Роман СМИРНОВ. Пройдёт период одиночества

Хорошо ходить по огороду,
становясь похожим на отца.
Там колодец набирает воду,
как Москва до третьего кольца,

там кривые грядки-малоземы,
там кусты смородин раздались,
и, слезливым воздухом на сломе,
тянет память в сторону да вниз.

Вот скажи мне физик-лирик-химик,
в общем, просто умный человек,
я живу за досками глухими,
почему не мыслю я побег?

Хорошо сижу, хожу, надеюсь.
Не ношу венков или корон.
В обретенных смыслах виден Теос.
В продолжениях слов – Анакреон.

 

* * *
Когда бы знал, что столько радости
в простых обыденных вещах:
домашний хлам любой в гараж нести,
не пить супруге обещав,
ходить за дюбелем в строительный,
попутно забегать в пивной,
и упоительно-медлительно
слоняться улицей дневной,
сидеть на лавке в старом дворике
играя в давнюю игру,
где маргинал с глазами Йорика
мне говорит, что я умру,
с ним поделившись сигаретою,
вздохнув, идти уже домой,
в квартиру, августом согретую,
своей довольствуясь сумой.

 

* * *
А что нам детство? Лето, детвора,
с утра до ночи шумное веселье…
Смотрели окна в сторону двора,
балконы задними карманами висели.

Поляна в центре – Мекка той поры.
Там никогда не ставили преграды,
ведь это было место для игры
в хоккей с мячом и футбик до упада.

Как хорошо ходить на котлован.
Никто не помнил, что же было в плане.
Он был залит водой на радость нам,
и рыбакам с наживкою в стакане.

А вот ещё, ты брал велосипед –
он если есть, то вечен, словно джинсы –
и ехал, ехал на уме себе,
крутя фрагмент, который в жизнь сложился.

И что нам детство аббревиатур?
Мы помним только радужные кадры,
где ты стихи читать вставал на стул,
а папа шёл за фотоаппаратом.

 

* * *
Мысли, что вслух обсценны,
сводятся все в одну.
Рыбий скелет антенны
ловит свою волну.
Дождь, бытовуха, завтрак,
новость, погода, чай
и сигарета, так как
ни одного врача.
Свет зацепился – должен –
за потолочный крюк.
Чем этот день продолжить –
главная из наук.
Снова ли бить баклуши
или писать стихи?
Право, ведь я не Пушкин.
Перья мои сухи.
Ходишь и смотришь в оба
зеркала – небо, грусть.
Здравствуйте, клаустрофобы.
Скоро я к вам вернусь.

 

* * *
Вы всё уходите, уходите
последней фразой в прозе гения,
как будто время переводите
на век вперёд по мановению.
Вы исчезаете, огромные,
горластые, но, тем не менее,
мои друзья богоподобные,
меня учившие смирению.
Но я не вымолвлю: “Останьтесь, а…”.
Из пачки сигарета вынется,
и вдоль окна поедет станция,
где мне стоять, никак не сдвинуться.

 

* * *
Пройдёт период одиночества,
когда все только о себе
стихи рождаются без отчества,
и тьма видна на серебре,
когда по-книжному, высокому
абзацу взглядом полным слёз,
следишь как будто ты не около,
а внутрь истории пророс,
когда биограф, вечный пьяница –
двойник талантливый, хотя… –
в дневник, черты теряя, пятится,
и тает, слов не находя.

 

* * *
На даче, с трассой около,
бытуешь сам собой.
Единым хлебом облако
белеет над трубой.
Апрель холодный, ветреный
да обжиг нутряной.
ФМ вещает ретро и
колышется волной.
Две рюмки. Третья надфилем
по меди горловой.
Всё видят фотографии.
Качают головой.

 

* * *
Я вымахал тебя себе, и ты вернулась
на несколько минут, молчать, смотреть, неметь
и трогать за рукав пиджак одной из улиц,
и плечи опускать – то золото, то медь.
Я выглядел тебя себе, и ты смирилась
на несколько часов. Вторая оттепель
вонзала в спины нам отточенные фриланс.
Их выстругал старик, любивший Коктебель.
Я выдержал тебя себе, и ты осталась
на три десятка зим и тридцать с лишним лет.
Был ужин, был пирог, религия читалась,
укладывалась дочь, гасился в доме свет.

 

* * *
Окно открыто. Теплым сквозняком
приятно веет. Дремлет занавеска.
Хожу в пустой квартире босиком
и пью глотками маленькими несквик.
Июнь в начале. Это впереди
так очевидны время и пространство.
Ночную сеть пряди, паук, пряди
и умножай минуты лета на сто.
А завтра утром, взвесив рюкзачок
и на плечо его легко закинув,
захлопну дверь, пошевелю ключом,
и, сделав шаг, под первым снегом сгину.

 

Хорошо ходить по огороду,
становясь похожим на отца.
Там колодец набирает воду,
как Москва до третьего кольца,

там кривые грядки-малоземы,
там кусты смородин раздались,
и, слезливым воздухом на сломе,
тянет память в сторону да вниз.

Вот скажи мне физик-лирик-химик,
в общем, просто умный человек,
я живу за досками глухими,
почему не мыслю я побег?

Хорошо сижу, хожу, надеюсь.
Не ношу венков или корон.
В обретенных смыслах виден Теос.
В продолжениях слов – Анакреон.

 

* * *
Когда бы знал, что столько радости
в простых обыденных вещах:
домашний хлам любой в гараж нести,
не пить супруге обещав,
ходить за дюбелем в строительный,
попутно забегать в пивной,
и упоительно-медлительно
слоняться улицей дневной,
сидеть на лавке в старом дворике
играя в давнюю игру,
где маргинал с глазами Йорика
мне говорит, что я умру,
с ним поделившись сигаретою,
вздохнув, идти уже домой,
в квартиру, августом согретую,
своей довольствуясь сумой.

 

* * *
А что нам детство? Лето, детвора,
с утра до ночи шумное веселье…
Смотрели окна в сторону двора,
балконы задними карманами висели.

Поляна в центре – Мекка той поры.
Там никогда не ставили преграды,
ведь это было место для игры
в хоккей с мячом и футбик до упада.

Как хорошо ходить на котлован.
Никто не помнил, что же было в плане.
Он был залит водой на радость нам,
и рыбакам с наживкою в стакане.

А вот ещё, ты брал велосипед –
он если есть, то вечен, словно джинсы –
и ехал, ехал на уме себе,
крутя фрагмент, который в жизнь сложился.

И что нам детство аббревиатур?
Мы помним только радужные кадры,
где ты стихи читать вставал на стул,
а папа шёл за фотоаппаратом.

 

* * *
Мысли, что вслух обсценны,
сводятся все в одну.
Рыбий скелет антенны
ловит свою волну.
Дождь, бытовуха, завтрак,
новость, погода, чай
и сигарета, так как
ни одного врача.
Свет зацепился – должен –
за потолочный крюк.
Чем этот день продолжить –
главная из наук.
Снова ли бить баклуши
или писать стихи?
Право, ведь я не Пушкин.
Перья мои сухи.
Ходишь и смотришь в оба
зеркала – небо, грусть.
Здравствуйте, клаустрофобы.
Скоро я к вам вернусь.

 

* * *
Вы всё уходите, уходите
последней фразой в прозе гения,
как будто время переводите
на век вперёд по мановению.
Вы исчезаете, огромные,
горластые, но, тем не менее,
мои друзья богоподобные,
меня учившие смирению.
Но я не вымолвлю: “Останьтесь, а…”.
Из пачки сигарета вынется,
и вдоль окна поедет станция,
где мне стоять, никак не сдвинуться.

 

* * *
Пройдёт период одиночества,
когда все только о себе
стихи рождаются без отчества,
и тьма видна на серебре,
когда по-книжному, высокому
абзацу взглядом полным слёз,
следишь как будто ты не около,
а внутрь истории пророс,
когда биограф, вечный пьяница –
двойник талантливый, хотя… –
в дневник, черты теряя, пятится,
и тает, слов не находя.

 

* * *
На даче, с трассой около,
бытуешь сам собой.
Единым хлебом облако
белеет над трубой.
Апрель холодный, ветреный
да обжиг нутряной.
ФМ вещает ретро и
колышется волной.
Две рюмки. Третья надфилем
по меди горловой.
Всё видят фотографии.
Качают головой.

 

* * *
Я вымахал тебя себе, и ты вернулась
на несколько минут, молчать, смотреть, неметь
и трогать за рукав пиджак одной из улиц,
и плечи опускать – то золото, то медь.
Я выглядел тебя себе, и ты смирилась
на несколько часов. Вторая оттепель
вонзала в спины нам отточенные фриланс.
Их выстругал старик, любивший Коктебель.
Я выдержал тебя себе, и ты осталась
на три десятка зим и тридцать с лишним лет.
Был ужин, был пирог, религия читалась,
укладывалась дочь, гасился в доме свет.

 

* * *
Окно открыто. Теплым сквозняком
приятно веет. Дремлет занавеска.
Хожу в пустой квартире босиком
и пью глотками маленькими несквик.
Июнь в начале. Это впереди
так очевидны время и пространство.
Ночную сеть пряди, паук, пряди
и умножай минуты лета на сто.
А завтра утром, взвесив рюкзачок
и на плечо его легко закинув,
захлопну дверь, пошевелю ключом,
и, сделав шаг, под первым снегом сгину.