Вера ЗУБАРЕВА. Метель: сретенье жанров

Метель. Шипицова Е. В В жанровом отношении разговор в Метели о том, как умело интегрировать лучшие достижения массовой литературы с разработками литературы действительности.

Девица К. И. Т. ткет полотно своих рассказов, не отступая от схемы авантюрного нравоописания (инициалы ее имени складываются в повелительное наклонение «тки»). Здесь тот же мотив блудной дочери, что и в Станционном смотрителе, но дочери, возвратившейся к отцу и вознагражденной за то счастливым браком и наследством.

Вся первая часть повествования неимоверно драматична и психологична, она сама жизнь с ее иронией и драмой. Впечатление, что Белкин ушёл в тень, и его авантюрно-романтический сюжет разбивается о реальность. И вот уже фабула побега – пересказ плана отца Лоренцио из Ромео и Джульетты («венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно, будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников и скажут им непременно: “Дети! придите в наши объятия”») –обрастает неподдельной болью, переданной тонко и психологично, по-пушкински. «Она была чуть жива; она втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими»; «она берегла все, что могло его напомнить; книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, им переписанные для нее».

Однако вскоре Белкин берёт бразды правления, и повествование меняет курс. Коммерческие нотки начинают звучать с появлением уже немолодого корнета Дравина. «Сорокалетний корнет Дравин», согласившийся «с охотою» стать свидетелем на венчании, был той фигурой, которая повернула жанр действительности в русло авантюрного нравоописания. Для Дравина история Владимира, его любовь, была не более чем приключением, напоминающим ему «прежнее время и гусарские проказы». Он аналогичен любителю авантюрно-приключенческого жанра, который не в состоянии разглядеть большую литературу за сюжетом, напоминающим ему излюбленное чтиво. Этимология фамилии Дравина явно от английского drive (стимул, побуждение), и это в полном соответствии с его функцией.

Появление Дравина является поворотным моментом в повести. Он настойчиво «уговаривает» Владимира не торопиться и разделить с ним шумную трапезу, «уверяя», что всё будет в лучшем виде: «Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и гусарские проказы. Он уговорил Владимира остаться у него отобедать и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет» (курсив мой. – В. З.).

Глагол «уверять», как видим, употребляется дважды в предложениях, следующих друг за другом. Редактор поставил бы это Белкину на вид, но то, что является знаком невысокого профессионализма Белкина, превращается в значимую деталь в поле Пушкина. Уговоры и уверения Дравина становятся тем драйвом, который меняет направление повести. Английская этимология фамилии еще больше указывает в сторону родины авантюрного нравоописания. Это первая значащая фамилия в повествовании, и она символизирует перелом. Заметим также, что все прочие герои первой половины повествования не имеют фамилий – нам даны только их имена. Значащими в нравоописании всегда были фамилии. Именно они традиционно ориентировали читателя относительно морального облика героев и их функции. Критикуя художественный метод Булгарина, Пушкин пишет:

Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножевым, взяточник – Взяткиным, дурак – Глаздуриным и проч. Историческая точность одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова Хлопоухиным, Димитрия Самозванца Каторжниковым, а Марину Мнишек княжною Шлюхиной; зато и лица сии представлены несколько бледно [Пушкин 1978b: 172].

Вслед за Дравиным появляются его водевильные друзья, которые не менее убедительны и даже «клянутся» Владимиру «в готовности жертвовать для него жизнию». Почему же Владимир поддался на все эти буффонадные уговоры? Почему так быстро отступила реальность перед брызгами шампанского? Почему он не понял, что в его случае все серьезно, слишком серьезно, и не отправился немедленно в путь? Можно пояснять это с точки зрения психологии, но нам важен жанровый аспект. С того момента, как Владимира убедили, что его «сюжет» авантюрный, в силу вступает авантюрный жанр, меняя модель поведения Владимира. Как герой авантюрного романа, он «с восторгом» обнимает своих авантюрных свидетелей, не замечая преувеличенности их клятв. Вся сцена превращается в какое-то действо, в котором ключевым становится понятие «проказ». Они внедряются в сюжет жизни в образе метели, которая теперь правит бал.

С этого момента прошлое резко отрезается от будущего, жанр действительности от авантюрного жанра. Былому нет возврата на страницах этой новой повести. Владимир обречён. Для авантюрного романа нужен авантюрный герой, каковым он не является. Он ввязался в авантюру по наивности, но по своей психологии он всего лишь безнадежно и по-настоящему влюбленный. И как бы ни старался он «не потерять настоящего направления» в метели, ему уже не удастся войти в прежнюю колею.

То ли дело второй избранник – Бурмин, сама фамилия которого созвучна всему буранному! Метельные проказы ему нипочем, это его стихия. В поле пушкинского Двойника эта фамилия обретает созвучие с фамилией известного гусарского повесы Бурцова, упомянутого и в Выстреле. Бурмин тоже был некогда «ужасной повесою», и проказы были стилем его жизни. В общем, по всем параметрам этот герой подходил на роль романтического любовника в авантюрном жанре, и именно в этом стиле дается его описание: «Но все должны были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарский полковник Бурмин». Бедный армейский прапорщик, погибший возлюбленный Марьи Гавриловны, внешность которого была менее существенна для повествователя, чем накал его чувств (портрет Владимира отсутствует), сменяется интригующим гусарским полковником, мало того, что раненным, так еще и с Георгием в петлице и с «интересной бледностию» (не с той ли, с которой Лиза в «Барышне-крестьянке» представляла себе Алексея до знакомства?). Так триумфально, под ироничные фанфары (сцена объяснения любовников полна скрытой авторской иронии) вступает в права авантюрный жанр.

Метельный ветер явно дует с той стороны, с которой движется «“коммерческая словесность”, прообраз последующей массовой культуры, органически враждебной эли-тарной культуре пушкинского круга» [Баева 2012: 3]. И вот уже судьба Марьи Гавриловны – читательницы французских романов и почитательницы Петрарки, устраивается самым дивным, небывалым и неправдоподобным образом. Она становится героиней совершенно другого романа.

В лице Марьи Гавриловны литература обвенчалась с массовой культурой, метельно ворвавшейся в храм искусства. Поначалу, конечно, большая литература, пережившая метельный натиск, падает в обморок, увидав самозванца в своем храме, но потом, придя в себя и осмотревшись, находит нового жениха вполне привлекательным. Вопрос в том, какие выгоды извлечь из этого «брака», чтобы, оставаясь на высоте, потрафить и читателю, и издателю. Это Разговор книгопродавца с поэтом в контексте спора с Булгариным. Вряд ли можно удачно продать рукопись, написанную по образцу первой части Метели, но можно хорошо продать рукопись, имеющую коллизию и развязку второй части, сохранив при этом статус большой литературы. В нетривиальной интеграции этих двух типов повествования и рождается Метель как триумф жанр действительности.

__________

По публикации в Вопросах литературы / 2019 / № 5. . Сокращённый вариант.Метель. Шипицова Е. В В жанровом отношении разговор в Метели о том, как умело интегрировать лучшие достижения массовой литературы с разработками литературы действительности.

Девица К. И. Т. ткет полотно своих рассказов, не отступая от схемы авантюрного нравоописания (инициалы ее имени складываются в повелительное наклонение «тки»). Здесь тот же мотив блудной дочери, что и в Станционном смотрителе, но дочери, возвратившейся к отцу и вознагражденной за то счастливым браком и наследством.

Вся первая часть повествования неимоверно драматична и психологична, она сама жизнь с ее иронией и драмой. Впечатление, что Белкин ушёл в тень, и его авантюрно-романтический сюжет разбивается о реальность. И вот уже фабула побега – пересказ плана отца Лоренцио из Ромео и Джульетты («венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно, будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастием любовников и скажут им непременно: “Дети! придите в наши объятия”») –обрастает неподдельной болью, переданной тонко и психологично, по-пушкински. «Она была чуть жива; она втайне прощалась со всеми особами, со всеми предметами, ее окружавшими»; «она берегла все, что могло его напомнить; книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, им переписанные для нее».

Однако вскоре Белкин берёт бразды правления, и повествование меняет курс. Коммерческие нотки начинают звучать с появлением уже немолодого корнета Дравина. «Сорокалетний корнет Дравин», согласившийся «с охотою» стать свидетелем на венчании, был той фигурой, которая повернула жанр действительности в русло авантюрного нравоописания. Для Дравина история Владимира, его любовь, была не более чем приключением, напоминающим ему «прежнее время и гусарские проказы». Он аналогичен любителю авантюрно-приключенческого жанра, который не в состоянии разглядеть большую литературу за сюжетом, напоминающим ему излюбленное чтиво. Этимология фамилии Дравина явно от английского drive (стимул, побуждение), и это в полном соответствии с его функцией.

Появление Дравина является поворотным моментом в повести. Он настойчиво «уговаривает» Владимира не торопиться и разделить с ним шумную трапезу, «уверяя», что всё будет в лучшем виде: «Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и гусарские проказы. Он уговорил Владимира остаться у него отобедать и уверил его, что за другими двумя свидетелями дело не станет» (курсив мой. – В. З.).

Глагол «уверять», как видим, употребляется дважды в предложениях, следующих друг за другом. Редактор поставил бы это Белкину на вид, но то, что является знаком невысокого профессионализма Белкина, превращается в значимую деталь в поле Пушкина. Уговоры и уверения Дравина становятся тем драйвом, который меняет направление повести. Английская этимология фамилии еще больше указывает в сторону родины авантюрного нравоописания. Это первая значащая фамилия в повествовании, и она символизирует перелом. Заметим также, что все прочие герои первой половины повествования не имеют фамилий – нам даны только их имена. Значащими в нравоописании всегда были фамилии. Именно они традиционно ориентировали читателя относительно морального облика героев и их функции. Критикуя художественный метод Булгарина, Пушкин пишет:

Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножевым, взяточник – Взяткиным, дурак – Глаздуриным и проч. Историческая точность одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова Хлопоухиным, Димитрия Самозванца Каторжниковым, а Марину Мнишек княжною Шлюхиной; зато и лица сии представлены несколько бледно [Пушкин 1978b: 172].

Вслед за Дравиным появляются его водевильные друзья, которые не менее убедительны и даже «клянутся» Владимиру «в готовности жертвовать для него жизнию». Почему же Владимир поддался на все эти буффонадные уговоры? Почему так быстро отступила реальность перед брызгами шампанского? Почему он не понял, что в его случае все серьезно, слишком серьезно, и не отправился немедленно в путь? Можно пояснять это с точки зрения психологии, но нам важен жанровый аспект. С того момента, как Владимира убедили, что его «сюжет» авантюрный, в силу вступает авантюрный жанр, меняя модель поведения Владимира. Как герой авантюрного романа, он «с восторгом» обнимает своих авантюрных свидетелей, не замечая преувеличенности их клятв. Вся сцена превращается в какое-то действо, в котором ключевым становится понятие «проказ». Они внедряются в сюжет жизни в образе метели, которая теперь правит бал.

С этого момента прошлое резко отрезается от будущего, жанр действительности от авантюрного жанра. Былому нет возврата на страницах этой новой повести. Владимир обречён. Для авантюрного романа нужен авантюрный герой, каковым он не является. Он ввязался в авантюру по наивности, но по своей психологии он всего лишь безнадежно и по-настоящему влюбленный. И как бы ни старался он «не потерять настоящего направления» в метели, ему уже не удастся войти в прежнюю колею.

То ли дело второй избранник – Бурмин, сама фамилия которого созвучна всему буранному! Метельные проказы ему нипочем, это его стихия. В поле пушкинского Двойника эта фамилия обретает созвучие с фамилией известного гусарского повесы Бурцова, упомянутого и в Выстреле. Бурмин тоже был некогда «ужасной повесою», и проказы были стилем его жизни. В общем, по всем параметрам этот герой подходил на роль романтического любовника в авантюрном жанре, и именно в этом стиле дается его описание: «Но все должны были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарский полковник Бурмин». Бедный армейский прапорщик, погибший возлюбленный Марьи Гавриловны, внешность которого была менее существенна для повествователя, чем накал его чувств (портрет Владимира отсутствует), сменяется интригующим гусарским полковником, мало того, что раненным, так еще и с Георгием в петлице и с «интересной бледностию» (не с той ли, с которой Лиза в «Барышне-крестьянке» представляла себе Алексея до знакомства?). Так триумфально, под ироничные фанфары (сцена объяснения любовников полна скрытой авторской иронии) вступает в права авантюрный жанр.

Метельный ветер явно дует с той стороны, с которой движется «“коммерческая словесность”, прообраз последующей массовой культуры, органически враждебной эли-тарной культуре пушкинского круга» [Баева 2012: 3]. И вот уже судьба Марьи Гавриловны – читательницы французских романов и почитательницы Петрарки, устраивается самым дивным, небывалым и неправдоподобным образом. Она становится героиней совершенно другого романа.

В лице Марьи Гавриловны литература обвенчалась с массовой культурой, метельно ворвавшейся в храм искусства. Поначалу, конечно, большая литература, пережившая метельный натиск, падает в обморок, увидав самозванца в своем храме, но потом, придя в себя и осмотревшись, находит нового жениха вполне привлекательным. Вопрос в том, какие выгоды извлечь из этого «брака», чтобы, оставаясь на высоте, потрафить и читателю, и издателю. Это Разговор книгопродавца с поэтом в контексте спора с Булгариным. Вряд ли можно удачно продать рукопись, написанную по образцу первой части Метели, но можно хорошо продать рукопись, имеющую коллизию и развязку второй части, сохранив при этом статус большой литературы. В нетривиальной интеграции этих двух типов повествования и рождается Метель как триумф жанр действительности.

__________

По публикации в Вопросах литературы / 2019 / № 5. . Сокращённый вариант.