20 августа

Я мог бы сказать, что он собирает все про Маяковского и про Илью Эренбурга.
Я мог бы сказать, что он знает все песни про Одессу и поставил мемориальные доски лучшим композиторам-песенникам.
Я мог бы сказать, что вчера говорил о нем со Жванецким, и Миша сказал, что как бывший портовик, он не знает лучшего специалиста в нашем городе
Я мог бы сказать, что он – ближайший друг Олега Губаря. И это характеризует и того , и другого.

Мог бы, мог бы… А вот, что действительно скажу…

Только пыль, пыль, пыль из-под шагающих сапог… Эти хрестоматийные солдатские строки Киплинга я недавно ощутил как совсем другую метафору. Если каждый уезжающий из Одессы уносит ее на своих сапогах, то как не представить себе – только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог – и так над всем миром – Германией и Австралией, Штатами и Израилем, Южной Африкой и Канадой – пыль, пыль, пыль Одессы…
Город, уносимый ветром, унесенный ветром…

Марево, мираж, в котором, как в детском калейдоскопе, мелькают Дерибас и Воронцова, Беня Крик и Остап Бендер, рыбачка Соня и безымянный Рабинович…

А ведь было всё это, было!

И смешение ста наречий, и шаланды с кефалью или со скумбрией, и гениальные вундеркинды из школы Петра Соломоновича Столярского, и особый язык, на котором разговаривали и на Ближних Мельницах, и на Большом Фонтане…

Было и прошло? Исчезло? Нет, ушло в глубину, как бы в иной археологический слой. Но стоит вслушаться, вглядеться, дать себе труд поработать душой, как в городе, всё больше напоминающем какую-нибудь Большую Булдынку, оживает Одесса, проступает сквозь камни домов, угадывается в улыбках людей…

Один из тех, кто не ленится работать сердцем, кто не на словах любит Одессу, а действенно, подвижнически, отдавая ей время, энергию, нервы – краевед и коллекционер, ученый и – отличный – литератор Михаил Пойзнер.

Как интересно было бы написать о семье Пойзнеров, укоренившейся в сердцевине Одессы – на Молдаванке. Как важно было бы предоставить слово коллегам Михаила Пойзнера, которые рассказали бы о нем как об ученом-теоретике и практике, заботящемся о морских портах и их причалах. Меня же привлек Михаил Пойзнер – коллекционер, сумевший собранные им коллекции о Леониде и Борисе Пастернаках, о городе времен оккупации, об еврейской Одессе, ее быте сначала осмыслить, а потом претворить в литературу, в тексты, хранящие колорит вечности, воспитывающие и любовь к Одессе, и уважение к одесситу.

У Михаила Пойзнера оказался абсолютный слух (плачь, школа Столярского, что ты потеряла такого ученика) к звучащей Одессе, и он дает нам возможность окунуться в стихию живой речи, оставшейся в генной памяти настоящих одесситов. У Михаила Пойзнера оказалось абсолютное зрение (плачь, институт Филатова), и он подмечает грустное и смешное в обыденном. У него оказалось доброе сердце. Его подслушанные и подсмотренные истории учат рыцарству, столь характерному для старой Одессы, он не стесняется быть в них чуть сентиментальным, чувствительным, если хотите.

Есть старый одесский анекдот.
Умирает глава семейства, пришли проститься с ним дети, внуки, правнуки.
– Абраша есть? – спрашивает он.
– Есть!
– Сарра есть?
– Есть!
– Соломон есть?
– Есть.
– И Циля тут?
– Тут!
Но в глазах главы семьи появляется тревога. И тихим голосом, превозмогая смерть, он спрашивает жену: а кто в лавке остался?..

Уже в начале семидесятых – с ширившейся эмиграцией – анекдот завершали фразой: а кто остался у синхрофазотрона?

Я знаю, и потому спокоен, что “в лавке” остался Миша Пойзнер. А значит, не мираж старой Одессы, а ее подлинный облик будет донесен до нас, живущих в XXI веке, более того, его рассказы и рассказики внушают мне надежду, что старая Одесса – это юная Одесса, которая сама по себе есть предисловие к великолепной Одессе, как писал, как завещал нам Александр Михайлович Де Рибас.

Одесса действительно разнесена сегодня на подошвах сапог по всему миру. Но у этого всемирного государства есть столица – Одесса, построенная 225 лет назад, на берегу Черного моря. И она останется столицей Одесского государства до тех пор, пока здесь будет играть на фортепиано Алексей Ботвинов, копать античные слои Андрей Добролюбский, изучать пушкинскую эпоху Олег Губарь, писать и рисовать художник Григорий Палатников, составлять картотеку художественной жизни города Ольга Барковская, Татьяна Щурова, Алена Яворская,редактировать «Дерибасовскую-Ришельевскую» Феликс Кохрихт, смотреть и слушать, а затем записывать подсмотренное и подслушанное Михаил Пойзнер.

В конце концов, все мы работаем только лишь для того, чтобы люди оставались людьми, одесситы оставались одесситами, а Одесса не растворилась в Большой Булдынке.

Михаил Пойзнер не только безупречно слышит, остро видит, нежно сопереживает, но и владеет сложнейшим искусством трагикомедии, когда смешное вызывает слезу, а грустное заставляет верить в счастливые концы. Одним словом, всё это можно было бы назвать профессионализмом.

Но есть еще другое словцо, не менее точное – одессизм.

Когда улыбка не обижает, когда точное словечко приклеивается на всю жизнь, а чужая жизнь вдруг становится не менее знакомой и значимой, чем своя любимая.

Так это всегда делалось в Одессе.

Так тут жилось. И – естественно – так тут писалось, пишется и будет писаться не всеми. Но Михаилом Пойзнером будет.

В этом году выйдет его новая книга. Полный Александр Козачинский. Уже сделал иллюстрации к «Зеленому фургону» Г. Палатников. Уже найдены Пойзнером ранние редакции киносценария и неопубликованные рассказы. Уже написаны статьи А. Яворской и Н. Панасенко. Но главное – Михаил Пойзнер завершил работу над эссе «Мой Козачинский»…

Кто утверждал, что романтики исчезли? Это не так. Поэтому свидетельствую о Мише Пойзнере, настоящем человеке.

 

28 сентября

 

Перед еврейским Новым годом, уже 5780, решил вспомнить о художнике, которого открыл для себя недавно, в 2008 году, успел сделать две его выставки, но уже в 2010 году его не стало.

Евреев – художников много. Но еврейским художником, не по темам, а по восприятию мира, для меня был и остается Давид Тихолуз.

«Прозреваю в себе еврея»…

Давно меня занимал вопрос, на который я искал убедительный ответ. Известно, что Одесса дала миру многих прославленных писателей, музыкантов, художников. Город всегда был многонациональным, и в этом смешении этносов более столетия треть его жителей составляли евреи. И в литературе, родившейся в Одессе, «еврейская нота» (образ, возникший как отзвук «парижской ноты») звучала уверенно и мощно, достаточно вспомнить Владимира (Зеева) Жаботинского, Хаима-Нахмана Бялика, Исаака Бабеля, Эдуарда Багрицкого, наконец. Тем более в музыке – Петр Столярский, Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Натан Мильштейн, Леонид Утесов…

А в живописи?

Конечно же, среди художников Одессы, начиная с 19-го по 21-й век было много евреев. Но и Леонид Пастернак, и Соломон Кишиневский, и Юлий Бершадский в конце XIX века – в начале ХХ – развивали традиции и русских художников-передвижников и южнорусской художественной школы. Авангардисты, замечательные мастера Теофил Фраерман, Амшей Нюренберг, Михаил Гершенфельд творили «новую утопию», оплодотворенную французским опытом, без оглядки на национальные корни. И только во второй половине ХХ века, художники, обожженные трагедией Холокоста, словно начали прозревать…

Сразу же в памяти возникают два имени – Ефим Ладыженский и Иосиф Островский. Если первый, достаточно рано покинувший Одессу, уже оглядываясь на нее и свое прошлое в Москве, а потом в Израиле создал свой живописный миф о еврейско-бабелевской Одессе, то Иосиф Островский силой генной памяти вызвал к жизни «тени забытых предков», сотворил чудо возвращения в нашу повседневность цадиков и раввинов, людей Книги из еврейских местечек. Тематически их картины, как и ряд работ Люсьена Дульфана, Зои Ивницкой, Юлия Гальперина, Иосифа Клигмана, были открытием духовной жизни этноса – еврейской составляющей Одессы. Именно тематически! А вот пластически – все та же верность универсальному космополитическому мироощущению всей современной мировой культуры.

И тут, мне показалось, я нашел ответ на вопрос, занимавший меня. Универсальность и космополитичность! Одесситы все 215 лет существования города ощущали себя гражданами мира. Европа приумножилась Одессой даже в составе Российской империи, даже в составе Советского Союза. Идея ассимиляции здесь стала фундаментом здания, имя которому – Одесса… Отсюда и интернациональный художественный язык: импрессионизм как высшее достижение южнорусской школы, плоскостной кубизм, а затем и абстракция – курс наших авангардистов и неоавангардистов…

Так что же, третьего не дано? Исподволь, незаметно в XIX и даже в ХХ веке торили свою дорожку художники «еврейской ноты». Можно назвать имена Моисея Черешни, Юрия Зильберберга. Но, пожалуй, самым ярким открытием для меня стали картины художника Давида Тихолуза. Именно о нем можно с уверенностью произнести строку честнейшего и талантливейшего поэта военных и послевоенных лет Бориса Слуцкого – «прозреваю в себе еврея».

А впрочем, чтобы лучше понять живопись Давида Тихолуза, следует целиком прочесть это стихотворение.

 

Созреваю или старею,
Прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился,
Я-то думал, что я прорвался.
Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а сорвался.
Я, шагнувший ногою одною
То ли в подданство,
То ли в гражданство,
Возвращаюсь в безродье родное,
Возвращаюсь из точки в пространство.

Вот это ощущение, точно сформулированное в предпоследней строке, объединившей противоречие – «возвращаюсь в безродье родное», и определяет мое восприятие всех работ Давида Тихолуза – будь то пейзажи Одессы, портреты и автопортреты, обнаженные подруги и натюрморты. Всё это открытая, кровоточащая душа. Душа, а не плоть. И во всех этих работах крик обездоленного человека.

У каждого своя биография. Но, пожалуй, никто с такой почти детской непосредственностью не раскрывает, не распахивает, как Давид Тихолуз. На многих своих работах (одна из них и сейчас передо мной, когда я пишу эти строки) на обороте картона, холста, бумаги он пишет: одессит, художник, еврей. И в этой триаде уже многое о нем сказано. А если подробнее…

Давид Наумович Тихолуз родился в Одессе в 1955 году. Поступил в Одесское художественное училище со сложившимися эстетическими предпочтениями. Еще многого не умел, но точно знал, чего хотел. Воспитывал его дядя, художник одесского Худфонда Блувберг, не реализовавший свое творческое предназначение и поэтому всего себя отдавший воспитанию в племяннике художника. Тогда, в семидесятые годы, доказывать право на свое видение мира в Одесском художественном училище было трудно. Художница Светлана Крижевская вспоминает, каким был Давид Тихолуз в училище: «Всегда вроде бы отстраненный от реальной жизни, напряженный, кажущийся нескладным. Но все это исчезало, когда он подходил к холсту. Появлялась уверенность, собранность, улыбка. И результат – яркая, выразительная живопись…

Но были педагоги, которые понимали, что Давид (Додик, как в Одессе было принято называть всех Давидов) – отличный живописец. И именно благодаря таким художникам, как Юрий Коваленко, Владимир Криштопенко, студент Давид Тихолуз получил диплом. Значил ли он что-либо в его жизни? Скорее, нет. Он, как был, так и остался художником андерграунда. И лишь в последние годы новое поколение коллекционеров обратило внимание на его живописные работы.

Озарение и сегодня не покидает Тихолуза у холста. Он погружается в свои мысли, свои переживания, свое понимание красоты и создает экспрессивный, чувственный мир. Мир, полный тревоги. Он пишет «на разрыв аорты». Густой замес его палитры, порою экстатическое движение мазка словно пытается сохранить, спасти в предчувствии катастрофы, от «гибели всерьез», словно уносимые ветром деревья и цветы, милые его сердцу покосившиеся дома тихих будничных улиц, прекрасную и в своей незащищенности человеческую плоть. Остановить своей кистью этот всепожирающий вихрь, смерч, сохранить этот прекрасный и беззащитный мир – нет, кажется, для Давида Тихолуза иной миссии, иного предназначения художника. Уже не пепел Клааса, а пепел Холокоста стучит ему в сердце…

Можно много говорить о национальной ментальности. Но, думаю, еврейский дух точнее всего передал художник-экспрессионист Хаим Сутин. Признание к нему пришло довольно поздно. Его картины отпугивали многих современников. Если Шагал был гениальным визионером, сказочником, с картинами которого было комфортно жить в ностальгической тоске по уходящему миру еврейского местечка, то Сутин был гениальным трагиком, заглянувшим в бездны ада. Перед смертью Амедео Модильяни «завещал» коллекционеру Леопольду Зборовскому беречь Хаима Сутина. Для нашего поколения этого художника вновь открыл Илья Эренбург. Вот и Давид Тихолуз смог приобщиться к творчеству великого художника, пусть опосредованно, в репродукциях, но все же «услышать» этот трагический голос. Не об этом ли писал в посвящении Хаиму Сутину Булат Окуджава:

 

То ли мед, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм,
Все, что было его – ныне ваше.
Все для Вас. Посвящается Вам.

Именно как завещание XX века воспринял Давид Тихолуз искусство Хаима Сутина. Это было искусство для него. В нем он читал и свою жизнь, и свою судьбу, и жизнь своего народа. Нет, он не подражает Хаиму Сутину. Думаю, что это и невозможно.

Не подражает, а продолжает.

И это определило его путь. Ведь и он видел жестокость жизни. Об этой жестокости и кричат его произведения. Совсем не обязательно, как Эдвард Мунк в одной из самых своих знаменитых картин «Крик», показывать кричащее лицо женщины. Кричать могут улочки нашего города, натурщицы, стыдящиеся своего тела, цветы, вырванные из земли.

Давид Тихолуз – художник стихий. Он ощущает, как ветер ломает устои жизни, он в каждой картине не рассказывает историю чьей-то судьбы, а скорее предупреждает, что , если век XX двадцатый был железным, то век XXI может стать опять каменным.

Сутин рассказывал Модильяни, что с ним по ночам беседует Веласкес. Кто беседует по ночам с Давидом Тихолузом? Рембрандт? Сутин? Во всяком случае, перед лицом таких собеседников возникает нетерпимость к малейшей фальши, к картинной красивости.

Меняется время. А со временем меняемся и мы. И сегодня я могу сказать, что Одесса дала миру не только художников греческой, русской, украинской, но и еврейской ноты.

Послесловие. Уже девять лет, как ушел Давид Наумович Тихолуз. Его работы есть в коллекции Музея современного искусства Одессы, у коллекционеров, в галереях. И все же о художнике, который возник в нашем художественном мире – неожиданно, ярко – в 2008 году начали забывать. Думаю, что в 2020 году, когда ему бы исполнилось 65 лет и когда мы будем отмечать десятилетие его ухода, следует собрать большую выставку этого мастера. Может быть – во Всемирном клубе одесситов, где была его первая выставка в 2008, может быть – в МСИО.

Художник заслужил нашу долгую память.

 

22 октября

 

Письмо Ивана Бунина

 

С нетерпением ждал 22 октября.
Именно на этот день наметил сегодняшнюю публикацию
Мне сделали фантастический подарок. Реальный.
Хоть виртуально, но начинаю им делиться.
Почему 22 октября?
Это день рождения Ивана Алексеевича Бунина.

Великий русский писатель, лауреат Нобелевской премии, да и для нас , одесситов, человек совсем не чужой. Здесь написаны «Сны Чанга», здесь написаны «Окаянные дни».

Так вот, подарок, который я получил, это рукописная тетрадка стихов, которую специально , как дар, подготовил поэт Георгий Иванов для молодого тогда поэта Кирилла Померанцева. Почти каллиграфическим почерком новые стихи, написанные в годы второй мировой…

В эту тетрадку вложено письмо Георгия Иванова – Кириллу Померанцеву.

И еще одно письмо.

Посмотрел на подпись – Иван Бунин. Адресовано Георгию Иванову. Прочитав, понял, почему Иванов и его передал Померанцеву.

Думаю, что может быть факсимильно нужно издать книжечку стихов, письма, рисунок, но пока – начну с письма Ивана Бунина.

В парижской литературной эмигрантской среде за Буниным прочно укрепилась слава первого прозаика эмиграции, а за Георгием Ивановым первого поэта эмиграции.

Общались ли они? Безусловно.

Дружили ли?

До революции, как видно, Иванов о Бунине знал, академик, собрание сочинений…

Бунин о Георгии Иванове слыхом не слыхивал. Иронически относился к модернистам, с Блоком спорил, а акмеистов, футуристов не воспринимал и не читал.

Познакомились в эмиграции, в 1926 году на юбилее Бориса Зайцева. Бунин поддерживал, как мог, прозаиков реалистического направления – Куприна, Ивана Шмелева, но дружил, как дружат в России, с Борисом Зайцевым.

С поэтами «парижской ноты» отношения у Ивана Алексеевича не сложились. И на этом фоне уважительные встречи с Георгием Владимировичем Ивановым и его женой Ириной Одоевцевой можно считать почти дружескими…

Побывали друг у друга в гостях.

Бунин купил сборник стихов Иванова «Розы», оставил на полях много сердитых помет. Но в печати про это не обмолвился ни словом Это тридцатые годы.

В 1942 Бунин читает коллективный сборник стихов. И делает запись в дневнике:

«Читал вчера и нынче стихи Г. Иванова и Гиппиус. Иванов все-таки поэт настоящий (в зачатке). Гиппиус ужасна. Мошенница».

И Георгий Иванов старается в публичной сфере не высказываться о стихах Бунина. Но всегда пишет о его прозе, которую любит, которой восхищается.

Послевоенные годы трудны и для Бунина, и для Иванова. Почти нищенство. Болезни.

Дружба с молодым литератором Кириллом Померанцевым помогала Иванову поддерживать связь с литературной богемой.

Ранние стихи Померанцева он жестко критиковал. Учил краткости, точности…

Впоследствии Кирилл Дмитриевич Померанцев напишет в книге воспоминаний «Сквозь смерть»: «Моим учителем был замечательный поэт Георгий Иванов, который, по моему мнению, достиг абсолютной точности и адеквации формы и содержания».

Как видно, по просьбе Померанцева, Георгий Иванов послал на отзыв стихи молодого поэта Ивану Бунину.

А теперь письмо Ивана Алексеевича.

 

24.Х1.47.

Мой восхитительный поэт, получил я уже давно письмо и стихи от Померанцева – и не ответил по двум причинам: по нездоровью и потому, что понятия не имею о его адресе: сделайте одолжение пошлите ему эту записочку, в коей очень благодарю его и за письмо, и за стихи, весьма многими строками меня поэтически тронувшие. Заранее благодарю и надеюсь видеть Вас вскоре на вечере Н.А. Тэффи.

                                      Ваш Ив. Бунин

 

Признаюсь, в формуле – «Мой восхитительный поэт» я почувствовал некую иронию. Но, возможно, я преувеличиваю. Во всяком случае, Иванов не просто сообщил Померанцеву отклик Бунина, но и подарил само письмо… Если бы оно обидело его, выбросил бы.

Держу в руках уже чуть пожелтевший листик бумаги. Признаюсь, рука дрожит. Эту страничку держал в руке Бунин, Иванов, Померанцев. Вот тут Бунин задумался, что-то захотел написать, перечеркнул. Мыслил.

Я волнуюсь, когда у меня в руке автограф. Живое соприкосновение.

Остается сообщить, что Иван Алекссевич Бунин умер в 1953 году, Георгий Владимирович Иванов – в 1958 году, их намного пережил Кирилл Дмитриевич Померанцев, земной путь которого завершился в 1991 году.

Надеюсь, что представляя стихотворную тетрадку Геогрия Иванова, написанную для Кирилла Померанцева, я подробнее расскажу о них. А завершить мне хотелось бы стихотворением Георгия Иванова, ставшим пророческим:

В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,

Хожденье по мукам, что видел во сне —
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами.

30 октября

 

Дней десять лежит передо мной на столике книга Анны Бердичевской «Моленное дитятко».

Прочитал сразу же, как только Елена Андрейчикова привезла мне в подарок от автора этот сборник рассказов.

Надо же – два прозаика, отмеченных бабелевской премией встретились в Черногории, на литературном фестивале «Словоново» – так неисповедимыми путями книга попала в Одессу.

Познакомились мы с Анной Львовной Бердичевской в 2017 году, когда она приезжала в Одессу получить вторую премию за рассказ «Русский доктор». Действительно великолепный рассказ, как мне кажется лучший из участвовавших в конкурсе (я не член жюри, это мое субъективное мнение).

С тех пор слежу, что в журналах публикует писатель.

Кстати, рассказ «Русский доктор» входит в книгу «Моленное дитятко».

А теперь о книге. Это сборник рассказов. Написаны они в разное время, но расположены в книге в хронике самой жизни, а значит, и в хронике жизни автора.

Получился автобиографический роман. Умный, самоироничный.

Читаешь с улыбкой и…со слезой на глазах.

И дело тут не только в том, что жизнь «полосатая», а в чеховском таланте автора…

Начинается книга с 1945 года, автора еще нет, героиня первых рассказов – ее мама, обыкновенный человек, на которого обрушилось необыкновенное время.

Думаю, не нужно спрашивать, за что арестовали молодую художницу, в одиночку воспитывавшую сына…

Автор задает иной вопрос: «Зачем Иуда целует в уста?».

Признаюсь, у меня нет на него ответа. Ни в конкретной ситуации, где начальничек, написавший донос, уезжающий в другой город, спешит броситься на улице, чтобы попрощаться, «пожать руку», ни в более общей, когда совершив подлость, человек не стыдится содеянного, а хочет еще раз взглянуть в глаза своей жертве…

А дальше, считайте, что это чудеса, я же верю, что это закономерность: в мире добрых людей больше.

Врач, пытаясь спасти молодую заключенную, определив, что она беременна, уговаривает сделать аборт. И мать отказывается. Верит, что вынянчит, спасет, «вымолит».

Что такое суды над политическими, мы знаем. А тут все ломает стереотипы. Мать отказывается от «государственного» адвоката и, сама защищая себя, добивается, что к ней прислушалась судья. И не восемь лет лагерей, а всего … пять.

И в лагере можно заслужить уважение сотоварок…

Что же помогло жить, выжить?

Любовь.

И молитва. Да, практически неверующий человек, научился молиться богородице. И это спасло «моленное дитятко».

Ничего не рассказываю о страхах, о страданиях, о смертях…

ГУЛАГовская тема неисчерпаема. А в этой книге есть не только тени, но и свет.

Но еще об одной теме этой книги обязательно хочу сказать.

Один из рассказов назван по Хемингуэю – «Прощай, оружие!»

Антивоенный, гуманистический настрой книги – для меня важнейший.

«Потому что, как всякий человек, побывавший на реальной войне, я постигла простейшую, очевидную истину: нельзя стрелять в человека. Стреляешь-то, может, во врага, а убиваешь себя. Это, я уверена, знает каждый солдат. Знал и Толстой, и Хемингуэй, знает каждый снайпер, а те, что хорохорятся, – либо врут, либо перестали быть живыми. Война убивает или ранит всех, даже тех, кто вернулся с войны».

Жизнь Анны Бердичевской складывалась так,, что после УСОЛЛАГа, после детдома, после жизни с мамой на станции Мулянка, она закончила заочное отделение Пермского мехмата, а потом сменила инженерную работу на журналистику. В 1984 году судьба забросила ее в Тбилиси, где она окунулась в творческую жизнь Грузии, подружилась с ее великими режиссерами Резо Габриадзе, Георгий Данелия… Какой же трагедией для автора стала война. Я уже упоминал рассказ «Русский доктор», о кудеснике, которого война выгнала в Торонто… Выгнала она и Анну. Отсюда и ненависть ее к тем, кто выкрикивает «Германия превыше всего», «Грузия для грузин», равно как и «Россия для русских».

И закончить я хочу цитатой из книги Анны Бердичевской. Думаю, это ее формула надежды:

…Всегда есть надежда набрести на вестника и проводника. Как-то все же можно умудриться вглядеться в свою тьму: не появится ли путеводная звезда. И черный журавль может ею оказаться. Судьба посылает вестников. Горе горем, тьма тьмой, война войной, но отчаяние недаром грех везде и во все времена, отчаяние сродни невниманию, недоверию, лени, гордыне и самонадеянности… Иди, не изменяя тому, что узнал от тех, кто тебя любил, верь тому, что понял в детстве из сказок. Дорога твоя сложится сама.

Книга есть в интернете.
Иллюстрации к ней сделал Резо Габриадзе.
Издана книга в Москве. На ее обложке указано, что автор – Лауреат международной литературной премии имени И. Бабеля.
Книга объединяет, а не делит. Книга помогает жить.

 

4 ноября

 

«Вы меня хотите, как консервную банку, раскрыть? Порежетесь о края!» – не раз говорила Кира Георгиевна Муратова журналистам.

И правда, никогда не прогибалась, говорила, что думала и так, как хотела.

И кино снимала, как хотела. Когда ее экранизацию Короленко «Среди серых камней» редактура и цензура изуродовали, сняла свою фамилию, поставила вызывающий псевдоним – Иван Сидоров.

5 ноября 2019 года, режиссеру, сценаристу, актрисе исполнилось бы 85 лет. Земной путь завершился в 83….

Для меня кинематограф Киры Муратовой начался в 1967 году, когда вышел ее первый самостоятельный фильм «Короткие встречи»… И потом «Долгие проводы», увы, положенные на полку, «Перемена участи», «Чувствительный милиционер», «Астенический синдром»…

Мне кажется, что смотрел, а некоторые и не раз, все фильмы Киры Муратовой.

Она создала свой кинематограф. Не вообще авторское кино, а андерграундное кино, которое до нее не существовало на советском экране.

Не все ей дали снять, о чем думала, что хотела.

Очень болезненно перенесла закрытие проекта «Княжна Мэри» по Лермонтову. В процессе работы я разговаривал с Кирой Георгиевной, еще теплилась надежда , что не остановят фильм…

Но после очередной схватки с властью она приходила в себя и продолжала работать. Тем более, что вокруг были единомышленники, начиная с Евгения Голубенко, мужа, но и художника, но и сценариста…

В 2014 году, 2 сентября, в день рождения Одессы, имя Киры Муратовой было увековечено на одесской «Аллее звезд».

Мы знали, что Кира Георгиевна не очень любит принимать награды, тем более говорить речи. Но тут она согласилась прийти на церемонию и подготовила короткий текст для ответного выступления.

Это не были дежурные слова благодарности.

Это была позиция творческого человека.

Более того. Через три-четыре дня Муратова позвонила и сказала, что хотела бы текст этого короткого спича передать в альманах «Дерибасовская-Ришельевская», чтоб не забылось.

И не забылось.

Выступление напечатано в декабрьском номере альманаха за 2014 год.

Напомню этот очень короткий текст:

Кира Муратова

Слова по поводу того, что меня закатали в асфальт
Я жила в разных городах и разные города любила. В Одессе состоялось 95 процентов моей профессиональной деятельности.
Попав в такую вот, как сегодняшняя ситуация, человек должен или благодарить или кланяться.
Итак, спасибо Одесса, ты меня в старости лет удочерила!
Но раз у меня микрофон в руках, я должна сказать то, что касается этого мероприятия – «Аллеи звезд».
Это действо из разряда игрушек-погремушек, отвлекающих от ужаса жизни. Отвлекающих от ужаса времени – хуже которого не придумаешь. Раньше мы убивали других животных. Только. Теперь убиваем друг друга. Это давно должно было стать табу.
Как людоедство.
Никакая территория не стоит того, чтобы убивать друг друга.
Даже если территория называется Родиной.
Все революции кончаются гильотинами. Майдан начинался как мирная революция. Возвышенная, идеальная. (Про это снял свой фильм С. Лозница).
Вы какое слово выберете – «патриотизм» или «пацифизм»?
Я предпочитаю «пацифизм».

 

Прошло пять лет. Нет Киры Георгиевны. А ее слова, сказанные на Ланжероновской, между оперным театром и литературным музеем, не только не потеряли смысл, но становятся очевиднее.

Войны нужно кончать. Нельзя убивать друг друга.

Думаю, это урок жизни и творчества нашего великого современника.

 

9 ноября

 

В октябре, когда отмечали день рождения Ивана Бунина, я рассказал, что получил фантастический подарок – тетрадку стихов Георгия Иванова, рукописную, сделанную им в подарок поэту Кириллу Померанцеву, письмо Бунина к Иванову и письмо Иванова к Померанцеву. Тогда же я опубликовал письмо Бунина. Пришло время знакомить с письмом Георгия Иванова. Сколько ни говори – лучший поэт русской эмиграции, все будет мало, если не дать возможность самим прочитать стихи. Они музыкальны, они печальны, в них навсегда застыла акмеистическая ясность. 10 ноября, день рождения  Георгия Иванова. Ему 125 лет. Читаем вместе его стихотворение.

1
Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.

Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.

Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.

2
Игра судьбы. Игра добра и зла.
Игра ума. Игра воображенья.
«Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья…»

Мне говорят — ты выиграл игру!
Но все равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.

А теперь – письмо. Это 1949 год. Георгий Иванов с женой Ириной Одоевцевой живут на юге Франции,
еле сводят концы с концами, исчезли друзья двадцатых-тридцатых годов. Редкие встречи с Буниным.
И как счастье – дружба с молодым поэтом Кириллом Померанцевым, выбравшим его в наставники.

1 мая 1949 года

Дорогой Кирилл!
Спасибо за твое письмо. Не знаю, писал я тебе в прошлом году или только хотел написать – что не думал найти друга на старости лет и вот, все-таки, в Тебе нашел. То же самое могу повторить опять, но уже с большей уверенностью, что не ошибаюсь. С полной уверенностью. Это для меня очень важно и очень много значит. Говорить об этом трудно, но ты поймешь и так.
Меня очень тронуло, что Ты в передней (выражение глупое, но понятное). В чем заключается это «в передней», трудно определить, но ручаюсь тебе, что это так. М.б., главным образом, в плотности каждого стихотворения и, в то же время, плотности общей, соединяющей их все вместе в одно общее явление, к тому же та золотая середина, которой тебе постоянно не хватает (не всегда хватает и теперь) – гораздо ясней и определенней чувствуется.
Посылай письмо EXPRESS-ом. Отвечаю на него спустя три дня. Извини – я нахожусь в каком-то полулетаргическом состоянии, близком к идиотизму, несмотря на солнце, море и относительное спокойствие.
«От органических причин» – как у Козьмы Пруткова.
Крайне рад, что ты опять стал писать стихи. И как всегда, когда ты начинаешь писать их много, ты сделаешь новый шаг.
«Сегодня день…» «Только музыки…» «Скажи мне, что делать…» – наиболее самостоятельны. «Безымянные звезды…» очень удались, жаль, что они не без «Цитеры». («Отплывшие на остров Цитеру» – название первой книги Георгия Иванова – ЕГ). Выбрось на время «Цитеру». Я очень ценю, что ты любишь мои стихи. Самое лучшее для тебя  было бы теперь насильно перестать читать только русские стихи. Ну, Бодлера, например, или Корбьера, ну Лафарга, если тебе больше нравится. Тогда твоя поэтическая впечатлительность или восприимчивость… (Дальше две строки вычеркнуты – ЕГ)

 

Дорогой Кирилл! Очень будет мило, если приедешь к нам в Воскресенье. Тогда приезжай напрямую к завтраку. Накормлю тебя лучше, чем в прошлый раз. И отдам заодно свой долг. Так что не позже как к часу. Целую тебя Твой Жорж. P.S. на обороте. Так как ты дважды сказал, напомнил о коричневых штанах – то, если ты не раздумал их мне дарить – напоминаю. Так же «заранее благодарен» за черный крокодиловый кушак, если помнишь.

 

Кирилл Померанцев оставил замечательную книгу воспоминаний «Сквозь смерть». Большая глава в них посвящена Георгию Иванову.

Они познакомились в 1946 году. И до последнего часа, до августа 1958 года Померанцев поддерживал своего учителя.

Думаю, в каждую антологию русской поэзии, в ее классические образцы, должны войти стихи Иванова. Хотя бы вот эти.

Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.

Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать

Вернуться в Россию стихами – хотел Георгий Иванов.

Не дождался. Но мы дождались. Вернулся.