Елена Константинова. «Дом, сад и я…». О сборнике Беллы Ахмадулиной «Ночь до утра»

Всего девять стихотворений Ахмадулиной разных лет — с 1968-го по 1982-й, представленных отнюдь не по хронологии, объединяют сквозные темы сада и дома. А также — тайна.

Тайна отверстого звёздного мироздания с «большой и властительной», «близплывущей», «опаляющей глаз сквозь ладонь, / загаром русалок окрасившей кожу, / в оклад серебра облекающей лоб» луной. Для Ахмадулиной это мистически сияющее в темноте светило, у которого «в почётном карауле» она провела немало ночей, имело особое значение: «…всегда мне казалось, что луна возвращает мне взор Пушкина, когда-то воспринятый и вобранный ею».

Я мучу доверчивый ум рыболова,

когда, запалив восковую звезду,

взмываю в бревенчатый ступе балкона,

предавшись сверканью, как будто труду.

Всю ночь напролёт для неведомой цели

бессмысленно светится подвиг души,

как будто на ветку рождественской ели

повесили шар для красы и ушли.

Сообщник и прихвостень лунного света,

смотрю, как живёт на бумаге строка

сама по себе. И бездействие это

сильнее поступка и слаще стиха.

И — тайна творчества, приоткрыть которую пытается, как и поэт, художник. Не случайно самое в этом смысле показательное стихотворение «Ночь до утра», посвящённое, как и «Дом», Борису Мессереру и напоминающее пушкинское, дало название всему сборнику:

Мои владенья — ночь. Она сильней бывала

в Тарусе неземных и кропотливых зим.

Куоккалой моей пресыщена бумага,

в ней Сортавалы дух черёмуховый зрим.

Мне родина — Москва, мне горько удаленье

от дома, от родной чужбины пустяков.

Покинутость детей, и дружб разъединенье,

и одиночеств скит — вот родина стихов.

В уют они нейдут, ни исподволь, ни явно,

обычай — быть, как все, зло осмеяв обман —

всегда настороже и поджидают Яго

ревнивей и черней, чем простодушный Мавр.

Им стопор всех препон — лишь рытвина иль кочка,

им надобен обрыв: над пропастью вздохнуть,

на терниях пути оставив кожи клочья.

Я — ночи вождь и раб, но вдруг уже иссохли

источники зрачков и разорился лоб?

Несчастный властелин, четвёртый час в исходе,

как скуден твой улов в сокровищнице слов.

В уме светает мысль, что пуст всенощный подвиг.

Вдруг дара закрома вотще на нет сошли?

Сподвижницей свечой труд жертвенный исполнен —

в свод вечности взлетит скончание свечи.

Заслышав зов, уйду, пред утром непосильным,

в угодия твои, четырёхтомный Даль.

Отчизны языка всеведущий спаситель,

прощенье ниспошли и утешенья дай…

Иллюстрации в сборнике, составитель которого сам художник, не менее важны, чем стихи. И в этом тоже его уникальность.

Докнижной работе над «Лагуной» предшествовала поездка Софьи Карауловой-Каре в Венецию — стоящий на воде город каналов и дворцов. «Ночь до утра» снова потребовала от неё личного знакомства, но уже иными «берегами».

В своём послесловии художник пишет: «Таруса и Москва арбатская — для людей искусства, среди которых были и есть Белла и Борис, — самые художественные, самые близкие точки соприкосновения. Зарисовать, запечатлеть хотя бы то, что можно сейчас ещё обойти и увидеть воочию, сквозь поэзию Беллы — вот к чему я стремилась. Поэтому в иллюстрациях есть конкретика: и дом-дача Рихтера на Оке, и сама река с её берегами, тарусские дома, московские переулки — как приглашение к чтению и узнаванию».

Может, поэтому и сад, и дом оживают не только в строках поэта, но и в «скорописи» художника? Может, поэтому так в унисон звучат стихи и рисунки?

Ритмам и рифмам поэта вдохновенно и безупречно «аккомпанируют» росчерки художника.

Многочисленные линии — летящие, рассекающие пространство, тонкие, протяжно-певучие, витиеватые и грациозные, как строй стиха и интонация поэта:

Звук незапамятного вальса

сохранен в голосе моём.

Невесомые, зыбкие, едва намеченные, «размашистые», взволнованные штрихи.

Густые широкие мазки.

Мягкие, растушёванные, туманные пятна, изящные точки, крапинки…

В их столкновении, сплетении, смешении, «беспорядке» обретает объём, форму, светотень «горизонт бытия» — река, овраг, тучи, дороги, сугробы, деревья, ветви, травы.

И тот самый сад — «в сырости овражной», падающий «в Оку обрывисто и узко»:

Сад-всадник летит по отвесному склону.

Какое сверканье и буря какая!

В плаще его чёрном лицо моё скрою,

Сад-всадник свои покидает угодья,

и гриву коня в него ветер бросает.

Одною рукою он держит поводья,

Сад дважды играет с обрывом родимым:

с откоса в Оку, как пристало изгою,

летит он ныряльщиком необратимым

и увальнем вымокшим тащится в гору.

И тот тарусский дом в саду — «дом-схимник, дом-изгнанник»:

Чердачный тусклый круг — его зрачок и взгляд.

Дом заточён в себя, как выйти — он не знает.

Знал беспризорный сад и знал бездомный дом,

что дом — не для житья, что сад — не для оброка.

что дом и сад — для слёз, для праведных трудов.

И тот московский — где мастерская Бориса Мессерера и где в окне «два Арбата: / и тот, что был, и тот, что есть», — в который попадает художник, повторяя путь поэта:

Какой полёт великолепный,

как сердце бедное неслось

вдоль Мерзляковского — и в Хлебный,

В том декабре и в том пространстве

душа моя отвергла зло,

и все казались мне прекрасны,

и быть иначе не могло.

Любовь к любимому есть нежность

ко всем вблизи и вдалеке.

Пульсировала бесконечность

в груди, в запястье и в виске.

Я шла, ущелья коридоров

меня заманивали в глубь

чужих печалей, свадеб, вздоров,

в плач кошек, в лепет детских губ.

Мне — выше, мне — туда, где должен

пришелец взмыть под крайний свод,

где я была, где жил художник,

где ныне я, где он живёт.

Его диковинные вещи

Воспитаны, как существа.

Глаголет их немое вече

О, для раската громового

так широко открыт раструб.

Четыре вещих граммофона

Как добр, кто любит, как огромен,

как зряч к значенью красоты!

Мой город, словно новый город,

Я знаю истину простую:

любить — вот верный путь к тому,

чтоб человечество вплотную

приблизить к сердцу и уму.

Всегда быть не хитрей, чем дети,

не злей, чем дерево в саду,

благословляя жизнь на свете

заботливей, чем жизнь свою.

Из того же предисловия Софьи Карауловой-Каре: «Прекрасная Белла Ахмадулина, её образ, возлюбленный и бережно хранимый художником Борисом Мессерером, для меня проявился в форме набросков — портретов, сделанных мной во время просмотров видеохроник».

Я вышла в пустошь захуданья

и в ней прочла, что жизнь прошла.

Прошла! Куда она спешила?

Лишь губ пригубила немых

сухую му́ку, сообщила,

что всё — навеки, я — на миг.

На миг, где ни себя, ни сада

я не успела разглядеть.

«Я вышла в сад», — я написала.

Я написала? Значит, есть

хоть что-нибудь? Да, есть, и дивно,

что выход в сад — не ход, не шаг.

Я никуда не выходила.

«Я вышла в сад»…

Меняясь с возрастом поэта, эти портреты всё так же лиричны и прекрасны, как тот из юности, который открывает сборник.

«Послесловие читателя», подготовленное, как и предисловие, Константином Кикоиным, — это и внимательное всматривание «в когда-то читанное», и свободный живой комментарий к стихам и связанными с ними рисункам. Комментарий, настроенный на одну волну с поэтом и художником.

Вот, например, к стихотворению с посвящением Семёну Липкину — «Ночь упаданья яблок»:

«Упаданье яблок. Неделя после яблочного Спаса. Стихотворенье наполнено деталями таинства сотворения яблочного варенья под звон высокородных ос, под стук падающих плодов. Портрет молодой Беллы. Концовка: вновь никаких подробностей, но возникает отчётливое ощущение конца лета, когда листья ещё на ветках, а плоды неотвратимо падают».

Или к стихотворению «Палец на губах»:

«Стихотворение длинное, полное скрытых намёков для посвящённых, населённое разностильными персонажами от Алферова с уличной таблички, по-видимому, позабытого даже местными, до воздушной Тальони, проведшей в Петербурге несколько театральных сезонов на излёте короткой балетной карьеры и своевольно занесённой ветром воображения поэтессы в Тарусу. Иллюстрировать всё это невозможно и не нужно. Художник мудро предваряет стих фигурой “зимней”, московской Беллы, вспоминающей о прошедшем лете, а завершает концовкой с мотивом сада, возможно, одушевлённого тенями, упомянутыми в стихе с пальцем, прижатым к губам».

И ещё к одному — «Не писать о грозе»:

«Излюбленная уловка поэтессы. Не писать о грозе, пусть она сама себя озвучивает, а автор за стеклом, за столом прислушивается к стихии, забывая про руку: пусть пишет. Художник: а если выйти из дома сквозь стекло и стену, оставаясь при этом дома?»

«за составление и иллюстрации к книге стихотворений Б. Ахмадулиной “Ночь до утра”» стала лауреатом ежегодного IX Всероссийского конкурса «Образ книги» в номинации «Лучшие иллюстрации к произведениям художественной литературы». А сама книга, отпечатанная тиражом сто пятьдесят экземпляров, уже вскоре оказалась библиографической редкостью.

На этом сборнике работа художника в необъявленной серии «Русские поэты ХХ века» издательства «Филобиблон» не закончилась…

29 декабря 2018 года

Всего девять стихотворений Ахмадулиной разных лет — с 1968-го по 1982-й, представленных отнюдь не по хронологии, объединяют сквозные темы сада и дома. А также — тайна.

Тайна отверстого звёздного мироздания с «большой и властительной», «близплывущей», «опаляющей глаз сквозь ладонь, / загаром русалок окрасившей кожу, / в оклад серебра облекающей лоб» луной. Для Ахмадулиной это мистически сияющее в темноте светило, у которого «в почётном карауле» она провела немало ночей, имело особое значение: «…всегда мне казалось, что луна возвращает мне взор Пушкина, когда-то воспринятый и вобранный ею».

Я мучу доверчивый ум рыболова,

когда, запалив восковую звезду,

взмываю в бревенчатый ступе балкона,

предавшись сверканью, как будто труду.

Всю ночь напролёт для неведомой цели

бессмысленно светится подвиг души,

как будто на ветку рождественской ели

повесили шар для красы и ушли.

Сообщник и прихвостень лунного света,

смотрю, как живёт на бумаге строка

сама по себе. И бездействие это

сильнее поступка и слаще стиха.

И — тайна творчества, приоткрыть которую пытается, как и поэт, художник. Не случайно самое в этом смысле показательное стихотворение «Ночь до утра», посвящённое, как и «Дом», Борису Мессереру и напоминающее пушкинское, дало название всему сборнику:

Мои владенья — ночь. Она сильней бывала

в Тарусе неземных и кропотливых зим.

Куоккалой моей пресыщена бумага,

в ней Сортавалы дух черёмуховый зрим.

Мне родина — Москва, мне горько удаленье

от дома, от родной чужбины пустяков.

Покинутость детей, и дружб разъединенье,

и одиночеств скит — вот родина стихов.

В уют они нейдут, ни исподволь, ни явно,

обычай — быть, как все, зло осмеяв обман —

всегда настороже и поджидают Яго

ревнивей и черней, чем простодушный Мавр.

Им стопор всех препон — лишь рытвина иль кочка,

им надобен обрыв: над пропастью вздохнуть,

на терниях пути оставив кожи клочья.

Я — ночи вождь и раб, но вдруг уже иссохли

источники зрачков и разорился лоб?

Несчастный властелин, четвёртый час в исходе,

как скуден твой улов в сокровищнице слов.

В уме светает мысль, что пуст всенощный подвиг.

Вдруг дара закрома вотще на нет сошли?

Сподвижницей свечой труд жертвенный исполнен —

в свод вечности взлетит скончание свечи.

Заслышав зов, уйду, пред утром непосильным,

в угодия твои, четырёхтомный Даль.

Отчизны языка всеведущий спаситель,

прощенье ниспошли и утешенья дай…

Иллюстрации в сборнике, составитель которого сам художник, не менее важны, чем стихи. И в этом тоже его уникальность.

Докнижной работе над «Лагуной» предшествовала поездка Софьи Карауловой-Каре в Венецию — стоящий на воде город каналов и дворцов. «Ночь до утра» снова потребовала от неё личного знакомства, но уже иными «берегами».

В своём послесловии художник пишет: «Таруса и Москва арбатская — для людей искусства, среди которых были и есть Белла и Борис, — самые художественные, самые близкие точки соприкосновения. Зарисовать, запечатлеть хотя бы то, что можно сейчас ещё обойти и увидеть воочию, сквозь поэзию Беллы — вот к чему я стремилась. Поэтому в иллюстрациях есть конкретика: и дом-дача Рихтера на Оке, и сама река с её берегами, тарусские дома, московские переулки — как приглашение к чтению и узнаванию».

Может, поэтому и сад, и дом оживают не только в строках поэта, но и в «скорописи» художника? Может, поэтому так в унисон звучат стихи и рисунки?

Ритмам и рифмам поэта вдохновенно и безупречно «аккомпанируют» росчерки художника.

Многочисленные линии — летящие, рассекающие пространство, тонкие, протяжно-певучие, витиеватые и грациозные, как строй стиха и интонация поэта:

Звук незапамятного вальса

сохранен в голосе моём.

Невесомые, зыбкие, едва намеченные, «размашистые», взволнованные штрихи.

Густые широкие мазки.

Мягкие, растушёванные, туманные пятна, изящные точки, крапинки…

В их столкновении, сплетении, смешении, «беспорядке» обретает объём, форму, светотень «горизонт бытия» — река, овраг, тучи, дороги, сугробы, деревья, ветви, травы.

И тот самый сад — «в сырости овражной», падающий «в Оку обрывисто и узко»:

Сад-всадник летит по отвесному склону.

Какое сверканье и буря какая!

В плаще его чёрном лицо моё скрою,

Сад-всадник свои покидает угодья,

и гриву коня в него ветер бросает.

Одною рукою он держит поводья,

Сад дважды играет с обрывом родимым:

с откоса в Оку, как пристало изгою,

летит он ныряльщиком необратимым

и увальнем вымокшим тащится в гору.

И тот тарусский дом в саду — «дом-схимник, дом-изгнанник»:

Чердачный тусклый круг — его зрачок и взгляд.

Дом заточён в себя, как выйти — он не знает.

Знал беспризорный сад и знал бездомный дом,

что дом — не для житья, что сад — не для оброка.

что дом и сад — для слёз, для праведных трудов.

И тот московский — где мастерская Бориса Мессерера и где в окне «два Арбата: / и тот, что был, и тот, что есть», — в который попадает художник, повторяя путь поэта:

Какой полёт великолепный,

как сердце бедное неслось

вдоль Мерзляковского — и в Хлебный,

В том декабре и в том пространстве

душа моя отвергла зло,

и все казались мне прекрасны,

и быть иначе не могло.

Любовь к любимому есть нежность

ко всем вблизи и вдалеке.

Пульсировала бесконечность

в груди, в запястье и в виске.

Я шла, ущелья коридоров

меня заманивали в глубь

чужих печалей, свадеб, вздоров,

в плач кошек, в лепет детских губ.

Мне — выше, мне — туда, где должен

пришелец взмыть под крайний свод,

где я была, где жил художник,

где ныне я, где он живёт.

Его диковинные вещи

Воспитаны, как существа.

Глаголет их немое вече

О, для раската громового

так широко открыт раструб.

Четыре вещих граммофона

Как добр, кто любит, как огромен,

как зряч к значенью красоты!

Мой город, словно новый город,

Я знаю истину простую:

любить — вот верный путь к тому,

чтоб человечество вплотную

приблизить к сердцу и уму.

Всегда быть не хитрей, чем дети,

не злей, чем дерево в саду,

благословляя жизнь на свете

заботливей, чем жизнь свою.

Из того же предисловия Софьи Карауловой-Каре: «Прекрасная Белла Ахмадулина, её образ, возлюбленный и бережно хранимый художником Борисом Мессерером, для меня проявился в форме набросков — портретов, сделанных мной во время просмотров видеохроник».

Я вышла в пустошь захуданья

и в ней прочла, что жизнь прошла.

Прошла! Куда она спешила?

Лишь губ пригубила немых

сухую му́ку, сообщила,

что всё — навеки, я — на миг.

На миг, где ни себя, ни сада

я не успела разглядеть.

«Я вышла в сад», — я написала.

Я написала? Значит, есть

хоть что-нибудь? Да, есть, и дивно,

что выход в сад — не ход, не шаг.

Я никуда не выходила.

«Я вышла в сад»…

Меняясь с возрастом поэта, эти портреты всё так же лиричны и прекрасны, как тот из юности, который открывает сборник.

«Послесловие читателя», подготовленное, как и предисловие, Константином Кикоиным, — это и внимательное всматривание «в когда-то читанное», и свободный живой комментарий к стихам и связанными с ними рисункам. Комментарий, настроенный на одну волну с поэтом и художником.

Вот, например, к стихотворению с посвящением Семёну Липкину — «Ночь упаданья яблок»:

«Упаданье яблок. Неделя после яблочного Спаса. Стихотворенье наполнено деталями таинства сотворения яблочного варенья под звон высокородных ос, под стук падающих плодов. Портрет молодой Беллы. Концовка: вновь никаких подробностей, но возникает отчётливое ощущение конца лета, когда листья ещё на ветках, а плоды неотвратимо падают».

Или к стихотворению «Палец на губах»:

«Стихотворение длинное, полное скрытых намёков для посвящённых, населённое разностильными персонажами от Алферова с уличной таблички, по-видимому, позабытого даже местными, до воздушной Тальони, проведшей в Петербурге несколько театральных сезонов на излёте короткой балетной карьеры и своевольно занесённой ветром воображения поэтессы в Тарусу. Иллюстрировать всё это невозможно и не нужно. Художник мудро предваряет стих фигурой “зимней”, московской Беллы, вспоминающей о прошедшем лете, а завершает концовкой с мотивом сада, возможно, одушевлённого тенями, упомянутыми в стихе с пальцем, прижатым к губам».

И ещё к одному — «Не писать о грозе»:

«Излюбленная уловка поэтессы. Не писать о грозе, пусть она сама себя озвучивает, а автор за стеклом, за столом прислушивается к стихии, забывая про руку: пусть пишет. Художник: а если выйти из дома сквозь стекло и стену, оставаясь при этом дома?»

«за составление и иллюстрации к книге стихотворений Б. Ахмадулиной “Ночь до утра”» стала лауреатом ежегодного IX Всероссийского конкурса «Образ книги» в номинации «Лучшие иллюстрации к произведениям художественной литературы». А сама книга, отпечатанная тиражом сто пятьдесят экземпляров, уже вскоре оказалась библиографической редкостью.

На этом сборнике работа художника в необъявленной серии «Русские поэты ХХ века» издательства «Филобиблон» не закончилась…

29 декабря 2018 года