Цветаева. Замечательно. Выбор огромен. И что там в списке? «Мне нравится, что Вы больны не мной…»

Борис Пастернак. «Никого не будет в доме…»

И так далее – вплоть до Багрицкого – «Марта, Марта, надо ль плакать»…

То есть, не то, что прочитано, а то, что услышано… Положено на музыку и спето.

Вот и танцы в Доме офицеров.

Менее умелые и грамотные – танцуют в парке. Совсем уж темным – успех у таких же темных, местные кустики… Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…

Как говорилось когда-то о социалистическом реализме – изложение известных истин на понятном вождям языке.

В великой русской поэзии много замечательных имен. И прекрасных стихов. И удивительных строк.

Астрономы говорят, что если бы все звезды вселенной были видны с земли, небо было бы сплошным сверканием…

А у нас только Большая Медведица и то, если ее споют…

Итак, выбор сравнительно несложен – потрафить публике, сообщая ей то, что она давно желает услышать. Или просто изложить набор банальностей. А то и эпатировать читателя татуировками в неожиданных местах…

Жизнь изменчива – тем и таинственна. И настоящие стихи – всегда таинственны.

Настоящий поэт – стремление успеть, всей жизнью успеть бы высказаться… Кому?

Адресат у больших поэтов один, и даже нельзя сказать, есть ли он там, куда поэт стучится?

Автор пишет, ибо не может не сказать то единственное, что должен, тому единственному, кто, может быть, поймет, но, может быть, и не существует…

Зовите его как хотите – мировой гармонией, космосом, господом, Эйнштейном, Шлезингером, Саваофом…

…Мело, мело по всей земле, во все пределы…

А может быть то, что поэт хочет сказать, и вовсе собрано из отрывков, кем-то продиктованных тебе сознательно или случайно уловленных тобой средь белого шума в излучениях дальних миров? И если ты не уловишь этот смысл и не соберешь в значимую строку, то больше и некому сделать это…

Анна Сон написала немного стихов. Она знала, кто ее адресат. И понимала, что обращаться к нему нужно уважительно – потому требовательность к собственному слову так высока. Важно быть правильно понятым.

Вот вам и выбор партнера на танцах…

* * * *

Работы художника Олега Сона в Австралии существуют в приличном количестве. Их вывозили эмигранты. Художник он, на мой взгляд, замечательный.

Когда-то, впервые попав в его мастерскую, я купил несколько его этюдов. Потом он оформлял – и очень здорово – первую книгу поэтов клуба «Круг» (1991 г.). Потом мне очень понравилась одна картина – двойной портрет прелестных юных женщин – и я спросил робко – сколько она может стоить. Понимал, что немало. Сон смущенно улыбнулся и сказал что это не продается.

Через несколько лет, узнав о нашем отъезде в Австралию, Анна и Олег пришли прощаться. И принесли в подарок эту работу. Двадцать шесть лет она висит передо мной.

* * * *

Они жили скромно, ибо Олег много лет болел и не мог работать. Анна писала редко. И редко откликалась на приглашения публиковаться. О том, что она – из самых лучших, из настоящих поэтов в Одессе – знала она сама, ее муж и сын, и еще пять- шесть человек. Она была замкнута, несуетлива, и стихи ее таковы – несуетливы и полны внутреннего достоинства. Они написаны единственными простыми словами. И обращены к тому собеседнику, от которого не дождешься похвалы.

* * * *

Я знаю их по литературному клубу «Круг». Молодые – и не слишком – поэты когда-то позвали меня – быть руководителем. Это продолжалось двенадцать лет. Каждую пятницу – в бывшем шахском дворце – над Одесским портом. Человек десять-двенадцать. А то вдруг – тридцать-сорок. А то вдруг – пятьдесят.

Главные свойства клуба – на мой взгляд – беспощадная требовательность друг к другу и взаимное уважение. Эти два качества позволяли гордым, самолюбивым, умным и строгим оставаться вместе, не позволяли амбициям управлять… А еще – они были очень красивыми, и каждый в отдельности, и все вместе.

* * * *

Повторяю то, что говорил много раз. Нельзя научить человека быть поэтом. Это – дар.

Быть поэтом – не одно только умение рифмовать, находить нужные слова, и даже не умение создавать свой собственный мир.

Быть поэтом – человек может научиться только сам. Уважая свой дар, выбирая свой мир, свое место в нем, свой единственный голос, свое видение времени, и своего, самого взыскательного и требовательного, читателя, к которому и адресуется со своим видением и пониманием мира.

* * * *

Конечно, я не желал им этой участи – стать поэтами.

Я их любил. А в судьбах любимых поэтов читал неподъемность, невозможность такой судьбы, угадывал горчайшую цену, которой были оплачены стихи. Даже самые вроде бы легкие, самые вроде бы забавные строки.

Конечно, я хотел, чтобы одесские молодые стали настоящими поэтами.

Они этого хотели. И я с ними.

Потом юность почему-то кончилась. Пошли стихи – зрелые, точные. Пошла судьба.

Настоящая жизнь настоящих поэтов. Горькая, суровая и беспощадная.

* * * *

Анна Сон была настоящим поэтом. Я хочу, чтоб наш – все еще наш – город знал и помнил об этом.

* * * *

На аллеях городского сада

сыро по-осеннему и стыло,

воздух непереносимо сладок,

как в телепрограмме «Это было,

было…», и поет какой-то парень

старые и странные куплеты.

Этот день без умысла подарен

мне в начале нынешнего лета

кем-то, кто нежадный, как погода,

знает, что мне надобно для грусти –

тишина, отсутствие народа,

серый одуванчик, желтый кустик.

Господи, еще перечисляю…

Я еще подробно, без обмана

расскажу: жива, дышу, гуляю,

вздрагиваю, если слышу: «Анна!»

 

* * * *

Когда не в этом городе, то где бы

увидела, как почернело над

массивной вертикалью колоннад

нешуточное северное небо.

Недостает мне строгости творца,

решимости давно умерших зодчих,

чтоб подобрать эпитет к этой ночи.

Пусть остается этой до конца.

 

* * * *

Мне хватит одного небитого,

полубольного и не бритого.

Расположился насовсем

с холстами, лаком, скипидаром.

Сказал, что встанет ровно в семь,

чтоб солнце не светило даром.

Подолгу рисовал меня,

писал картину больше года,

лишь освещение менял

и жаловался на погоду.

Которая по счету осень

под ноги мягко стелет листья?

Он никогда меня не бросит:

никто как я не моет кисти.

 

* * * *

Семнадцать лет. Я узнаю стихи.

Есть два наилюбимейших поэта.

Еще не написала ни строки

и даже не подумала об этом.

Семнадцать лет. Предчувствие утрат

и обретений. Необыкновенно

я радуюсь тому, что пишет брат,

а брата друг влюблен в меня, наверно.

Ах, если б это знать наверняка!

Почти готов сценарий нашей свадьбы.

Не зря из теткиного сундука

изъят журнал «Столицы и усадьбы».

Журнал красивой жизни: шоколад,

духи, наряды, – словом, все на свете.

Хранился для меня чудесный клад

в течение семи десятилетий.

Семнадцать лет. По улицам кружить,

читать Ахматову и Гумилева,

дышать вполсилы, в четверть силы жить,

и впитывать изысканное слово

и воздух невообразимых стран,

влюблять в себя родного человека,

и принимать предутренний туман

за петербургский день начала века…

 

* * * *

Сегодня снег, как медсестра,

все некрасивые места

больного города прикроет.

И Юго-Западный массив

до первых дворников красив,

вернее так – благопристоен.

Кому еще не рассказала:

мой пятилетний молодец

при виде здания вокзала

орет восторженно «Дворец!»

 

* * * *

Вы смотрите в окно.

Куда еще смотреть…

Вот вашего лица

мерцающая треть.

Вы греете стекло

дыханьем и рукой,

и смотрите в окно,

и видите, какой

сегодня вечер: снег

размеренно кружит

и падает на тот,

что со вчера лежит.

Зажгутся фонари

и отодвинут темень.

На каждого по две

скрестившиеся тени.

При свете фонарей

гуляют одиноко

похожие на тех,

что смотрят вниз из окон.

Вы смотрите в окно…

О, как неповторимы

и снег, и фонари,

и проходящий мимо!

Полночи вам не спать –

стекло дыханьем греть.

Там вашего лица

негаснущая треть.

 

* * * *

М.Галиной

 

В комнату смеха не вздорожали билеты.

Что ж, посмеемся – отведено место и время

нашему смеху и плачу – и будет об этом…

Семечки кушаем: семечки – бывшее семя

бешеной рыбы, которая тонет в тумане.

Крикнет «Ау!» – обернешься – уже утонула,

и появилась в каком-то Матенадаране,

и отразилась в колодце степного аула…

Комната смеха нас поразит зеркалами,

а зеркала – небывалой своей кривизною.

И покачнется земля у меня под ногами.

Помнишь, родная, как мы умирали от зноя

и от восторга на пляжах Большого Фонтана,

и от обжорства под ветками старого сада?..

Вы не туда уезжаете, Феликс, Сусанна,

мы остаемся не там, где остаться бы надо.

 

* * * *

В магазине ненужных вещей

в целлофане прозрачном Кощей,

за прилавком – лягушка.

Кто придумал ковер-самолет:

колорадский летун, стихоплет

или злая старушка?

Кто бы ни был, садись, отлетай,

волей ветра – в пампасы, в Китай –

насладись перелетом.

Что с ковром-самолетом, что без,

мы смотрители звезд и небес

от рожденья до что там

за горами? Невиданный край,

хоть в Миклухо-Маклая играй,

все ненужное – даром.

А захочешь вернуться домой,

там прижился чужой домовой

и пыхтит самоваром.

 

* * * *

В нашем городе много хорошего,

но добраться до нас нелегко.

Заметает дороги порошею,

подливает в туман молоко

некто в белом, никем не назначенный

в участковые наши врачи.

У него все заначки заначены,

среди них – городские ключи,

почерневший от времени маятник,

позабытое кем-то кольцо,

море, лестница, опера, памятник,

ветер в спину и ветер в лицо.

 

Конечно, к восьмидесяти годам можно уже и понять, что мир неправилен и справедливостью нисколько не озабочен. В Одессе, умерла поэт Анна Сон, я сижу и пишу о ней, и – будь этот мир чуть справедливее – было бы наоборот.

* * * *

Настоящих поэтов не бывает много. Тут как в горах – плоскогорья, предгорья, горные системы и, наконец, пики, вершины. Можно себе представить, что на вершинах, очень холодно. И очень одиноко. Зато видно далеко.

И хоть расположена Одесса на сближении двух равнин – степи и моря, и гор тут нет никаких, а вот настоящие поэты в Одессе были всегда. В настил. Так что один как бы перекрывал другого. Так настилали борта кораблей – длинными широкими досками, без зазора, чтоб вода не поступала внутрь. И эти деревья, из которых нарезали такие доски, назывались – корабельный лес.

В империи все, что не столица, – провинция. Окраина. Обреченное неведение или забвение. С распадом империи столиц становится больше и еще больше окраин, еще больше забвений.

И в самих этих окраинах по законам все той же мировой несправедливости запоминались – да и то ненадолго – имена, несущие с собой некоторый момент дополнительной сенсации. Имена же, ценные самими стихами, самим строгим и гордым отношением к творчеству, уходили вглубь или ввысь (а это все равно) и оставались лишь в памяти отдельных ровесников строками или четверостишиями серебряной чеканки…

Их нет уже – тех дощатых кораблей. Но даже глядя на их останки по берегам, угадываешь – вот это они – корабельный лес.

* * * *

Поэты как виноград – растут гроздьями. Иногда гроздьями прямого родства. Иногда соединяются и наполняются соками друг друга совсем вроде бы отдельные лозы.

Я знал когда-то таджикского юношу, Шарифа Шукурова, в роду которого по отцовской прямой было пять поколений поэтов. И сам он, изящный как птица, был поэтом в великой традиции.

В студенческие годы, в стенгазете, когда-то прочел –

…Когда в небе горит юкагирский огонь,

И горный компас дурит,

Когда скроет пурга от волчьих погонь

Следы оленьих копыт…,

Прочел эти звонкие киплингианские юношеские строки, ощутил их энергетику и традицию, и навсегда запомнил. Он учился на геофаке – ну, конечно же, где же еще… Его звали Александр Олейников. И много спустя я узнал, о чем говорили шепотом – он сын Николая Олейникова, замечательного ленинградского поэта, убитого за стихи, запретного на долгие годы, да и само название «обериуты» не было известно нам, студентам-филологам, изучавшим историю русской литературы. Росток лозы, пробившийся сквозь бетон.

В Одессе до сих пор существует клан Гордонов. Клан поэтов, прозаиков, художников и опять

поэтов… Измаил, Владимир, Гарри, ответвлением – Елена Гассий, Александр Гордон – американо-московский одессит.

У нас на глазах взошла тугая лоза – художник, прозаик, поэт Игорь Божко, точный и горький поэт Анна Божко-Стреминская.

И вот клан Лукашей-Сонов. Поэты Владимир, Анна, Павел, замечательный художник и поэт Олег Сон, молодой поэт – сын Олега и Анны – Михаил…

Уверен, что помимо названных мной эти лозы растут еще на многих склонах в Одессе –

над морем и в степи… Климат. И почва. Или просто количество солнца…

* * * *

В журналистской юности я однажды попал с редакционным заданием на Одесскую джутовую фабрику. Куда там Одиссею…

Работа на джутовой фабрике – адская. Пыльная, вредная, тяжелая… Поэтому на фабрике всегда нужны были работницы. Поэтому фабрика предоставляла общежитие. И все равно текучесть кадров была высокая. Но сами кадры…

Все что смогло за два столетия произрасти в отвоеванной у турок черноземной украинской степи, все промелькнуло перед нами, все побывало тут. Красавицы казачки и полячки, сербиянки и молдаванки, гречанки и болгарки, и гагаузки (а гагаузы – потомки печенегов, и эта кровь с молоком, возможно, непосредственно от князя Святослава), все девушки окрестных сел и райцентров знали прямой путь в Одессу – через джутовую, там и койку в общежитии дают…

И вот тут, оглушенный и ослепленный, обнаружил я удивительную правду про джутовую фабрику. Ее социальный состав был стратифицирован покруче, чем британский высший свет.

Герцогини королевский крови, леди, графини и баронессы были разделены суровыми законами джутовой и не перемешивались никогда.

Высший джутовый свет ходил на танцы в Дом офицеров. Мечта – танцевать с курсантом и выйти замуж за лейтенанта.

Класс пониже посещал танцплощадку в парке Шевченко. Там было все – от крутых ребят в наколках до обычных студентов и молодых инженеров – и там судьба решалась случаем –как карта ляжет.

Третий же класс – это парк Ленинского комсомола – где девушку выдергивали за руку в окрестные кусты, и попробуй отказаться… Перейти из одной страты в другую удавалось немногим…

Потом, через годы, я понял, что все мы – из общежития на джутовой фабрике. Поэты в первую очередь.

Стратификация та же. Кто куда на танцы ходит.

Для кого и почему пишутся стихи?

Смешно. Не так давно группа любителей поэзии составила и выложила в сеть сто любимых стихотворений любимых поэтов. Поэты, как правило, хорошие. Стихи тоже.

Любопытно совсем другое.

Вот Марина Цветаева. Замечательно. Выбор огромен. И что там в списке? «Мне нравится, что Вы больны не мной…»

Борис Пастернак. «Никого не будет в доме…»

И так далее – вплоть до Багрицкого – «Марта, Марта, надо ль плакать»…

То есть, не то, что прочитано, а то, что услышано… Положено на музыку и спето.

Вот и танцы в Доме офицеров.

Менее умелые и грамотные – танцуют в парке. Совсем уж темным – успех у таких же темных, местные кустики… Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…

Как говорилось когда-то о социалистическом реализме – изложение известных истин на понятном вождям языке.

В великой русской поэзии много замечательных имен. И прекрасных стихов. И удивительных строк.

Астрономы говорят, что если бы все звезды вселенной были видны с земли, небо было бы сплошным сверканием…

А у нас только Большая Медведица и то, если ее споют…

Итак, выбор сравнительно несложен – потрафить публике, сообщая ей то, что она давно желает услышать. Или просто изложить набор банальностей. А то и эпатировать читателя татуировками в неожиданных местах…

Жизнь изменчива – тем и таинственна. И настоящие стихи – всегда таинственны.

Настоящий поэт – стремление успеть, всей жизнью успеть бы высказаться… Кому?

Адресат у больших поэтов один, и даже нельзя сказать, есть ли он там, куда поэт стучится?

Автор пишет, ибо не может не сказать то единственное, что должен, тому единственному, кто, может быть, поймет, но, может быть, и не существует…

Зовите его как хотите – мировой гармонией, космосом, господом, Эйнштейном, Шлезингером, Саваофом…

…Мело, мело по всей земле, во все пределы…

А может быть то, что поэт хочет сказать, и вовсе собрано из отрывков, кем-то продиктованных тебе сознательно или случайно уловленных тобой средь белого шума в излучениях дальних миров? И если ты не уловишь этот смысл и не соберешь в значимую строку, то больше и некому сделать это…

Анна Сон написала немного стихов. Она знала, кто ее адресат. И понимала, что обращаться к нему нужно уважительно – потому требовательность к собственному слову так высока. Важно быть правильно понятым.

Вот вам и выбор партнера на танцах…

* * * *

Работы художника Олега Сона в Австралии существуют в приличном количестве. Их вывозили эмигранты. Художник он, на мой взгляд, замечательный.

Когда-то, впервые попав в его мастерскую, я купил несколько его этюдов. Потом он оформлял – и очень здорово – первую книгу поэтов клуба «Круг» (1991 г.). Потом мне очень понравилась одна картина – двойной портрет прелестных юных женщин – и я спросил робко – сколько она может стоить. Понимал, что немало. Сон смущенно улыбнулся и сказал что это не продается.

Через несколько лет, узнав о нашем отъезде в Австралию, Анна и Олег пришли прощаться. И принесли в подарок эту работу. Двадцать шесть лет она висит передо мной.

* * * *

Они жили скромно, ибо Олег много лет болел и не мог работать. Анна писала редко. И редко откликалась на приглашения публиковаться. О том, что она – из самых лучших, из настоящих поэтов в Одессе – знала она сама, ее муж и сын, и еще пять- шесть человек. Она была замкнута, несуетлива, и стихи ее таковы – несуетливы и полны внутреннего достоинства. Они написаны единственными простыми словами. И обращены к тому собеседнику, от которого не дождешься похвалы.

* * * *

Я знаю их по литературному клубу «Круг». Молодые – и не слишком – поэты когда-то позвали меня – быть руководителем. Это продолжалось двенадцать лет. Каждую пятницу – в бывшем шахском дворце – над Одесским портом. Человек десять-двенадцать. А то вдруг – тридцать-сорок. А то вдруг – пятьдесят.

Главные свойства клуба – на мой взгляд – беспощадная требовательность друг к другу и взаимное уважение. Эти два качества позволяли гордым, самолюбивым, умным и строгим оставаться вместе, не позволяли амбициям управлять… А еще – они были очень красивыми, и каждый в отдельности, и все вместе.

* * * *

Повторяю то, что говорил много раз. Нельзя научить человека быть поэтом. Это – дар.

Быть поэтом – не одно только умение рифмовать, находить нужные слова, и даже не умение создавать свой собственный мир.

Быть поэтом – человек может научиться только сам. Уважая свой дар, выбирая свой мир, свое место в нем, свой единственный голос, свое видение времени, и своего, самого взыскательного и требовательного, читателя, к которому и адресуется со своим видением и пониманием мира.

* * * *

Конечно, я не желал им этой участи – стать поэтами.

Я их любил. А в судьбах любимых поэтов читал неподъемность, невозможность такой судьбы, угадывал горчайшую цену, которой были оплачены стихи. Даже самые вроде бы легкие, самые вроде бы забавные строки.

Конечно, я хотел, чтобы одесские молодые стали настоящими поэтами.

Они этого хотели. И я с ними.

Потом юность почему-то кончилась. Пошли стихи – зрелые, точные. Пошла судьба.

Настоящая жизнь настоящих поэтов. Горькая, суровая и беспощадная.

* * * *

Анна Сон была настоящим поэтом. Я хочу, чтоб наш – все еще наш – город знал и помнил об этом.

* * * *

На аллеях городского сада

сыро по-осеннему и стыло,

воздух непереносимо сладок,

как в телепрограмме «Это было,

было…», и поет какой-то парень

старые и странные куплеты.

Этот день без умысла подарен

мне в начале нынешнего лета

кем-то, кто нежадный, как погода,

знает, что мне надобно для грусти –

тишина, отсутствие народа,

серый одуванчик, желтый кустик.

Господи, еще перечисляю…

Я еще подробно, без обмана

расскажу: жива, дышу, гуляю,

вздрагиваю, если слышу: «Анна!»

 

* * * *

Когда не в этом городе, то где бы

увидела, как почернело над

массивной вертикалью колоннад

нешуточное северное небо.

Недостает мне строгости творца,

решимости давно умерших зодчих,

чтоб подобрать эпитет к этой ночи.

Пусть остается этой до конца.

 

* * * *

Мне хватит одного небитого,

полубольного и не бритого.

Расположился насовсем

с холстами, лаком, скипидаром.

Сказал, что встанет ровно в семь,

чтоб солнце не светило даром.

Подолгу рисовал меня,

писал картину больше года,

лишь освещение менял

и жаловался на погоду.

Которая по счету осень

под ноги мягко стелет листья?

Он никогда меня не бросит:

никто как я не моет кисти.

 

* * * *

Семнадцать лет. Я узнаю стихи.

Есть два наилюбимейших поэта.

Еще не написала ни строки

и даже не подумала об этом.

Семнадцать лет. Предчувствие утрат

и обретений. Необыкновенно

я радуюсь тому, что пишет брат,

а брата друг влюблен в меня, наверно.

Ах, если б это знать наверняка!

Почти готов сценарий нашей свадьбы.

Не зря из теткиного сундука

изъят журнал «Столицы и усадьбы».

Журнал красивой жизни: шоколад,

духи, наряды, – словом, все на свете.

Хранился для меня чудесный клад

в течение семи десятилетий.

Семнадцать лет. По улицам кружить,

читать Ахматову и Гумилева,

дышать вполсилы, в четверть силы жить,

и впитывать изысканное слово

и воздух невообразимых стран,

влюблять в себя родного человека,

и принимать предутренний туман

за петербургский день начала века…

 

* * * *

Сегодня снег, как медсестра,

все некрасивые места

больного города прикроет.

И Юго-Западный массив

до первых дворников красив,

вернее так – благопристоен.

Кому еще не рассказала:

мой пятилетний молодец

при виде здания вокзала

орет восторженно «Дворец!»

 

* * * *

Вы смотрите в окно.

Куда еще смотреть…

Вот вашего лица

мерцающая треть.

Вы греете стекло

дыханьем и рукой,

и смотрите в окно,

и видите, какой

сегодня вечер: снег

размеренно кружит

и падает на тот,

что со вчера лежит.

Зажгутся фонари

и отодвинут темень.

На каждого по две

скрестившиеся тени.

При свете фонарей

гуляют одиноко

похожие на тех,

что смотрят вниз из окон.

Вы смотрите в окно…

О, как неповторимы

и снег, и фонари,

и проходящий мимо!

Полночи вам не спать –

стекло дыханьем греть.

Там вашего лица

негаснущая треть.

 

* * * *

М.Галиной

 

В комнату смеха не вздорожали билеты.

Что ж, посмеемся – отведено место и время

нашему смеху и плачу – и будет об этом…

Семечки кушаем: семечки – бывшее семя

бешеной рыбы, которая тонет в тумане.

Крикнет «Ау!» – обернешься – уже утонула,

и появилась в каком-то Матенадаране,

и отразилась в колодце степного аула…

Комната смеха нас поразит зеркалами,

а зеркала – небывалой своей кривизною.

И покачнется земля у меня под ногами.

Помнишь, родная, как мы умирали от зноя

и от восторга на пляжах Большого Фонтана,

и от обжорства под ветками старого сада?..

Вы не туда уезжаете, Феликс, Сусанна,

мы остаемся не там, где остаться бы надо.

 

* * * *

В магазине ненужных вещей

в целлофане прозрачном Кощей,

за прилавком – лягушка.

Кто придумал ковер-самолет:

колорадский летун, стихоплет

или злая старушка?

Кто бы ни был, садись, отлетай,

волей ветра – в пампасы, в Китай –

насладись перелетом.

Что с ковром-самолетом, что без,

мы смотрители звезд и небес

от рожденья до что там

за горами? Невиданный край,

хоть в Миклухо-Маклая играй,

все ненужное – даром.

А захочешь вернуться домой,

там прижился чужой домовой

и пыхтит самоваром.

 

* * * *

В нашем городе много хорошего,

но добраться до нас нелегко.

Заметает дороги порошею,

подливает в туман молоко

некто в белом, никем не назначенный

в участковые наши врачи.

У него все заначки заначены,

среди них – городские ключи,

почерневший от времени маятник,

позабытое кем-то кольцо,

море, лестница, опера, памятник,

ветер в спину и ветер в лицо.