Вера ЗУБАРЕВА. Станционный смотритель: коллизия жанров

Вопрос о том, кто же, в результате, жертва, а кто деспот в Станционном смотрителе, не перестаёт дебатироваться в среде читателей и литературоведов. Кто-то принимает сторону отца, кто-то дочери, обрамляя это концепциями философского и психологического содержания. Разумеется, размышления выстраиваются в рамках библейской притчи о блудном сыне. При этом забывается, что притча в повести дана не в библейском контексте, а в лубочном, в виде немецких картинок на стене у Вырина.

О.Ю. Золотухина связывает немецкие библейские картинки в домике Вырина с полемическим отношением «Пушкина к немецкой интерпретации картинок», поскольку «картинки представляют собой произведение иной культуры — тоже христианской, но не православной».1 Это верно, если посмотреть на лубок у Вырина в отрыве от разговора о жанре. Дидактика, православная или нет, не совмещается с жизнью, как лубочное нравоописание не совмещается с большой литературой. За пределом картинок – поле, в котором разрушаются жанровые каноны лубка, оставляя в растерянности читателя, уверовавшего в то, что схема срабатывает. И вот уже привыкший к дивным поворотам судьбы читатель недоумевает, почему всё закончилось не так, как ожидалось, и какой в этом смысл. Он анализирует картинки, смотрителя, Дуню и Вырина, стремясь понять, где же недостающее звено и почему всё не сложилось, не увязалось, не сошлось. Может быть, картинки не из той культуры, а, может быть, Самсон не в состоянии понять «чуда любви»?2

Анализ психологии героев лишь частично отвечает на этот вопрос. Главный ответ – в пересечении жанров. Сюжет нравоописания включает родительское наставление, морализаторство, четкую расстановку акцентов и перемещение героя, знакомящегося с нравами. Всё это находим в истории, поведанной Белкиным. Но чтобы ответить на вопрос о чём вся повесть, включающая нечто большее, чем эта история, необходимо разобраться в том, что же мы обсуждаем – писания Белкина или прихотливый замысел Пушкина.

Оставим пока в покое пушкинских героев с их страстями и зададимся вопросом – какие литературные задачи решал Пушкин в Смотрителе? Сразу же бросается в глаза тот факт, что Смотритель, с одной стороны, выдержан в духе популярного в то время нравоописания, которым, по всему, был увлечён Белкин, а, с другой, выходит за его рамки, благодаря Пушкину. Можно было бы говорить о пародийности белкинских сочинений как мета-задаче Пушкина, но тогда бы мы не получили более целостного представления о том, что он сделал. Пародийный элемент, бесспорно, составляет основу белкинских проб пера. Но это лишь одна сторона. Вторая – непосредственно пушкинская, не ограничивающаяся пародией. Пародия мало конструктивна, если ей не противопоставлено операциональное решение назревшей проблемы. Лубочное нравоописание не работает в поле пушкинского жанра действительности, оно отступает перед требованием правдоподобия, деформируется, распадается. Поэтому повесть выстраивается вокруг двух типов повествования, обретая новое звучание по мере перехода от одного жанра к другому.

Белкин совершенно явно избирает авантюрное нравоописание как эталон для своих повестей. Он пересказывает историю Дуни, используя типичные сюжетные ходы. Там и благочестивый отец, и похищение дочери, и линия поиска, служащая для изображения нравов у Нарежного и Булгарина. Создатель же Белкина, т.е. Пушкин, постоянно нарушает излюбленную схему своего героя, смещая акценты и смущая читателя. Второй пласт повести – пушкинский – формируется из тонких психологических характеристик, из намёков и малозаметных деталей, расшатывающих общепринятую схему. Герои постоянно колеблются на границе лубка и жизни, обманывая друг друга и читателя внешней благопристойностью. Так постепенно, исподволь стираются различия между праведниками и грешниками, блудными дочерями и деспотичными отцами. Крайности начинают сближаться, размываются границы между ними, нарастает уровень неопределённости относительно того, кто праведник, а кто грешник.

В повествовании Белкина коллежский асессор Вырин предстаёт агнцем, «жертвой» обстоятельств. Эта интенция усиливается инициалами рассказчика, давшего Белкину сюжет для повести. Титулярный советник А. Г. Н., инициалы которого прочитываются как Агн (чистый, непорочный агнец), совмещает в себе чиновничий чин с библейским акронимом, погружая повествование в иронический контекст, идущий уже от Пушкина. Так происходит расслоение автора и повествователя с последующим формированием различного контекста. Как только Вырин выходит за пределы нравоописания, оказываясь в открытом море жанра действительности, открывается вся противоречивость его натуры.

Имена героев Белкина говорят о его писательских пристрастиях.

Так, имя Вырина по-разному прочитывается в двух пластах – белкинском, лубочном, и пушкинском. В первом он ассоциируется с библейским тёзкой, о чём не раз отмечалось в литературоведении. Во втором он соотносится с линией Булгарина. И об этом никаких упоминаний у литературоведов нет. Имеется в виду заметка Пушкина «О записках Самсона», опубликованная анонимно в пятом номере «Литературной газеты» за 1830 год. Самсон, о котором идет речь в заметке, не имеет никакого отношения к библейскому герою. Это коллективный псевдоним французских писателей, издавших «Записки палача», предположительно с Бальзаком (или только сам Бальзак), о Шарле Анри Сансоне – палаче, казнившем Робеспьера, Дантона, Марию Антуанетту и еще примерно 3000 человек. Пушкин ставит в один ряд фигуры Самсона и Видока – французского преступника, сотрудничавшего с полицией [Пушкин 1978b: 74]. В том же году он пишет эпиграмму на Булгарина, называя его Видоком за связь с третьим отделением («Беда, что ты Видок Фиглярин»). Вскоре в «Литературной газете» Пушкин разразится заметкой о «Видоке», и тогда связь между этими тремя фигурами станет очевидной. Она будет перенесена и в пространство «Станционного смотрителя». «Мы не довольствовались видеть людей известных в колпаке и в шлафроке, мы захотели последовать за ними в их спальню и далее» (курсив мой. – В. З.), – пишет Пушкин в Заметке о Самсоне [Пушкин 1978b: 74]. «В колпаке и в шлафроке» – именно так описан отец на библейской картинке у станционного смотрителя: «…почтенный старик в колпаке и шлафроке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами». В заметке Пушкина Самсон выступает как безнравственный автор безнравственной книги. Близость его к безнравственному кумиру Белкина ставит под вопрос и нравственность главного героя Белкина. Ван дер Энг объясняет странности Вырина особенностями его психологии, отмечая, что «он ведет себя как отец, влюбленный в свою дочь и соперничающий с ее любовником», цит. по: [Шмид: 99]). В. Турбин еще более откровенен в своих выводах о Вырине: «Бедствовал он, но праведником он отнюдь не был, и жил он с дочерью, что ни день высылая ее к проезжающим: умиротворять их, ублажать. Дуня, заменившая Вырину жену и ставшая ему вторым оком, вовсе не невинное дитя <…> И Дуня, и отец ее жили двойной жизнью: много страдали они, но и грех нашел место в их доме, слепя их» [Тур-бин 1978b: 75].

Свет на эти взаимоотношения проливает «Иван Выжигин». Прежде всего, имя Дуни в «Станционном смотрителе» – это дань восхищения Белкина романом Булгарина. Булгаринская Дуня – мать Ивана Выжигина, героиня с похожей судьбой. (Впервые параллели между пушкинскими и булгаринскими текстами были выявлены в дипломной работе Савы Росич «Литературная мистификация у А. С. Пушкина», защищенной в 1976 году в МГУ). Двусмысленность отношений Дуни и Вырина нужно искать не в психологии героев, а в жанре, игнорирующем психологию. В «Иване Выжигине» Дуня рассказывает Ивану о сватовстве некоего Баритоно, который годился ей в отцы. «Барито-но привез меня в Москву и обходился со мною, как нежный отец с дочерью», – говорит Дуня. Вскоре, однако, роль отца сменилась на роль мужа, то бишь нежные отцовские ласки трансформировались в ласки любовника. Поскольку нравоописательный жанр не психологичен, подобная смена ролей не взрывает текст.

Пристрастие к Булгарину сказывается и в выборе других имен. Так, фамилия Минского ассоциируется с местом рождения Булгарина – Минским воеводством. В повести упоминается, что Минский «в Петербурге живет в Демутовом трактире». Булгарин дважды поселяет туда своего Ивана Выжигина. Отсюда угадывается и созвучие фамилий Вырина и Выжигина (оно сделано по типу пушкинского ироничного варианта «Высухин и Выжигин»).

Что же касается самого Булгарина, то в литературной среде он прослыл блудным отцом, породившим блудного сына, став издателем «Сына отечества». Эпиграмма П. Шаликова навсегда соединила эти две ипостаси в Булгарине:

Дилемма

В твореньи видим мы творца:
Закон, открытый нам природы властелином;
И «Сын отечества» у нового отца
Стал чисто блудным сыном.

Так, опосредованно, путём намёков, прозрачных в окружении литераторов того времени, Пушкин дискредитирует белкинского кумира.

За пределами белкинского лубка мир Смотрителя предстаёт как стихия соблазна, которому подвержены все – от рассказчика до его героев. А. Г. Н. хочется, чтобы Дуня его поцеловала; Вырину хочется, чтобы постояльцы благоволили к нему; доктору хочется получить хороший куш; Минскому хочется заполучить Дуню без родительского благословения, а Дуне хочется новой жизни, во имя чего она готова преступить заповедь «почитай отца твоего и мать твою». В них нет устойчивости, нет определенности. Вот Вырин бросает деньги на землю и тут же хочет их поднять. Вот Дуня раздумывает, садиться ли с Минским в кибитку, а затем навсегда покидает отца. А при встрече с ним теряет сознание, но не разыскивает его и в конце плачет на его могиле. За пределами нравоописания – это не злодеи и не ангелы, не блудные дети и не праведные отцы, это люди, которым свойственны порывы. У каждого из них своя психология, своя боль, свои радости. Они совершают ошибки, раскаиваются, пытаются что-то изменить в меру своего понимания… Так вступает в силу жанр действительности – предтеча противоречивых толстовских героев с их страстями и слабостями, с их спорами и размышлениями о нравственности, выходящей за скупые рамки нравоописания.

___________

По публикации в Вопросах литературы / 2019 / № 5. . Сокращённый вариант.

Вопрос о том, кто же, в результате, жертва, а кто деспот в Станционном смотрителе, не перестаёт дебатироваться в среде читателей и литературоведов. Кто-то принимает сторону отца, кто-то дочери, обрамляя это концепциями философского и психологического содержания. Разумеется, размышления выстраиваются в рамках библейской притчи о блудном сыне. При этом забывается, что притча в повести дана не в библейском контексте, а в лубочном, в виде немецких картинок на стене у Вырина.

О.Ю. Золотухина связывает немецкие библейские картинки в домике Вырина с полемическим отношением «Пушкина к немецкой интерпретации картинок», поскольку «картинки представляют собой произведение иной культуры — тоже христианской, но не православной».3 Это верно, если посмотреть на лубок у Вырина в отрыве от разговора о жанре. Дидактика, православная или нет, не совмещается с жизнью, как лубочное нравоописание не совмещается с большой литературой. За пределом картинок – поле, в котором разрушаются жанровые каноны лубка, оставляя в растерянности читателя, уверовавшего в то, что схема срабатывает. И вот уже привыкший к дивным поворотам судьбы читатель недоумевает, почему всё закончилось не так, как ожидалось, и какой в этом смысл. Он анализирует картинки, смотрителя, Дуню и Вырина, стремясь понять, где же недостающее звено и почему всё не сложилось, не увязалось, не сошлось. Может быть, картинки не из той культуры, а, может быть, Самсон не в состоянии понять «чуда любви»?4

Анализ психологии героев лишь частично отвечает на этот вопрос. Главный ответ – в пересечении жанров. Сюжет нравоописания включает родительское наставление, морализаторство, четкую расстановку акцентов и перемещение героя, знакомящегося с нравами. Всё это находим в истории, поведанной Белкиным. Но чтобы ответить на вопрос о чём вся повесть, включающая нечто большее, чем эта история, необходимо разобраться в том, что же мы обсуждаем – писания Белкина или прихотливый замысел Пушкина.

Оставим пока в покое пушкинских героев с их страстями и зададимся вопросом – какие литературные задачи решал Пушкин в Смотрителе? Сразу же бросается в глаза тот факт, что Смотритель, с одной стороны, выдержан в духе популярного в то время нравоописания, которым, по всему, был увлечён Белкин, а, с другой, выходит за его рамки, благодаря Пушкину. Можно было бы говорить о пародийности белкинских сочинений как мета-задаче Пушкина, но тогда бы мы не получили более целостного представления о том, что он сделал. Пародийный элемент, бесспорно, составляет основу белкинских проб пера. Но это лишь одна сторона. Вторая – непосредственно пушкинская, не ограничивающаяся пародией. Пародия мало конструктивна, если ей не противопоставлено операциональное решение назревшей проблемы. Лубочное нравоописание не работает в поле пушкинского жанра действительности, оно отступает перед требованием правдоподобия, деформируется, распадается. Поэтому повесть выстраивается вокруг двух типов повествования, обретая новое звучание по мере перехода от одного жанра к другому.

Белкин совершенно явно избирает авантюрное нравоописание как эталон для своих повестей. Он пересказывает историю Дуни, используя типичные сюжетные ходы. Там и благочестивый отец, и похищение дочери, и линия поиска, служащая для изображения нравов у Нарежного и Булгарина. Создатель же Белкина, т.е. Пушкин, постоянно нарушает излюбленную схему своего героя, смещая акценты и смущая читателя. Второй пласт повести – пушкинский – формируется из тонких психологических характеристик, из намёков и малозаметных деталей, расшатывающих общепринятую схему. Герои постоянно колеблются на границе лубка и жизни, обманывая друг друга и читателя внешней благопристойностью. Так постепенно, исподволь стираются различия между праведниками и грешниками, блудными дочерями и деспотичными отцами. Крайности начинают сближаться, размываются границы между ними, нарастает уровень неопределённости относительно того, кто праведник, а кто грешник.

В повествовании Белкина коллежский асессор Вырин предстаёт агнцем, «жертвой» обстоятельств. Эта интенция усиливается инициалами рассказчика, давшего Белкину сюжет для повести. Титулярный советник А. Г. Н., инициалы которого прочитываются как Агн (чистый, непорочный агнец), совмещает в себе чиновничий чин с библейским акронимом, погружая повествование в иронический контекст, идущий уже от Пушкина. Так происходит расслоение автора и повествователя с последующим формированием различного контекста. Как только Вырин выходит за пределы нравоописания, оказываясь в открытом море жанра действительности, открывается вся противоречивость его натуры.

Имена героев Белкина говорят о его писательских пристрастиях.

Так, имя Вырина по-разному прочитывается в двух пластах – белкинском, лубочном, и пушкинском. В первом он ассоциируется с библейским тёзкой, о чём не раз отмечалось в литературоведении. Во втором он соотносится с линией Булгарина. И об этом никаких упоминаний у литературоведов нет. Имеется в виду заметка Пушкина «О записках Самсона», опубликованная анонимно в пятом номере «Литературной газеты» за 1830 год. Самсон, о котором идет речь в заметке, не имеет никакого отношения к библейскому герою. Это коллективный псевдоним французских писателей, издавших «Записки палача», предположительно с Бальзаком (или только сам Бальзак), о Шарле Анри Сансоне – палаче, казнившем Робеспьера, Дантона, Марию Антуанетту и еще примерно 3000 человек. Пушкин ставит в один ряд фигуры Самсона и Видока – французского преступника, сотрудничавшего с полицией [Пушкин 1978b: 74]. В том же году он пишет эпиграмму на Булгарина, называя его Видоком за связь с третьим отделением («Беда, что ты Видок Фиглярин»). Вскоре в «Литературной газете» Пушкин разразится заметкой о «Видоке», и тогда связь между этими тремя фигурами станет очевидной. Она будет перенесена и в пространство «Станционного смотрителя». «Мы не довольствовались видеть людей известных в колпаке и в шлафроке, мы захотели последовать за ними в их спальню и далее» (курсив мой. – В. З.), – пишет Пушкин в Заметке о Самсоне [Пушкин 1978b: 74]. «В колпаке и в шлафроке» – именно так описан отец на библейской картинке у станционного смотрителя: «…почтенный старик в колпаке и шлафроке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами». В заметке Пушкина Самсон выступает как безнравственный автор безнравственной книги. Близость его к безнравственному кумиру Белкина ставит под вопрос и нравственность главного героя Белкина. Ван дер Энг объясняет странности Вырина особенностями его психологии, отмечая, что «он ведет себя как отец, влюбленный в свою дочь и соперничающий с ее любовником», цит. по: [Шмид: 99]). В. Турбин еще более откровенен в своих выводах о Вырине: «Бедствовал он, но праведником он отнюдь не был, и жил он с дочерью, что ни день высылая ее к проезжающим: умиротворять их, ублажать. Дуня, заменившая Вырину жену и ставшая ему вторым оком, вовсе не невинное дитя <…> И Дуня, и отец ее жили двойной жизнью: много страдали они, но и грех нашел место в их доме, слепя их» [Тур-бин 1978b: 75].

Свет на эти взаимоотношения проливает «Иван Выжигин». Прежде всего, имя Дуни в «Станционном смотрителе» – это дань восхищения Белкина романом Булгарина. Булгаринская Дуня – мать Ивана Выжигина, героиня с похожей судьбой. (Впервые параллели между пушкинскими и булгаринскими текстами были выявлены в дипломной работе Савы Росич «Литературная мистификация у А. С. Пушкина», защищенной в 1976 году в МГУ). Двусмысленность отношений Дуни и Вырина нужно искать не в психологии героев, а в жанре, игнорирующем психологию. В «Иване Выжигине» Дуня рассказывает Ивану о сватовстве некоего Баритоно, который годился ей в отцы. «Барито-но привез меня в Москву и обходился со мною, как нежный отец с дочерью», – говорит Дуня. Вскоре, однако, роль отца сменилась на роль мужа, то бишь нежные отцовские ласки трансформировались в ласки любовника. Поскольку нравоописательный жанр не психологичен, подобная смена ролей не взрывает текст.

Пристрастие к Булгарину сказывается и в выборе других имен. Так, фамилия Минского ассоциируется с местом рождения Булгарина – Минским воеводством. В повести упоминается, что Минский «в Петербурге живет в Демутовом трактире». Булгарин дважды поселяет туда своего Ивана Выжигина. Отсюда угадывается и созвучие фамилий Вырина и Выжигина (оно сделано по типу пушкинского ироничного варианта «Высухин и Выжигин»).

Что же касается самого Булгарина, то в литературной среде он прослыл блудным отцом, породившим блудного сына, став издателем «Сына отечества». Эпиграмма П. Шаликова навсегда соединила эти две ипостаси в Булгарине:

Дилемма

В твореньи видим мы творца:
Закон, открытый нам природы властелином;
И «Сын отечества» у нового отца
Стал чисто блудным сыном.

Так, опосредованно, путём намёков, прозрачных в окружении литераторов того времени, Пушкин дискредитирует белкинского кумира.

За пределами белкинского лубка мир Смотрителя предстаёт как стихия соблазна, которому подвержены все – от рассказчика до его героев. А. Г. Н. хочется, чтобы Дуня его поцеловала; Вырину хочется, чтобы постояльцы благоволили к нему; доктору хочется получить хороший куш; Минскому хочется заполучить Дуню без родительского благословения, а Дуне хочется новой жизни, во имя чего она готова преступить заповедь «почитай отца твоего и мать твою». В них нет устойчивости, нет определенности. Вот Вырин бросает деньги на землю и тут же хочет их поднять. Вот Дуня раздумывает, садиться ли с Минским в кибитку, а затем навсегда покидает отца. А при встрече с ним теряет сознание, но не разыскивает его и в конце плачет на его могиле. За пределами нравоописания – это не злодеи и не ангелы, не блудные дети и не праведные отцы, это люди, которым свойственны порывы. У каждого из них своя психология, своя боль, свои радости. Они совершают ошибки, раскаиваются, пытаются что-то изменить в меру своего понимания… Так вступает в силу жанр действительности – предтеча противоречивых толстовских героев с их страстями и слабостями, с их спорами и размышлениями о нравственности, выходящей за скупые рамки нравоописания.

___________

По публикации в Вопросах литературы / 2019 / № 5. . Сокращённый вариант.