Эмиль Сокольский. Книжная полка: Андрей Пермяков, Михаил Окунь, Феликс Чечик, Татьяна Данильянц, Анатолий Лебедев.
КРОТКИЙ СВЕТ
Андрей Пермяков, «Белые тепловозы»
Но почему большая река и северная речь «смешны», и что не так со «светом»?
Это становится понятным постепенно – когда следишь от страницы к странице за движением самой книги, за ретроспективным взглядом автора на свою жизнь – другими словами, за движением от одного возрастного периода к другому.
Там вообще всё было таким настоящим,
что до сих пор отражается в малоподвижной воде.
Жёлтые клубни падали в сломанный ящик,
как жёлтые жёлуди в книжке о Моховой бороде.
В мягких ладошках небольно царапалась птица,
если случится то, что, конечно, случится,
буду хотеть не покоя, но долгого сентября.
Прячу в карман фотографию, выхожу из этой столовки
в город, похожий на морг — оттого, что деревья голые,
такие голые, что прямо неловко.
И вдруг самая толстая ветка,
на которой невесть отчего сохранилась листва,
лупит по стенке весьма постаревшей школы
лупит чаще и много сильнее, чем этого требует ветер,
а также другие законы, так сказать, естества.
— видимо чувствуя, что становится жертвой своей прямолинейности, всё же оставляет себе умозрительную надежду на то, что не всё было так грустно; просто оно было слишком давно и счастливых мгновений память не удержала; даже о летних каникулах сказано как о буднях, и – «далее плёнка засвечена. Далее ничего нет. / Далее до апреля — мозоль, пустота и зной. / Но если засвечена, может, был свет? / Кроткий такой. Сплошной».
Движение времени в книге ускоряется, школа уже давно позади, и если жизнелюбие даёт о себе знать, то лишь в простых житейских удовольствиях простецкого человека: хорошо, например, что есть кафе «Буровая», где можно заказать «двести самой простенькой. / Можно без графина. / Станешь в меру косенький. Синий, как мальвина», или заведение на улице Маршала Рыбалко» («——— правильное место. / Правильное место, чтоб не умирать».
Объявленье: «продаются крылья»
Я куплю и махом от земли:
Ну, куда там дальше журавли?
Нет, я знаю, дальше серой пылью:
«Продаются крылья к жигулю…»
Ну и ладно. Главное что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.
—— ненастоящее. Почти как на фотокарточке, которую разглядывает поэт:
А что ещё? Конечно же, прощание.
Кленовой ветки долгое качание,
над головой тугие провода,
меж проводов тягучая звезда.
Ещё сияние. Ах, да. Ещё сияние.
Пионов белых долгое стояние,
прозрачных бабочек ночное умирание,
обыкновенное такое умирание —
доверчивой нежизни красота.
ИЗ ВЫСШИХ СФЕР
Михаил Окунь, «Февральская вода»
– хотя бы потому, что кровно связан с этим былым, был молодым и вдохновенным. Разве влюблённость в пионервожатую зависела от условий времени и местонахождения?
Июльский воздух, пряный, клейкий,
её волнующая грудь…
А мы на утренней линейке
перемогались как-нибудь.
Её воркующее слово
послаще было всяких слов.
Я повторял: «Всегда готовы!»,
но оказался не готов…
В последней строке сквозит самоирония, но это – опять же не издёвка, а скорее биографическая чёрточка, психологическая нота, ностальгическая усмешка человека, не желающего забыть самые, может быть, светлые и беззаботные годы, наполненные искренним душевным подъёмом. Да, этот подъём оказался не «навсегда», однако – почему, томя душу, упорно не выходят из головы шестидесятые?
Белизна двухэтажных сараев,
Воробьиных дворов желтизна.
Он выходит и видит: до края
Дымный воздух слоистый – весна!
Он к своей равнодушной отчизне
Прикипел коммунальной душой.
И участвуя в маленькой жизни,
Твёрдо верит в причастность к большой.
– / Я участвую в сумрачной жизни, / Где один к одному одинок!») и к Бродскому («к равнодушной отчизне прижимаясь щекой») Окуню, пожалуй, ближе Бродский – только с поправкой на бытовую, будничную сторону жизни. Конечно, особняком в книге стоят частушечные куплеты «Стихи о советской власти», цикл «Хайку советского периода», в котором приведены трёхстрочные реплики, характерные для разговоров эпохи застоя, и баллада «Последний герой», дающая образ запойного мужика, не видящего смысла жизни в своём беспросветном российском захолустье, – но, я думаю, это не демонстрация приговора прошлому, а то же усмешливое вспоминание российских реалий. Стихи Окуня дают мне понять, что отъезд из «равнодушной отчизны» ничего в корне не изменил в его внутреннем мироощущении:
Расстояния, конечно, разделяют…
И страна совсем другая, ну да бог с ней.
–
отсюда, со швабской горы, видней.
Злобствуем, себя калечим…
Но не так уж мы друг от друга далеки,
хоть и перекликнуться нам больше нечем,
кроме «Бриллиантовой руки».
Загаженный подъезд, балкончик кривоватый,
А под ногой не лёд, а гранулы стекла…
Пришёл домой и спи – ведь ты не виноватый,
Что молодость прошла –
Таинственно прошла!
Плотней уткнись в диван, укройся одеялом,
попробуй затянуть ту спячку до весны.
Бухая каждый день, живёшь без идеалов –
И бог тебе не шлёт, как встарь, цветные сны.
Хотя в иную ночь и снов таких не надо –
Проснувшись в два часа, полночи у окна
Глядишь на чудеса небесного парада
И музыка тебе из высших сфер слышна…
УЛЫБКА В БЛАГОДАРНОСТЬ
Феликс Чечик, «Новая»
М.: «СТиХИ», 2019
Всё временно, включая время, –
и этот свет, и эта тьма,
где снова летние деревья
подкараулила зима.
Они не умерли – уснули
(и ты умрёшь, и я умру)
и спят в почетном карауле
на обжигающем ветру
Продолжая тему времени, Чечик словно бы повторяет Евгения Винокурова, однажды написавшего: «Время хлещет, как будто забыли / В кухне кран до конца завернуть»: «и хлещет и хлещет и нету конца / как нету предела у детства». Здесь мне вспоминается и Лариса Миллер, одно из ранних стихотворений которой начинается так: «Бессмертной я уже была»: оно о детстве, когда казалось, что жизнь не имеет конца. Образ детства Чечик видит в чистых летних небесах, представляет его как космос, и вспоминая ту – может, лучшую – пору своей жизни, сам оказывается в этом космосе:
Если пристально вглядеться
и смотреть минуты две,
то увидишь в небе детство,
как кузнечика в траве.
Песней утренней и летней
ты заслушаешься вдруг,
и не станет день последний
днём печали и разлук.
Стихи Чечика – словно не из «настоящего», они скорее из вечности, или, правильнее сказать – к вечности обращены. Его стихи трудно привязать к какому-то одному дню, точнее – что бы в них ни происходило, всё происходит сегодня, сейчас, потому что жаль, например, расставаться с этим августом и с этими быстрыми стрижами, совершающими в небе свою важную работу по летнему хозяйству:
Долго взглядом провожали,
как смотрели небу в рот
на затеянный стрижами
косметический ремонт.
Что ж, пока светло, покамест
не стемнело, – расскажи,
как заштопывали август
предзакатные стрижи.
Обратите внимание на
человека, что слева на фото:
он креплёного выпил вина,
Те, кто рядом – мираж и враньё.
Дверь исчезла. Сломалась отмычка.
Чёрно-белое счастье моё.
Навсегда упорхнувшая птичка.
Хотя бы приличия ради –
улыбкой поблагодари
за то, что представлен к награде
холодно-осенней зари.
Конечно: всё хрупко и зыбко,
и серо, как будто в конце,
но вдруг засияет улыбка
на помолодевшем лице.
Улыбка – это уже и есть благодарность!
ПО ВОЛЕ ТАНЦА
Татьяна Данильянц, «В объятиях реки»
Название книги – уже сама по себе поэзия. И будто бы подсказка: звучание стихов будет спокойным, голос задумчивым, ритм неторопливым. И действительно: написаны они словно вдалеке от суетного мира, в минуты внутренней тишины – а возможно, и сами стихи устанавливают тишину, где бы они ни рождались. И вот ещё какая подсказка: ведь «река» в названии – слово символическое. Это образ времени, стирающего дни и вещи, как вода слизывает следы на песке. Таковы и стихи Данильянц: большинство строк кратко и каждая готова вот-вот исчезнуть, лишь только я перехожу к следующей. Строка-мгновение, строка-промельк, строка-тень, строка-блик: «нет у нас общего времени / места/ только клочки / обрывки / слоги отовсюду летят/ к реке». Но бесследно ничто не исчезает, оставаясь в памяти наших ощущений: «этой влагой и ветром и пеной / пропитана жизнь / эта влага родная / и влага чужая / родная». Во второй части книги тональность стихов повышается, обретает возвышенный характер, дыхание становится глубже – ибо речь идёт о диалоге тела и души. Говорит тело:
бессловесно ты, бессловесно.
Но когда в тебе
распускается сердце,
алый цветок-лепесток,
папоротник ночи,
и пускает воздушные корни везде…
Даже трава говорит.
Когда я произношу «Велестово»,
я думаю о синеве.
О синеве, длящейся от неба к небу.
О матовом солнце в световой пучине.
Я думаю о запахе свежесваренного кофе,
я думаю о запахе свежеиспечённого хлеба,
о нежном стаде, погоняемом перезвоном…
Я думаю об ознобе августовской ночи,
об ознобе поэзии Кирилла и Мефодия,
Об ознобе любви.
Когда я думаю о синеве,
Я произношу: «Велестово».
В РИТМЕ ДУШИ
Анатолий Лебедев, «Холодная весна»
Раньше жизнь давала премии,
было времени в обрез.
А теперь навалом времени,
но всё ближе до небес.
Заболею – и по чёрточке
между датами хожу,
иногда в открытой форточке
вместе с душами блужу.
На болезни разменяешься
и не станешь помирать…
Эй, душа, куда ты шляешься?
Внуков надо поднимать.
КРОТКИЙ СВЕТ
Андрей Пермяков, «Белые тепловозы»
Но почему большая река и северная речь «смешны», и что не так со «светом»?
Это становится понятным постепенно – когда следишь от страницы к странице за движением самой книги, за ретроспективным взглядом автора на свою жизнь – другими словами, за движением от одного возрастного периода к другому.
Там вообще всё было таким настоящим,
что до сих пор отражается в малоподвижной воде.
Жёлтые клубни падали в сломанный ящик,
как жёлтые жёлуди в книжке о Моховой бороде.
В мягких ладошках небольно царапалась птица,
если случится то, что, конечно, случится,
буду хотеть не покоя, но долгого сентября.
Прячу в карман фотографию, выхожу из этой столовки
в город, похожий на морг — оттого, что деревья голые,
такие голые, что прямо неловко.
И вдруг самая толстая ветка,
на которой невесть отчего сохранилась листва,
лупит по стенке весьма постаревшей школы
лупит чаще и много сильнее, чем этого требует ветер,
а также другие законы, так сказать, естества.
— видимо чувствуя, что становится жертвой своей прямолинейности, всё же оставляет себе умозрительную надежду на то, что не всё было так грустно; просто оно было слишком давно и счастливых мгновений память не удержала; даже о летних каникулах сказано как о буднях, и – «далее плёнка засвечена. Далее ничего нет. / Далее до апреля — мозоль, пустота и зной. / Но если засвечена, может, был свет? / Кроткий такой. Сплошной».
Движение времени в книге ускоряется, школа уже давно позади, и если жизнелюбие даёт о себе знать, то лишь в простых житейских удовольствиях простецкого человека: хорошо, например, что есть кафе «Буровая», где можно заказать «двести самой простенькой. / Можно без графина. / Станешь в меру косенький. Синий, как мальвина», или заведение на улице Маршала Рыбалко» («——— правильное место. / Правильное место, чтоб не умирать».
Объявленье: «продаются крылья»
Я куплю и махом от земли:
Ну, куда там дальше журавли?
Нет, я знаю, дальше серой пылью:
«Продаются крылья к жигулю…»
Ну и ладно. Главное что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.
—— ненастоящее. Почти как на фотокарточке, которую разглядывает поэт:
А что ещё? Конечно же, прощание.
Кленовой ветки долгое качание,
над головой тугие провода,
меж проводов тягучая звезда.
Ещё сияние. Ах, да. Ещё сияние.
Пионов белых долгое стояние,
прозрачных бабочек ночное умирание,
обыкновенное такое умирание —
доверчивой нежизни красота.
ИЗ ВЫСШИХ СФЕР
Михаил Окунь, «Февральская вода»
– хотя бы потому, что кровно связан с этим былым, был молодым и вдохновенным. Разве влюблённость в пионервожатую зависела от условий времени и местонахождения?
Июльский воздух, пряный, клейкий,
её волнующая грудь…
А мы на утренней линейке
перемогались как-нибудь.
Её воркующее слово
послаще было всяких слов.
Я повторял: «Всегда готовы!»,
но оказался не готов…
В последней строке сквозит самоирония, но это – опять же не издёвка, а скорее биографическая чёрточка, психологическая нота, ностальгическая усмешка человека, не желающего забыть самые, может быть, светлые и беззаботные годы, наполненные искренним душевным подъёмом. Да, этот подъём оказался не «навсегда», однако – почему, томя душу, упорно не выходят из головы шестидесятые?
Белизна двухэтажных сараев,
Воробьиных дворов желтизна.
Он выходит и видит: до края
Дымный воздух слоистый – весна!
Он к своей равнодушной отчизне
Прикипел коммунальной душой.
И участвуя в маленькой жизни,
Твёрдо верит в причастность к большой.
– / Я участвую в сумрачной жизни, / Где один к одному одинок!») и к Бродскому («к равнодушной отчизне прижимаясь щекой») Окуню, пожалуй, ближе Бродский – только с поправкой на бытовую, будничную сторону жизни. Конечно, особняком в книге стоят частушечные куплеты «Стихи о советской власти», цикл «Хайку советского периода», в котором приведены трёхстрочные реплики, характерные для разговоров эпохи застоя, и баллада «Последний герой», дающая образ запойного мужика, не видящего смысла жизни в своём беспросветном российском захолустье, – но, я думаю, это не демонстрация приговора прошлому, а то же усмешливое вспоминание российских реалий. Стихи Окуня дают мне понять, что отъезд из «равнодушной отчизны» ничего в корне не изменил в его внутреннем мироощущении:
Расстояния, конечно, разделяют…
И страна совсем другая, ну да бог с ней.
–
отсюда, со швабской горы, видней.
Злобствуем, себя калечим…
Но не так уж мы друг от друга далеки,
хоть и перекликнуться нам больше нечем,
кроме «Бриллиантовой руки».
Загаженный подъезд, балкончик кривоватый,
А под ногой не лёд, а гранулы стекла…
Пришёл домой и спи – ведь ты не виноватый,
Что молодость прошла –
Таинственно прошла!
Плотней уткнись в диван, укройся одеялом,
попробуй затянуть ту спячку до весны.
Бухая каждый день, живёшь без идеалов –
И бог тебе не шлёт, как встарь, цветные сны.
Хотя в иную ночь и снов таких не надо –
Проснувшись в два часа, полночи у окна
Глядишь на чудеса небесного парада
И музыка тебе из высших сфер слышна…
УЛЫБКА В БЛАГОДАРНОСТЬ
Феликс Чечик, «Новая»
М.: «СТиХИ», 2019
Всё временно, включая время, –
и этот свет, и эта тьма,
где снова летние деревья
подкараулила зима.
Они не умерли – уснули
(и ты умрёшь, и я умру)
и спят в почетном карауле
на обжигающем ветру
Продолжая тему времени, Чечик словно бы повторяет Евгения Винокурова, однажды написавшего: «Время хлещет, как будто забыли / В кухне кран до конца завернуть»: «и хлещет и хлещет и нету конца / как нету предела у детства». Здесь мне вспоминается и Лариса Миллер, одно из ранних стихотворений которой начинается так: «Бессмертной я уже была»: оно о детстве, когда казалось, что жизнь не имеет конца. Образ детства Чечик видит в чистых летних небесах, представляет его как космос, и вспоминая ту – может, лучшую – пору своей жизни, сам оказывается в этом космосе:
Если пристально вглядеться
и смотреть минуты две,
то увидишь в небе детство,
как кузнечика в траве.
Песней утренней и летней
ты заслушаешься вдруг,
и не станет день последний
днём печали и разлук.
Стихи Чечика – словно не из «настоящего», они скорее из вечности, или, правильнее сказать – к вечности обращены. Его стихи трудно привязать к какому-то одному дню, точнее – что бы в них ни происходило, всё происходит сегодня, сейчас, потому что жаль, например, расставаться с этим августом и с этими быстрыми стрижами, совершающими в небе свою важную работу по летнему хозяйству:
Долго взглядом провожали,
как смотрели небу в рот
на затеянный стрижами
косметический ремонт.
Что ж, пока светло, покамест
не стемнело, – расскажи,
как заштопывали август
предзакатные стрижи.
Обратите внимание на
человека, что слева на фото:
он креплёного выпил вина,
Те, кто рядом – мираж и враньё.
Дверь исчезла. Сломалась отмычка.
Чёрно-белое счастье моё.
Навсегда упорхнувшая птичка.
Хотя бы приличия ради –
улыбкой поблагодари
за то, что представлен к награде
холодно-осенней зари.
Конечно: всё хрупко и зыбко,
и серо, как будто в конце,
но вдруг засияет улыбка
на помолодевшем лице.
Улыбка – это уже и есть благодарность!
ПО ВОЛЕ ТАНЦА
Татьяна Данильянц, «В объятиях реки»
Название книги – уже сама по себе поэзия. И будто бы подсказка: звучание стихов будет спокойным, голос задумчивым, ритм неторопливым. И действительно: написаны они словно вдалеке от суетного мира, в минуты внутренней тишины – а возможно, и сами стихи устанавливают тишину, где бы они ни рождались. И вот ещё какая подсказка: ведь «река» в названии – слово символическое. Это образ времени, стирающего дни и вещи, как вода слизывает следы на песке. Таковы и стихи Данильянц: большинство строк кратко и каждая готова вот-вот исчезнуть, лишь только я перехожу к следующей. Строка-мгновение, строка-промельк, строка-тень, строка-блик: «нет у нас общего времени / места/ только клочки / обрывки / слоги отовсюду летят/ к реке». Но бесследно ничто не исчезает, оставаясь в памяти наших ощущений: «этой влагой и ветром и пеной / пропитана жизнь / эта влага родная / и влага чужая / родная». Во второй части книги тональность стихов повышается, обретает возвышенный характер, дыхание становится глубже – ибо речь идёт о диалоге тела и души. Говорит тело:
бессловесно ты, бессловесно.
Но когда в тебе
распускается сердце,
алый цветок-лепесток,
папоротник ночи,
и пускает воздушные корни везде…
Даже трава говорит.
Когда я произношу «Велестово»,
я думаю о синеве.
О синеве, длящейся от неба к небу.
О матовом солнце в световой пучине.
Я думаю о запахе свежесваренного кофе,
я думаю о запахе свежеиспечённого хлеба,
о нежном стаде, погоняемом перезвоном…
Я думаю об ознобе августовской ночи,
об ознобе поэзии Кирилла и Мефодия,
Об ознобе любви.
Когда я думаю о синеве,
Я произношу: «Велестово».
В РИТМЕ ДУШИ
Анатолий Лебедев, «Холодная весна»
Раньше жизнь давала премии,
было времени в обрез.
А теперь навалом времени,
но всё ближе до небес.
Заболею – и по чёрточке
между датами хожу,
иногда в открытой форточке
вместе с душами блужу.
На болезни разменяешься
и не станешь помирать…
Эй, душа, куда ты шляешься?
Внуков надо поднимать.