Марина КУДИМОВА. Гоголь-хлеб. Глава из книги

«…цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофей, вынимала из печи только что испеченные хлебы.

– Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, – сказал Иван Яковлевич, – а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.

(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом, ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) “Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, – подумала про себя супруга, – останется кофию лишняя порция”. И бросила один хлеб на стол.

Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. “Плотное! – сказал он сам про себя, – что бы это такое было?”

Он засунул пальцы и вытащил – нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и еще казалось, как будто чей-то знакомый, Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

 

Этот фрагмент, даже если он попадался только в каком-нибудь Вики-цитатнике, невозможно не узнать. Конечно, он – из повести «Нос». Незадачливый цирюльник, заодно с бритьем щек отворяющий клиентам кровь, встретив в печеном изделии совершенно неподобающий предмет, задается естественным вопросом, свидетельствующим о том, что ум он до конца не пропил, а именно: «как нос очутился в печеном хлебе?». Знаменателен и ответ, данный Иваном Яковлевичем самому себе: «нет, этого я никак не понимаю…» Вопрос остается безответным по сию пору. Повесть напечатана в пушкинском «Современнике» в 1835 г., отвергнутая перед этим «Московским наблюдателем» с диагнозом: «грязная, пошлая и тривиальная». Сам Гоголь якобы считал ее шуткой – вероятно, с подачи Пушкина, именно так произведение аттестовавшего. По прошествии без малого 180 лет мы вправе считать шутку слишком затянувшейся, чтобы вослед герою не задать дополнительных вопросов и не сделать нескольких допущений.

 

А. Белый писал почти с возмущением о повести «Нос»: «Линия сюжета, как змея, кусает свой хвост вокруг центрального каламбура: нос, нос — и только!» Не только! По словам С. Бочарова, «…для уразумения странной повести одинаково важно и не пренебречь «носом» как предметом не только забавным, но и предметом весьма выразительным и по-своему содержательным у Гоголя, но и не упереться в него, то есть не оказаться в положении персонажей повести, пребывающих в безнадёжном недоумении перед этим предметом и этим словом…» В повести есть еще один сюжетообразующий герой. Имя ему – хлеб.

Гоголевская нозология изучена, казалось бы, досконально. Но, по аналогии с современной медициной, она номинативна и рецептурна, никак не объясняя природы заболевания и никак не связывая его с человеческой личностью, с тем индивидуальным, что отличает одного человека от другого. Гоголь выразил это замечанием Поприщина: «А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка?»

Владимир Набоков описал, кажется, все, что связано в творчестве и внешности Гоголя с носом, в том числе не забыл и шишку алжирского бея: «Писатель, который мельком сообщит, что кому-то муха села на нос, почитается в России юмористом. В ранних сочинениях Гоголь не раздумывая пользовался этим немудреным приемом, но в более зрелые годы сообщал ему особый оттенок, свойственный его причудливому гению». По обыкновению насмешливо отрицая и обличая фрейдизм, Набоков постоянно попадается в сети этой доктрины. Вывод, к которому приходит втор «Лолиты», одномерен и заунывно для большого писателя логичен: «Обостренное ощущение носа в конце концов вылилось в повесть «Нос» — поистине гимн этому органу».

 

Но нас гораздо больше интересует в повести не символика носа, вдоль и поперек исследованная, а символика хлеба, куда этот пресловутый нос неведомо как попал, в котором запекся, не потеряв мертвой своей белизны – цвета человеческого органа, отторгнутого от его натурального местоположения. То есть не как нос «очутился в печеном хлебе», а почему автор его именно туда поместил.

Итак, коллежский асессор Ковалев просыпается и обнаруживает отсутствие на лице значимой его, лица, составляющей. В продолжение всего дня он размышляет, как подобное могло произойти, и среди его замечаний по поводу исчезновения носа есть и опровержение версии Прасковьи Осиповны, будто нос был отчекрыжен во время бритья: «…цирюльник же Иван Яковлевич брил его еще в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел — это он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин». Резонно! Более того: Ковалев не догадывается – и до конца так и не догадается, – где именно обнаружен его нос, а бедного цирюльника неизвестно за что уволокут на съезжую.

Но и автор «шутки» тоже делает вид, что не знает ответа на главный вопрос собственного сочинения: «И опять тоже – как нос очутился в печеном хлебе и как сам Иван Яковлевич?.. нет, этого я никак не понимаю, решительно не понимаю!» «…наглядный абсурд состоит у Гоголя в демонстративном исключении возможности какого-либо объяснения и оправдания случившегося: как, зачем, почему?» – как писал С. Бочаров. После такого карнавального приема нам ничего не остается, как самостоятельно выяснить, зачем Гоголь запихнул нос в хлеб и не осквернил ли он тем самым сакральный продукт и связанные с этим обстоятельством аллюзии.

Набоков утверждал, будто Гоголь «видел ноздрями». Алина Бычкова уверяет, что носы в произведениях Гоголя отвечают не только за обоняние, но и за остальные органы чувств. Маиор Ковалев сокрушается: «у меня нет именно того, чем бы я мог понюхать». Читателю сообщается, что до потери носа Ковалев прилежно нюхал как раз руки цирюльника, который так или иначе несет ответственность за эту потерю: «У тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!»…Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: «Отчего ж бы им вонять?» – «Не знаю, братец, только воняют», – говорил коллежский асессор…». Как известно, у шизоидных личностей обоняние гипертрофировано, и дело доходит до запашистых галлюцинаций. Так, Поприщин в «Записках сумасшедшего «слышит» запах с луны, где «хромой бочар» «положил смоляной канат и часть деревянного масла; и оттого по всей земле вонь страшная, так что нужно затыкать нос» (снова нос! – МК). И оттого самая луна — такой нежный шар, что люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы».

Однако нос является органом не только обоняния, но и дыхания (эти две функции тесно взаимосвязаны: пока человек дышит, он нюхает). Синдром заложенного носа доводит нас в дни простуды до умоисступления и частичной, а иногда и полной потери обонятельной функции . Вопрос, каким образом Платон Ковалев дышал, обнаружив после бегства носа на своем лице не дырку, а гладкое место, и чувствовал ли он запахи, остается на совести Гоголя. Первое, что маиор должен был почувствовать, это недостаток воздуха. Но тогда бы мы имели дело с образчиком «критического реализма», а не с великолепной барочной фантасмагорией, «натуралистическим гротеском», по определению В. Виноградова. Но даже если воспринимать «нос» в качестве «иронической пародии на романтику», как это делали некоторые исследователи, вопросов от этого меньше не становится и художественные законы не перестают действовать.

Для начала – вопрос сослагательный. Что было бы, если бы цирюльник не заметил вложения и съел хлеб с носом – или нос с хлебом? Л. Карасев прямо пишет, что «нос был предназначен для съедения». Может статься, неизвестным способом замешавшийся в тесто орган к тому был предназначен наподобие «печени врага»? Мог ли Иван Яковлевич проглотить нос не заметив? Вполне! Ведь он намеревался покушать на завтрак хлебца с луком. Запах лука и его сочный хруст теоретически были способны содействовать незаметному поглощению лишнего в хлебопечении компонента. Но тогда бы сюжет повести на том и застопорился, потому что не утреннее злоключение Ивана Яковлевича его мотивирует. Если бы маиорский нос был незаметно съеден, он не мог бы зажить отдельной жизнью и переполошить Петербург. Но если бы он был съеден человеком, совершился бы локальный акт каннибализма, и тогда бы уж точно было не до шуток. Вот А. Хургин и пошутил по этому поводу: «Нос в булке – это ж хот-дог». Не просто хот-дог, а с человечинкой! Но мы с аппетитом кушаем изделия в форме человеческих ушей, которые так и называются – пельмени: от финно-угорского реľ- «ухо» и ńań – «хлеб». Вообще формы хлеба весьма разнообразны. Те, кто видит в строке Мандельштама «И вместо хлеба – еж брюхатый» только «демоническое преображение самых простых органических вещей в свои монструозные противоположности» (Л. Кихней), не учитывают – или не знают – многих традиций хлебопечения. Например, свадебной. Казалось бы, еж вместо хлеба символизирует несъедобность. Ничуть! У русских оберегом для новобрачных служил калач в виде ежа, утыканный крашеными и золочеными хворостинками. Такой же хлеб пекут в канун свадьбы в Польше. И вообще, как посмотришь, связь ежа с хлебом не такая уж противоестественная. Поговорка «спешит, как ёж с дрожжами» базируется на анекдоте. Ежы послали за дрожжами, а он мало того что возвратился через семь лет, так еще на пороге споткнулся и долгожданные дрожжи разлил. А булочки в виде ежиков пекут хорошие хозяйки и до сих пор.

Авигдор Шинан, профессор Еврейского университета в Иерусалиме, литературовед и библеист, считает, что только хлеб не позволял человеку стать каннибалом и питаться себе подобными. Гоголевская история – или анекдот, как восприняли повесть современники, начинается ранним утром, «когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами», как свидетельствует рассказчик в «Невском проспекте». Немаловажный вопрос: какой хлеб испекла Прасковья Осиповна? Ситный или решетный? Именно последний ели люди простого звания. Все этимологически просто. «Ситный» готовился из муки, просеянной, соответственно, через сито, «решетный» – через решето. Ситный хлеб – продукт высокого качества. Выпекать его стали в 30-х годах XIX века, то есть примерно тогда, когда начались приключения Носа. А в домашних условиях 40-50% городского населения пекли хлеб еще в конце 20-х годов прошлого века. У Даля читаем: «Хоть решетен (решетом), да ежедень; а ситный несытный». Поэтому предположение О. Савиной, обращающейся к знаменитому соннику М. Задеки («ХЛЕБ свежий мягкий белый во сне – к богатству, прибыли и новым возможностям, а если внутри найдется что-то, то через это дохода и жди») представляется натянутым. Сомнительно, чтобы Иван Яковлевич мог позволить себе достаточно дорогой пшеничный хлеб, к тому же с совершенно не подходящим в качестве закуски луком (двумя луковицами!).

Ржаной, или черный, хлеб был дешевле, да и сытнее пшеничного. Так что скорее всего цирюльник, человек небогатый, получил к завтраку каравай черного хлеба. Это точно отметил в очерке о Гоголе Иннокентий Анненский: «грязный платок брадобрея, черный мякиш хлеба» (вонючие руки гоголевского цирюльника родили аллегорию Мандельштама об отвратительности власти). Караваем (круглым подовым хлебом) называли хлеб именно домашней выпечки. Русский каравай родствен римскому пирогу из муки, замешенной на соленой воде и меде. Отрывок из незавершенной повести «Аннунциата», содержание которой осталось неизвестным, под названием «Рим» Гоголь включил в третий том своего первого собрания сочинений (1842 г.), а город, родивший этот фрагмент, называл своим «вечным адресом».

Из мякиша Гоголь любил катать шарики (колобки), что совершенно не допускалось народной хлебной мифологией. Михаил Погодин вспоминал: «Весь обед, бывало, он катает шарики из хлеба и, школьничая, начнет бросать ими в кого-нибудь из сидячих; а то так, если квас ему почему-либо не понравится, начнет опускать шарики прямо в графин». Нечто подобное практиковал на кремлевских обедах Иосиф Сталин, норовя забросить шарик в декольте наркомовских жен. Гоголь использовал эту, надо сказать, неприятную привычку в «Записках сумасшедшего»: «.. я не знаю ничего хуже обыкновения давать собакам скатанные из хлеба шарики. Какой-нибудь сидящий за столом господин, который в руках своих держал всякую дрянь, начнет мять этими руками хлеб, подзовет тебя и сунет тебе в зубы шарик. Отказаться как-то неучтиво, ну, и ешь; с отвращением, а ешь…»

Хлебный мякиш также служил популярным материалом для гадания: «Нужно взять мякиш из хлеба и катать в руках. Но не концентрироваться на катании, а заниматься другими делами: ходить, читать книгу, разговаривать с кем-нибудь. Затем берете мякиш и изучаете, что получилось. Маленький шарик – не ждите удачи на работе или в учебе. Очень мягкий шарик – будет много проблем из-за ревности. Шарик упал из раскрытых рук – в ближайшем будущем придется пережить потерю. Когда вы катали мякиш, не могли отвлечься от этого процесса – значит, вы находитесь в постоянном поиске. Мякиш похож на плоский блин – в вашей жизни будут перемены».

Для формового хлеба (русской буханки) необходима, легко догадаться, форма. Навряд ли жена цирюльника обладала этой заводской штуковиной. В Петербурге и сегодня едят исключительно хлеб и сайки. Поэтому и Гоголь называет хлеб просто хлебом, не фиксируясь на его форме. Опускает он и приготовление Прасковьей Осиповной полуфабрикатов – закваски, опары (разведенной закваски), теста – и самуой выпечки: ведь, по идее, найти в хлебе посторонний предмет должен был пекарь (пекарша), тем более что сброженное тесто проходит несколько стадий. Но мы застаем хозяйку в момент, когда она «вынимает из печи» готовые хлебы. Судя по реакции Прасковьи Осиповны, обнаружение носа в выпечке стало для нее полнейшей неожиданностью.

Хлеб цирюльниковой жены показался бы нам на вкус плотным, клейким, кислым (если готовился на закваске из остатков старого теста). Настоящий ржаной хлеб, без добавок, сейчас можно попробовать разве что в вошедшей в моду домашней хлебопечке. Неизвестно, и из какой муки пекся хлеб – сеяной, обдирной или обойной. Если в тесто попал посторонний предмет, хлеб должен был отслоиться или разломиться. Между прочим, это – плохая примета, предвещающая ссору или болезнь. Про такой казус на Руси говорили: хлеб рот открыл. С дурно пропеченным хлебом Гоголь сравнивал в «Мертвых душах» лица палатских чиновников: «щеку раздуло в одну сторону, подбородок покосило в другую, верхнюю губу взнесло пузырем, которая в прибавку к тому еще и треснула; словом, совсем некрасиво». К тому же тесто замешивается руками, и пропустить посторонний предмет в нем практически невозможно. Все это означает, что лицевой орган непостижимым образом попал в хлебобулочное изделие уже в процессе выпечки. Нос, кстати, непосредственно связан с мукой в бреду Поприщина: «…земля вещество тяжелое и может, насевши, размолоть в муку носы наши…».

Повесть «Нос» во многих комментаторах возбуждает эротические ассоциации. Это, помнится, бесило еще Андрея Белого. А. Шинан напоминает, что в Библии хлеб символизирует женщину: «Женщина как «хлеб» и отношения с женщиной в выражении «есть хлеб» встречаются в Священном Писании довольно часто». В связи с этим ученый напоминает книгу Бытия. Египтянин Потифар, купивший Иосифа, «… оставил… все, что имел, в руках Иосифа и не знал при нем ничего, кроме хлеба, который он ел» (Быт.39:6). Этот «хлеб», по утверждению профессора Шинана, означал жену. Если принять во внимание, что в первой редакции повести все события маиору Ковалеву снятся, то, согласно сонникам, есть хлеб означает скорый распад семьи. Если принять, что хлеб символизирует женщину, а нос – мужские гениталии, тогда ссора Ивана Яковлевича и Прасковьи Осиповны по сюжету неминуемо должна свестись к супружеской измене. Ничего подобного, однако, не происходит. Негодование овладевает Прасковьею Осиповной, а Ивана Яковлевича обуревает ужас. Но связано это не с адюльтером, а с профессиональными рисками: «Где это ты, зверь, отрезал нос? – закричала она с гневом. – Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся». Конечно, Прасковья Осиповна, как любая женщина, способна использовать нападение как лучший вид обороны, но в голове Ивана Яковлевича не возникает и тени мысли об измене. Более того: жена обзывает его в гневе «потаскушкой», что поклонников д-ра Фрейда должно навести на уже совсем непотребные ассоциации.

Интереснейшую мысль высказал в связи с ужасной на первый взгляд находкой цирюльника Иннокентий Анненский: «Но Иван Яковлевич прозревает себя совсем в иной роли — в роли молодой и неопытной матери с плодом собственного увлечения на руках… «Да чтоб я позволила держать в своем доме…» Гоголевские перверсии как постоянные стимуляторы довольно-таки статичных сюжетов вполне допускают такой вариант прочтения.

Тем не менее, обнаружение в хлебе постороннего предмета – отнюдь не всегда означает его осквернение. Традиция запекать в хлеб разные разности – древняя. П. Богаевский, издавший в 1892 г. «Материалы для изучения народной словесности вотяков», приводит удмуртскую сказку: «..В темнице Алгазы удалось свидеться со своими родичами; вот он и посылает их к жене с поклоном и с следующим поручением: “Пусть она пришлет мне гостинец”…» Жена послала ему в подарок каравай хлеба. Алгазы взял этот хлеб, разломил его и нашел там саблю. Тогда он вторично заказал себе «гостинец», и жена прислала ему в хлебе ножик. Удмуртский фольклорист Татьяна Владыкина комментирует: «…вид оружия (будь то палаш, меч или сабля — все они номинированы в удмуртских преданиях) не играет существенной роли, но очень важным признаком является особый способ его доставки до места схватки (запекание в хлеб, пирог, калач или погружение в сырое или непропеченное тесто), отчего оружие или получает соответствующие эпитеты, или его название полностью метафорически заменяется…»

На греческом острове Закинф в детский пасхальный хлеб запекают крашеные яйца. Традиция запекания монет, ниток и лучинок известна во всей Европе. Славянские девушки запекали в хлеб иглу, и если острие попадало на язык – это сулило скорое замужество. Интересно, сколько невест погибло, проглотив матримониальный «сюрприз»? Запекали в хлеб сережки вербы, ягоды шиповника (Словакия, Польша), чтобы отвести от животных болезни и увеличить надои молока. Англичане совали в пироги глиняные свистульки в виде головы дроздов с открытыми клювами, и при разрезании, когда под корку попадал воздух, птичьи головы начинали петь.

Однако неодушевленными предметами хлебное дело не ограничивалось. В хлебе, по народным поверьям, воплощалась личная судьба. Считалось, что каравай отражал настрой и характер пекаря, а также силы, преобладающие в доме, где его пекли. Веками бытовала традиция, описанная Владиславом Ходасевичем в биографии Державина: «От рождения был он весьма слаб, мал и сух. Лечение применялось суровое: по тогдашнему обычаю тех мест запекали ребенка в хлеб. Он не умер». Не совсем, конечно, «запекали». Но «перерождение» ребенка символически уподобляли выпечке хлеба. Недужное дитя обмазывали ржаным (только ржаным!) тестом, оставляя свободными рот и ноздри. Дитя в тесте привязывали к лопате, на которой сажали хлебы в печь, и на этой хлебной лопате на несколько мгновений отправляли в протопленную теплую печь. Ребенок никакому риску не подвергался, поскольку огня в печи уже не было. Все это проделывалось трижды в некоем магическом ритме, чтобы дитятко не задохлось. Перед процедурой в дом входила свекровь с вопросом: «Что ты делаешь»? Невестка отвечала: «Хлеб пеку», – и только после этих слов лопата вдвигалась в печь. Свекровь по драматургии должна была благословить невестку: «Ну, пеки, пеки, да не перепеки», – и выйти вон. Только после этого мать выдергивала лопату с недоноском из печи. Именно этот обычай описан в стихотворении Олега Чухонцева «Державин»: «Малец был в тесто запечён…» «Перепекание» не проводилось без свидетелей, будь то  повитуха или подружка, стоявшая на подхвате и помогавшая снять ребенка с лопаты.

Процедура «запекания» или «перепекания» неудавшегося, «не подошедшего» младенца была насколько врачебной, настолько и символической. Поскольку мы подчеркнули, что при этой мистерии ноздри младенца оставались не замазанными тестом, нос, запеченный в хлеб, несет в себе отголосок этой процедуры. По сюжету орган получает вторую жизнь, как младенец, которого символически испекли заново. Так же, между прочим поступали и с черствым, «умирающим» хлебом. Только после совершения (непонятно кем и когда) этого обряда маиорский нос и мог получить право на отдельное от хозяина существование.

Фольклорист и этнограф А. Топорков подробно исследовал феномен «перепекания» детей в ритуалах и сказках восточных славян. Приведем лишь несколько примеров: «На Дону существовала традиция: оповещённая о начале родов повивальная бабка печет хлеб и с хлебом-солью идет в дом к роженице. Скорее всего, приносимый повитухой хлеб является символом младенца. В малых фольклорных жанрах можно найти аналогию между замешиванием теста, его свойствами и процессом воспитания, его результатами. (Дитятко что тесто, как замесил, так и выросло). Если говорить о связи представлений о ребенке с хлебом, то надо прежде всего, как нам кажется, обратиться к родинному обряду, в котором много символического использования хлеба (захоронение куска хлеба вместе с последом и выполнение хлебом функций оберега и др.). Наиболее важные аналогии: «зачатие ребенка» – «посев хлеба», «рождение ребенка» – «приготовление хлеба». Наверное, хлеба в текстах, обслуживавших родильный обряд, много потому, что ассоциируется с процессом зарождения, роста, созревания; ассоциируется с жизнью (жизненным циклом, жизненной силой) вообще. А значит, параллели: дети – хлеб должны были выполнять магические функции (оберега), должны были задать жизнеутверждающий вектор. Отсюда и обряд «перепекания».

Топорков утверждает, будто «в некоторых местах Владимирской губ. «перепекали» всех детей непосредственно после родов», и приходит к следующему выводу: «Более глубокий уровень определяется символическим отождествлением ребенка и хлеба, выпечки хлеба и появления ребенка на свет: его как бы возвращают в материнское чрево (печь), чтобы он родился заново». В нашем случае, если принять эту гипотезу, ровно это и происходит. Только роль ребенка играет нос. Поскольку же дело происходит на Благовещенье, невозможно избежать мотива непорочного зачатия. Нос получает вторую жизнь в сакральной пище – хлебе. Его «родитель», пытаясь избавиться от «тайного плода», бросает его в воду, тем самым получая пародийное «крещение».

Удивления исследователей по поводу «нетленности» носа должны были бы подсказать ход, который намеком обозначил Анненский. Супруги в «Носе», равно как ветхозаветно идеальная старосветская гоголевская пара, бездетны. Гоголь вообще, как известно, детей избегал. Разве что эпизодические дети Манилова составляют исключение. Но находка в повести «Нос» вполне может быть прочитана по аналогии со сказкой «Колобок», героем которого также выступает хлебобулочное изделие. С его «оживанием» дед и баба получают вместо еды ребенка. Ребенок оказывается непоседой, убегает от «родителей», затем – последовательно – от всех, кто пытается использовать его по назначению, то есть съесть, и наконец погибает в лисьей пасти, пав жертвой лести и собственной доверчивости.

Если хлеб, который испекла Прасковья Осиповна, ставился на дрожжевой закваске, становится понятно, почему нос вырос до размеров взрослого человека: «растет как на дрожжах». Ближе всех к вывернутой наизнанку Благовещенской подоплеке повести подошел Алексей Дунаев в работе «Гоголь как духовный писатель»: «Этой же цели пародирования служат и другие детали-мотивы повести (например, евхаристическое преломление Хлеба — и обнаружение носа в каравае, «купание» носа и крещение, и т.д.»

Но Гоголь не был бы Гоголем, если бы оставил «незаконнорожденный» орган бродить по Петербургу или позволил носу сделать «европейский выбор» и уехать в Ригу, как он было вознамерился. Петр I видел Ригу вторым «окном в Европу» («Слышите, в Ригу? В Пензу, видите ли, не поехал… О, это тонкая шельма». – И. Анненский). «Литературное, кажущееся иногда столь неправдоподобным, слово Гоголя близко и нашей жизни – тоже теряющей границу между мертвыми и живыми душами»,- говорил епископ Иоанн Шаховской. И сам Гоголь в предсмертной записке начертал: «Будьте не мертвые, а живые души». О «романтическом двоемирии» Гоголя пишет А.С. Смирнов. Мертвое торжествует в мире Гоголя и управляет живым. Так происходит в «Вии», в «Майской ночи» и достигает апофеоза в «Мертвых душах». Но дело тут не в некромантии автора, а в глубоко эсхатологической и апокалиптической природе его гения.

Цирюльник и его жена, в отличие от дедушки и бабушки, от которых «ушел» Колобок, не являются «биологическими» родителями носа. Его «отец» безусловно маиор Ковалев. Иван Яковлевич, обвиненный женою в профнепригодности, безошибочно реконструирует по носу его владельца, как археолог по черепку восстанавливает чашку времен палеолита. Цирюльник мгновенно просчитывает последствия происшествия и пытается избавиться от «подкидыша». Но от этого первопричина события не становится ему яснее:

– Черт его знает, как это сделалось, — сказал он наконец, почесав рукою за ухом. — Пьян ли я вчера возвратился или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб – дело печеное, а нос совсем не то… Ничего не разберу!.. «Смысл носа «определяется» отрицательно, путем противопоставления хлебу…», – уточняет В. Виноградов.

В том, что накануне цирюльник был пьян, сомнений не возникает не только после его слов («наверное сказать не могу»), но и подавно после авторской реплики: «Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный». Пьянство в сочинениях Гоголя – фон распространенный. Вспомним, к чему оно привело героя «Коляски». К попытке – правда, неудавшейся – членовредительства, в котором Ивана Яковлевича подозревает жена, этот же порок чуть было не приводит и в повести «Невский проспект». Незавершенное событие тоже связано с носом и с профессиональной деятельностью персонажей – Шиллера и Гофмана: «Я не хочу носа, режь мне нос! Вот мой нос. Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли?» Гофман, который был пьян, отвечал утвердительно. И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то безо всякого сомнения Гофман отрезал бы ни за что, ни про что Шиллеров нос, потому что он уже привел нож свой совершенно в такое положение, как бы хотел кроить подошву».

Предприятие немцев осуществил прямой наследник Гоголя А. Ремизов в повести «Крестовые сестры», где Станислав-конторщик и Казимир-монтер подпоили Еркина-паспортиста, в результате чего «…Станислав попался, сгреб его Еркин да на землю, ущемил, придавил коленкой, хапнул и откусил нос, а случившийся тут же на дворе рыжий гу­бернаторский пес Ревизор откушенный Станиславов нос съел». Кличка губернаторского пса удостоверяет родовую принадлежность эпизода. Но явно намекает и на «Записки сумасшедшего», где «Собачонка…прибежала с лаем; я хотел ее схватить, но, мерзкая, чуть не схватила меня зубами за нос».

Нечто в таком плотоядном духе могло бы спасти цирюльника Ивана Яковлевича, если бы нас, как других читателей повести, интересовал нос. Однако нас интересует загадочное место его помещения после исчезновения с лица маиора Ковалева. Хлеб! И ровно так же, как обладатель чудовищной находки, мы теряемся в догадках: как нос туда попал? Кстати, аналогичный орган самого цирюльника ни разу не упоминается. Хроническое же пьянство, как мы знает, чревато покраснением именно носа. По народному лечебнику из книги И. Дубровина «Хлеб – всему голова» оказывается, что этот косметический изъян лечится тем же хлебом: «Небольшой кусочек ржаного хлеба размягчите в теплом молоке. Затем натрите на терке сырую картошку и смешайте ее с хлебом. Полученную смесь нанесите на нос, повязку закрепите пластырем. Данную процедуру лучше всего проделывать на ночь».

С хлебом связана и средневековая ринопластика – искусство восстановления утраченных носов. В. Виноградов утверждает, что «анекдоты и каламбуры о носе» Гоголь мог почерпнуть из энциклопедического живописного альманаха на 1836 г. — «Картины света», изданного А. Вельтманом: «Курьезной иллюстрацией величия достигнутых при… пересадке успехов служил небезынтересный для Гоголя анекдот. «Молинетти уверяет, что отец его, получив в теплом хлебе (курсив наш. – МК)… нос одного итальянца, приделал его очень удачно».

Не забудем, что до конца XIX столетия самым распространенным алкогольным напитком в России было именно хлебное вино или полугар. В «Лексикон малороссийский» Гоголь записал: «Оковита, хлебное вино первого сорту». Крепкое хлебное вино – пенник – упоминается Гоголем не однажды: «С лица весь красный: пеннику, чай, на смерть придерживается», – характеризует Плюшкин некоего капитана, набивающегося к нему в родственники или таковым являющегося. «Водка из фруктов ни с каким пенником не сравнится», – утверждает философ Хома Брут. Да и водка делалась изначально на ржаном сырье, позже на пшеничном, так что с хлебом связана неразрывно. К тому же в XIX веке слово «водка» распространялось на все крепкие алкогольные напитки, включая настойки и наливки. Иван Яковлевич, избавившись от носа на Исакиевском мосту, намеревался направить стопы «в заведение с надписью «Кушанье и чай» спросить стакан пуншу». Пуншем в подобном заведении, скорее всего, именовался чай с водкой, т.е. тем же хлебным вином. Так – пуншем – этот горячительный напиток называется и посегодня на русском Севере.

Выпекание хлеба, как мы уже заметили, окружено символами, ритуалами и обрядами. В этом смысле трудно не обратиться к личности – или образу – пекаря. Во время выпечки хлеба запрещалось выходить из дому, производить шум. Но для Прасковьи Осиповны, видимо, это было обыденной, далекой от сакральности заботой. Благословилась ли супруга цирюльника перед тем, как ставить хлеб? Осенила ли крестным знамением муку и квашю? Перед тем как нарезать хлеб, его трижды закрещивали ножом. Нет никаких данных, что Иван Яковлевич был подвержен подобным предрассудкам. Если хлеб пекла женщина, как в нашем случае, она должна была сохранять ритуальную чистоту – не иметь в течение хотя бы суток половой связи, не быть беременной. Нельзя было печь хлеб и во время месячных. По крайней мере, касаемо первых двух обстоятельствах относительно Прасковьи Осиповны можно быть почти уверенными.

Но вот авторская реплика: «…бросила один хлеб на стол» вызывает сомнения во всем остальном. Хлеб безусловно был огненно горяч, и Прасковья Осиповна, скорее всего, бросает его с хлебной лопаты, сродни той, на какой «перепекали» младенцев. Интонация Гоголя выражает пренебрежение пекарши к мужу, а не к хлебу, но в данном случае налицо и элемент десакрализации. Хлеб почитался как святыня: его недопустимо было «бросать» куда бы то ни было. Над ним нельзя было, например, смеяться. Нет и свидетельств, на голый стол или на скатерть была брошена подачка Ивану Яковлевичу в обмен на лишнюю порцию кофею для его подруги жизни. Непокрытый стол по примете неизбежно приводил к «голой» жизни. Иннокентий Анненский комментирует этот эпизод: «Нос оказывается запеченным в хлеб, который жена Ивана Яковлевича выбрасывает на стол для его завтрака. Это превращение самой своей осязательностью, своей, так сказать, грубой материальностью попадает прямо в цель — тут дело, видите ли, без всяких экивоков… на, мол, ешь меня, подавись; ты ведь этого хотел — не взыщи только, братец, если я стану тебе поперек горла». «Грубая материальность» последней, печатной редакции повести начисто отметает канву первой, где действие происходит во сне. Напротив: повесть начинается с пробуждения Ковалева ото сна!

Неизвестно, какой стороной упал на стол хлеб. Если «вверх ногами» – верхней коркой вниз, это считалось святотатством. В тексте находим, что Иван Яковлевич разрезал хлеб «на две половины» (разрезание хлеба было обязанностью мужчины), то есть пополам, и, не успев откусить куска, увидел «что-то белевшееся». Ровно ли был разрезан хлеб? Если да, это предвещало спокойную жизнь.  Судя по всему, так не получилось. Какова судьба «отрезанного ломтя», идиоматического символа разделения семьи, покидания отчего гнезда? Что сделала Прасковья Осиповна с краюхой, в которой обнаружился нос? Ведь хлеб ни в коем случае нельзя выбрасывать и всегда нужно доедать. Нет, не все гладко и чисто было в семье цирюльника! Поневоле вспоминается мифология мельницы – места, где из необработанного зерна оформляется и облагораживается жизнь будущего хлеба. Мельница с незапамятных времен считалась обиталищем темных сил – водяных, леших, русалок и чертей. В противовес этому наши предки верили, что дом, в котором печется хлеб, покидают темные силы. Но находка Ивана Яковлевича явно опровергает эту версию.

Ржаной хлеб имеет пористую, губчатую структуру и плотную текстуру. Нос столь же пористый и плотный. А. Бычкова не упустила этот момент в работе «Ретроспективы и перспективы гоголевской ринологии»: «Мотив носа обнаруживает свою связь с мотивом еды в различных проявлениях: нос, поглощающий запахи и табак, словно сам является органом пищеварения… …нос может быть амбивалентен: отделившись от лица, он воплощается в хлебе и предлагается на завтрак цирюльнику, т.е. уже сам становится едой. Такое превращение содержит в себе очевидную пародию на христианские обряды, где хлеб фигурирует как символ плоти Христа. И, наконец, непосредственную связь носов с хлебом Гоголь устанавливает, превращая лица – место, где находятся или должны находиться носы, в хлеб. Имеет место традиционное гротескное пограничное состояние тела, беспрерывно переходящего из одного состояния в другое: выпеченный хлеб – это почти то же, что и нос, а нос и лицо – это почти хлеб». Бычкова вообще большое внимание уделяет «религиозной травестии» Гоголя и трактовке Святого Причастия – тела, съедаемого как хлеб.

«Религиозный путь Гоголя был труден, в своих изгибах и надломах он не объяснён и вряд ли объясним…», – напоминаем слова о. Г. Флоровского. Травестирование – снижение высокого или, наоборот, возвышение низменного – в народной традиции мирно уживалось с самыми возвышенными религиозными обрядами и ничего кощунственного не подразумевало. Многие травестийные приемы – например, переодевание женщины в мужское платье – нимало не помешали последующей канонизации, как в случае Жанны Д̍ Арк или Ксении Петербургской. Если элемент травестийности и заключен в содержимом краюхи, которой Иван Яковлевич, кажется, так и не вкусил, то, возможно, это связано с пародийным обыгрыванием поговорки: «Хлеб – всему голова». То есть, и самому себе тоже. Если прочесть поговорку буквально, а не метонимически («голова» в поговорке» – разредуцированная «глава»), эту тавтологию – или рекурсию – можно отнести к присутствию носа, поскольку лицо неотделимо от головы – точнее, черепа. Череп же является полновесным символом смерти, рассуществления и тления – распада тела на элементы. Череп Гоголя, как известно, был украден из гроба в 1909 году. По легенде, совершил это кощунство московский коллекционер, миллионщик и большой оригинал Алексей Бахрушин, подкупив могильщиков. Говорят, Бахрушин хранил раритет в кожаном медицинском саквояже среди инструментов, которыми пользуются патологоанатомы.

Демонизация Гоголя – человека и писателя – имеет колоссальную историю и библиографию («Никогда более страшного человека… подобия человеческого не приходило на нашу землю». – В. Розанов). Ну, уж и никогда! Но травестирование в связи с этим – лишь эвфемизм, прикрытие кощунства, в котором Гоголя обвиняли неоднократно. «Кощунственности» повести «Нос» посвящена, в частности, работа Л. Рассовской. О «едва ли не» кощунственности носа в хлебе говорит и семиотик Б. Успенский. Ему принадлежит открытие особого времени, «которого нет», примененное Гоголем в повести. Не случайна в этом контексте реплики автора: после ужасной находки «Иван Яковлевич был ни жив ни мертв» и «Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый». Происшествие с Платоном Ковалевым случается 25 марта по старому стилю – в день Благовещения Пресвятой Богородицы, на что указывали и на чем зацикливались многие комментаторы. И, хотя в этот день позволяется вкушать рыбу, дело все равно происходит Великим постом. Обвинений в антропофагии Иван Яковлевич счастливо избежал – носа не съел. Однако если накануне он «принимал на грудь», пост все равно был нарушен. Кофий, до которого была великой охотницей Прасковья Осиповна и от которого в пользу «хлебца» отказался Иван Яковлевич, также относится к не показанным в постное время продуктам. Зато хлеб разрешен круглый год, а уж черный хлеб в России был основной постной пищей. В Индии в первых веках нашей эры преступников наказывали запрещением есть хлеб. Время наказания определялось тяжестью преступления. Индийцы были уверены, что не едящий хлеба обречен на скверное здоровье и злополучную судьбу. И сегодня утренняя молитва индуистов начинается словами: «Все есть пища, но хлеб есть ее великая мать».

Супруги явно не собираются в храм, в отличие от чиновника Ковалева, обязанного присутствовать на службе в двунадесятый праздник, и там же, в Казанском соборе, встречающегося со сбежавшим органом. В. Яровой в своей лекции о повести «Нос» так прямо и говорит: «Благовещения они не празднуют». На таком элементарном примере – исключительно при помощи умолчаний – Гоголь свидетельствует о массовом отступничестве – апостасии, когда утилизируются последние приметы сакральности и даже хлеб перестает быть ее носителем, а становится вместилищем совершенно неподобающих предметов. И вместо «небесного хлеба» и крови Христовой цирюльник-кровопускатель едва не делается каннибалом.

Срок зияния на физиономии маиора указан в повести точно – две недели. Более того: указано реальное число возвращения – «апреля седьмого числа». На том основании, что Благовещение является непереходящим праздником, литературоведы пришли к выводу, что нос возвращается на свое место в Светлую седмицу – на Пасху. И понаписали всякой всячины о «воскресении носа». Один Яровой, кажется, сделал абсолютно верное замечание об авторе головоломной повести: «Если бы для верности указал еще и год!» Да, Пасха 1835 г. пришлась на 7 апреля по ст.ст. Но с чего, собственно, взято, что речь в «Носе» идет о 1835 г., когда повесть писалась в 183-34 гг., а 18 марта 1835 г., за полтора месяца до Пасхи, была отправлена в «Московский наблюдатель» (и отвергнута им)? Да, повесть вышла в пушкинском «Современнике» в 1835 г., но это вовсе не значит, что Гоголь, опережая события, уложил действие повести в последние недели поста именно этого года. Последняя редакция «Носа» относится к 1842 г., и там-то наконец определена дата начала действия – 25 марта. И все же, скорее всего, в повести подразумевается пасхалия 1833 г. Почему? Потому что в тот год Благовещение совпало с началом Страстной недели.

Только хлеб, вино и елей из всех пищевых продуктов разрешено приносить к церковному алтарю. Хлеб и вино употребляют в первую очередь в таинстве Евхаристии. Православная Церковь использует для Причастия пшеничный и квасной хлеб. Но хлеб – повседневная пища, символизирующая Богоприсутствие в самых обыденных вещах, применяется и в других священнодействиях, напоминающих о чуде умножения пяти хлебов (Мф 14. 13-23; Мк 6. 30-46; Лк 9. 10-17; Ин 6. 1-15). Чин Благословения хлебов совершается после литии. Благословленный хлеб получает силу исцелять болезни и ограждать от вреда. Молитва на благословение хлебов использовалась и для благословения закваски. После вкушения такого хлеба на всенощном бдении предписывается полное воздержание от еды и питья до причащения. Если Благовещение выпадает в неделю Ваий (или Вербную), в Страстную или Светлую седмицы, оно не имеет предпразднства и попразднства, а празднуется один день. Именно так и случилось в 1833 г., когда следом за Благовещением наступил праздник Входа Господня в Иерусалим, или Вербное Воскресение (26 марта) и одновременно началась Страстная неделя, поскольку Светлое Воскресение наступало 2 апреля. Таким образом, нос попадает в хлеб, не освященный чином Благословения, испеченный в семье, не присутствовавшей в храме Божием и не причащавшейся. Все дальнейшие события повести обусловлены этими обстоятельствами. Тончайший исследователь Дунаев, скрупулезно сопоставивший и проанализировавший все даты «Носа», игнорирует эти обстоятельства. 1833 г. первым вычислил Михаил Вайскопф, но Дунаев отчего-то упорствует в отнесении событий к 1832 г.

Кроме того, как отмечает Б.Успенский, в XIX веке разница между юлианским и григорианским календарем составляла не 13, а 12 дней, а «…промежуток времени, – пишет он, – отделяющий одноименные православные и католические праздники, может считаться нечистым, как бы несуществующим…» И далее – о безвремении, которое «создано человеком, а не Богом, и, следовательно, здесь проявляется власть демонов…». Именно 12 дней Нос отсутствует на лице маиора. И. Завьялова подтверждает эту гипотезу. Цирюльник «…узнав в неожиданной находке нос коллежского асессора Ковалева, оказался «ни жив ни мертв», т.е. как бы между этим и тем мирами, существом с неопределенным статусом. Нос появляется у бездетных супругов в виде мертвой плоти. Он рождается из печи, означающей в архаических представлениях могилу; помимо этого, нос не тонет в воде и даже обладает нетленностью, что вновь подчеркивает уникальность героя, неподвластность законам природы и связь с потусторонним миром».

О. Дилакторская обращается к книге Г. Попова «Народно-бытовая медицина», изданной в 1903 г.: «В сю­жете пропажа носа героя связана с хле­бом. Цирюльник именно в хлебе обнару­живает Ковалевский нос… Как эхо, объяснение цирюльника от­зовется в рассуждениях Ковалева о своем недуге: «Черт хотел подшутить надо мной!»; или: «Может быть, я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку». Сравним: в народ­но-бытовой медицине указывается, что при индивидуальной порче «какие-то не­ведомые снадобья и напитки подмеши­ваются к хлебу…и водке…»

В I томе гоголевской поэмы читаем: «Вам нужно мертвых душспросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе». Вокруг хлеба и смерти – а отнюдь не зрелищ – вращается человек и все, что с ним соединено. Нос исчезает с лица, в анатомическом смысле – головы – маиора и «украшает» символическую вершину биологической цепочки – хлеб. Мы уже вспоминали Евангельское насыщение толпы пятью хлебами. Но, как пишет Евангелист Марк, апостолы не вразумились чудом над хлебами, потому что сердце их было окаменено (Мк. 6, 51—52). И лишь когда Спаситель отвел от маловерного Петра угрозу смерти от утопления, апостолы поклонились Ему и сказали: истинно Ты Сын Божий. Христос прекрасно понимает все устремления своих учеников до их полного духовного преображения: Вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились. Недаром «отец всякой лжи» искушал Спасителя мира именно хлебом: Если Ты Сын Божий, скажи, чтоб камни сии сделались хлебами. Маиор Ковалев, флиртующий во время совершения литургии с девицей, вспоминает о Боге лишь тогда, когда осознает весь ужас своего безносого положения.

Хлеб в сознании христианина неразрывно связан с Причастием, а Причастие – со смертью Бога: Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет. Феофан Затворник писал: «То, что нет причащающихся, скорее означает, что христиане хотят заглушить весть о смерти Господа». Гоголь указывает, что в Казанском соборе в светлый день Благой Вести «Молельщиков было немного…» Две недели, в которые укладываются невероятные, а на самом деле – глубоко обусловленные и уставом Церкви, и всем комплексом народной культуры, которую Гоголь знал и чувствовал, как никто до него, проходят как бы вне времени, то есть вне жизни. Ибо смерть не знает времени. Не только печь, но и сам хлеб, органически связанный с землей, символизирует в повести это безвременье, смерть духовную. По многим поверьям считалось, что при выпечке души умерших питаются хлебным духом – духовной субстанцией пищи. Для изгнания смерти хлеб специально клали на место, где умер человек, – в нашем случае человеческий орган, нос. До сих пор существует традиция в день смерти на стакан с водой класть кусочек хлеба, который никто не должен пробовать.

Отдельный Нос не становится живым, а остается словно бы зомби, оторвавшимся от хозяина и переставшим подчиняться ему. Исследователь В. Ильин пишет: «В том, что нос оказался выше чином самого майора Ковалева, для обывателей XIX века могло означать только то, что нос после своего неестественного отделения все же телесно был мертв. Так, А.С. Пушкин при жизни был камер-юнкером при Дворе Его Императорского Величества, а после смерти его, в соответствии с действовавшей табелью о рангах, почитали уже как камергера».

Чин Благословения хлебов совершался в храмах ради утоления голода молящихся – не только физического, но символически и духовного. Ковалев пробирается в собор «сквозь ряд нищих старух с завязанными лицами и двумя отверстиями для глаз…». Сегодня такой головной убор называется балаклавой и напоминает о приключениях Pussy Riot в храме Христа Спасителя. В этих балаклавах ряду комментаторов резонно видится намек на дурную болезнь. Маиор тоже закрывает лицо платком, чтобы никто не рассмотрел «гладкое место» на его лице, которое автор сравнивает с блином, традиционной поминальной пищей. У О. Дилакторской читаем: «…в повести намеренно мотив хлеба соотнесен с мотивом порчи, мотивом дурной болезни майора, намек на которую ощутим… Сравним: в народно-бытовой медицине для подобной дурной болезни указывается рецепт: склянка со снадо­бьями закупоривается и «заминается в сы­рой хлеб, который садится в печь. Когда хлеб испечется, вынимают пузырек и его содержимое… (Попов, с. 320)». Лечение такой болезни принято было производить еще водой, водкой, но реко­мендовалось избегать употребления «го­рячего хлеба» (Попов, с. 320)».

Горячим хлебом обкладывал недоумевающий доктор Клименко тело умирающего Гоголя, пытаясь поддержать уходящую из него жизнь. Запах горячего хлебы – первое, что обоняет роковым утром Иван Яковлевич. И просит у жены не просто хлеба, а именно горячего. А. Топорков подробно описывает связь хлеба со смертью в славянской народной культуре: «Хлебом кормили не только живых, но и мертвых: клали его в гроб, сыпали крошки на могилу для птиц, воплощающих души покойных, оставляли на перекладине креста, предназначали мертвым пар от горячего хлеба или первый из выпеченных хлебов, помеченный крестиком».

Предположение (в частности, и Ю. Манна), что сифилисом страдает сам Ковалев, вряд ли обосновано. Нос маиора не провалился вследствие сухотки, как у нищих старух, – он сбежал с лица, которое перестал считать хозяйским. А вот смех Платона Кузьмича над несчастными вполне мог послужить причиной его собственных несчастий. Здесь невольно вспоминается препирание Ивана Ивановича с нищенкой из другой повести Гоголя: «Бедная головушка, чего ж ты пришла сюда?» — «А так, паночку, милостыни просить, не даст ли кто-нибудь хоть на хлеб».  — «Гм! что ж тебе разве хочется хлебаобыкновенно спрашивал Иван Иванович». С. Евдокимова, исследуя «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», справедливо пишет: «Идиоматическое выражение «на хлеб», означающее небольшую сумму денег, Иван Иванович интерпретирует дословно и таким образом обессмысливает». Так же смехом Ковалева обессмысливается в «Носе» и «милость падшим», которые ради хлеба, а не молитвы сидят подле храма. Название города, где родился Христос, – Вифлеем – недаром переводится как «дом хлеба».

«Литературные источники повести Гоголя «Нос» выявлены достаточно хорошо», – утверждает А. Плетнева. Оспорить это заявление сложно, хотя при внимательном чтении неизбежно посещает мысль о вчитанности многих источников, знание которых априори приписывается Гоголю. Круг его чтения, в отличие от пушкинского, весьма гипотетичен. Но пройти мимо факта, что Гоголь черпал сюжеты и детали своих фантазий обеими руками из любых источников, невозможно. Это отметил еще Н. Чернышевский: «…буквально пересказывает малорусские предания («Вий») или общеизвестные анекдоты («Нос»)». Но если факт дарения Пушкиным сюжетов «Мертвых душ» и «Ревизора» скрыть было невозможно, да и ради «пиара» не нужно, остальные заимствования наглухо закрытый Гоголь тщательно шифровал. Поскольку А. Плетневу, как и практически всех исследователей, занимает тема носа, а не хлеба, она выпускает из своей работы «Повесть Н.В. Гоголя «Нос» и лубочная традиция» знаменательнейшее открытие В. Виноградова в исследовании «Натуралистический гротеск. Сюжет и композиция повести Гоголя «Нос».

В. Виноградов сопоставляет загадочную и никак не объясненную автором находку цирюльника с Вознесенского проспекта (непосредственно на нем в его окрестностях и ныне размещаются 19 парикмахерских!) с фрагментом романа англичанина Джеймса Юстиниана Мориера (Морьера): «Особенно соблазнительно в нем видеть пародию на те сцены авантюрного романа «Хаджи-баба» Морьера, которые под названием «Печеная голова» были напечатаны в «Московском вестнике» за 1827 г., № 419 и в «Сыне отечества» и «Северном архиве» за 1831 г… — «Повесть о жареной голове»… Этот роман пользовался широкой популярностью у читающей публики 30-х годов», – пишет Виноградов.

Роман был настолько популярен, что вышел в России сразу в двух переводах. Тот, в котором повествуется не о печеной, а о жареной голове, опубликован там же, где и наркоманская повесть Де Квинси, проанализированная нами в главе «Гоголь-опиум»,- в «Библиотеке для чтения Осипа Сенковского (барона Брамбеуса) и самим Сенковским-Брамбеусом изготовлен. По воспоминаниям его жены Аделаиды, к переводу Мориера Сенковского подтолкнуло желание приобрести новую лошадь для ее экипажа. Смирдин был очень доволен: первая часть романа пошла на «ура». С остальными вышло не так бойко.

Перескажем эпизод с жареной головой, наводящий на мысль о том, что Гоголь читал перевод Сенковского, несколько подробнее, чем это делает В.Виноградов. Итак, султан, никогда дважды не шьющий наряды у одного портного, просит любимого евнуха найти нового закройщика. Евнух находит такового в суконных рядах. Любопытно немедленное упоминание носа портного Бабадула, по совместительству подрабатывающего муэдзином, на котором «торчали простые, огромные очки». Как мы помним, очки близорукого квартального помогли ему опознать отделившегося от маиора самозванца, собравшегося было в Ригу. За «близорукость» корит работу В. Виноградова С. Бочаров. Как нам кажется, напрасно.

Под покровом ночи евнух ведет портного во дворец. В результате путаницы Бабадул получает узел, где вместо образца одежды оказывается «человеческая голова, облитая запёкшеюся кровью, бледная, посиневшая, ужасная». Мудрая жена портного предлагает отнести страшную находку к соседу, Хасану-хлебнику, который «топит теперь печи и скоро начнет печь хлеб для своих покупщиков», предварительно положив голову в горшок, замазав ее тестом. «В горшок никто не заглянет, – рассуждает жена, – он всунет его в печь вместе с прочими; а когда голова будет готова, то никто не пойдёт за нею…»

В доме хлебника находку обнаруживает собака. Любопытна реакция Хасана – совершенно гоголевская: «Другой на его месте тотчас упал бы в обморок; но турецкий хлебник не был так чувствителен». Тем не менее, Хасан радуется, что «благодаря нашей звезде и этой собаке, печь наша избежала осквернения, и мы, по милости пророка, будем еще выпекать хлеб чистыми руками и по чистой совести». Но хлебника беспокоит возможность огласки происшествия: «…если соседи о том узнают, то мы пропали: никто не станет покупать наших булок и по городу пойдут слухи, будто мы в тесто подливаем человеческого жиру. Случись же в хлебе хоть один волосок, то как раз скажут, что он завалился в тесто из бороды трупа. Придется умереть с голоду!». На помощь приходит «бесчувственный» сын Хасана, который цинично предлагает подкинуть голову «соседу насупротив, Кёру-Али, бородобрею». Так в романе возникает прямая аналогия с гоголевским «Носом».

«Кёр» по-турецки «слепой». Но слепой брадобрей – это уж слишком для XIX века, и сосед хлебника «слеп одним глазом». Впрочем, для Гоголя это не было бы чем-то сверхъестественным. В связи с этим интересен диалог Гоголя с О. Бодянским из воспоминаний последнего.

Гоголь: – Знaете ли вы? Жуковский пишет ко мне, что он ослеп.

– Кaк! – воскликнул г. Бодянский, – слепой пишет к вaм, что он ослеп?

– Дa. Немцы ухитрились устроить ему какую-то штучку…

Письма, впрочем, Гоголь Бодянскому так и не показывает. В этом диалоге – весь Гоголь, про которого С. Бочаров писал, что «за­гадку человека» у него составляют «соотношения и противоречия ве­щественного, телесного, духовного и человечески-личностно­го, во-первых, и части и целого, во-вторых». Яровой подчеркивает «…привычное для Гоголя замещение одушевленного целого неодушевленными деталями, к нему относящимися».

Хлеб в этом смысле неразделен: часть его – тот же хлеб, что и целое. Метафизическая слепота объединяет гоголевского цирюльника и его потенциальную жертву – кавказского маиора. Оба они одинаково реагируют – один на обнаружение носа в неположенном месте, другой – на его отсутствие на месте положенном: протирают глаза, не веря увиденному и относя это к внезапному помутнению зрения. Нос не виден человеку без зеркала независимо от офтальмологии. Хлеб, как и остальная еда, «не виден», попав в желудок, к тому же по дороге изменившись до неузнаваемости, если кусок прожевали, а не проглотили целиком. О связи еды и смерти напоминает поговорка:«Проглотил что похоронил. Как и другая: «Хлеб спит в человеке». Гоголевский нос «спит» в хлебе, ожидая рождения или похорон – в зависимости от авторского замысла. Здесь невольно вспоминается загадка о хлебе: «Режут меня, вяжут меня, бьют нещадно, колесуют – пройду огонь и воду, и конец мой – нож и зубы». Это словно бы перифраз описания утра цирюльника в повести Гоголя. Правда, там до зубов дело не дошло. Но, может быть, зомбические блуждания Носа между Петербургом и Ригой и обусловлены тем, что цикл не был доведен до логического конца, до «похорон» пережеванной пищи в чреве вкушающего?

Вернемся, однако, к турецкому предшественнику Ивана Яковлевича. Сын хлебника проник в цирюльню, приставил несчастную голову к стене и, «чтобы ловче обмануть слепого хозяина, накинул ей полотенце кругом шеи, пристроив кафтан его на скамье так, как будто прихожий уселся на ней для бритья». И Кёр-Али начинает-таки «производство» над отделенной от целого частью. В романе Мориера, как и в повести Гоголя, подчеркивается пристрастие брадобрея к вину. Он даже Хафиза цитирует. Однако Кёр-Али успокаивает на удивление молчаливого клиента: «…не бойтесь: не заеду бритвой за ухо. Рука у меня ловка и легка, и, буде угодно аллаху, так вам заскребу по лбу сталью, что, эфенди мой! заскрипит у вас на сердце». Профессиональное мастерство Ивана Яковлевича удостоверяется в повести дважды. Первая характеристика – строго негативная – дается Прасковьей Осиповной в состоянии крайнего ошеломления, практически в шоке. Повторим ее: «Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся». Вторая – скорее, позитивная – автором: «Он узнал, что этот нос был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева, которого он брил каждую середу и воскресенье».

Итак, налицо не только две очевидные аналогии с «Носом», но и стилистические совпадения перевода Сенковского с манерой Гоголя. Мориер достаточно подробно описывает приготовления брадобрея к работе: «Он выправил бритвы на прикреплённом к кушаку ремне, снял с гвоздя большой жестяной таз с вырезом для шеи, налил в него горячей воды и, держа таз в левой руке, а правою размешивая воду, подошёл к безмолвному гостю, чтоб обмочить ему голову». Гоголь ограничивается упоминанием, что Иван Яковлевич «мылил» коллежскому асессору «и на щеке, и под носом, и за ухом, и под бородою – одним словом, где только ему была охота». Надо признать, русский цирюльник уступает турецкому если не в мастерстве, то в прилежании и заботе о репутации. И клиент Кёр-Али – мусульманин, а не православный, т.е. работа цирюльника заключается в обривании головы, а не только лица. Но здесь приходит простая мысль: может быть, то, что кажется нам в повести Гоголя необъяснимыми умолчаниями, суть сознательные избегания повторов применительно к переводу Сенковского и оригиналу Мориера? Голова превратилась в нос, и здесь снова действует гоголевская подмена целого частью. Сам Платон Ковалев говорит чиновнику газетной экспедиции: «Да ведь я вам не о пуделе делаю объявление, а о собственном моем носе: стало быть, почти то же, что о самом себе». Ну, а уж «пудель черной шерсти», который оказался казначеем «не помню какого-то заведения», отсылает к Фаусту и – через времена – к роману «Мастер и Маргарита». Эту символику и объяснять не надо.

В.Скотт называл Дж. Мориера лучшим современным английским романистом. Умница и байбак Дельвиг с ним не согласился: «…однообразные шутки его растянулись на четыре книги, и поэтому можно поручиться, что все читатели… едва ли дочтут сие длинное сочинение до конца и без скуки. Наитерпеливейший человек вряд ли одолеет оное». Гоголь, судя по всему, одолел, поскольку жареная голова запрятана в самую середину похождений Хаджи-Бабы, кстати, сына брадобрея. Голова, между тем, претерпевает дальнейшие злоключения, леденящие кровь читателя, но прямого отношения к нашей теме они уже не имеют. В 1847 г. в «Светлом Воскресении» Гоголь откажется от всяких иносказаний: «Диавол выступил уже без маски в мир. Дух гордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, он явился в собственном своем виде. Почуяв, что признают его господство, он перестал уже и чиниться с людьми». Миру, надевшему коллективную маску, якобы предохраняющую от ковидной заразы, стоило бы насторожиться от этих слов. Но мир давно не читает Гоголя!

«…цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофей, вынимала из печи только что испеченные хлебы.

– Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, – сказал Иван Яковлевич, – а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.

(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом, ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) “Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, – подумала про себя супруга, – останется кофию лишняя порция”. И бросила один хлеб на стол.

Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. “Плотное! – сказал он сам про себя, – что бы это такое было?”

Он засунул пальцы и вытащил – нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и еще казалось, как будто чей-то знакомый, Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

 

Этот фрагмент, даже если он попадался только в каком-нибудь Вики-цитатнике, невозможно не узнать. Конечно, он – из повести «Нос». Незадачливый цирюльник, заодно с бритьем щек отворяющий клиентам кровь, встретив в печеном изделии совершенно неподобающий предмет, задается естественным вопросом, свидетельствующим о том, что ум он до конца не пропил, а именно: «как нос очутился в печеном хлебе?». Знаменателен и ответ, данный Иваном Яковлевичем самому себе: «нет, этого я никак не понимаю…» Вопрос остается безответным по сию пору. Повесть напечатана в пушкинском «Современнике» в 1835 г., отвергнутая перед этим «Московским наблюдателем» с диагнозом: «грязная, пошлая и тривиальная». Сам Гоголь якобы считал ее шуткой – вероятно, с подачи Пушкина, именно так произведение аттестовавшего. По прошествии без малого 180 лет мы вправе считать шутку слишком затянувшейся, чтобы вослед герою не задать дополнительных вопросов и не сделать нескольких допущений.

 

А. Белый писал почти с возмущением о повести «Нос»: «Линия сюжета, как змея, кусает свой хвост вокруг центрального каламбура: нос, нос — и только!» Не только! По словам С. Бочарова, «…для уразумения странной повести одинаково важно и не пренебречь «носом» как предметом не только забавным, но и предметом весьма выразительным и по-своему содержательным у Гоголя, но и не упереться в него, то есть не оказаться в положении персонажей повести, пребывающих в безнадёжном недоумении перед этим предметом и этим словом…» В повести есть еще один сюжетообразующий герой. Имя ему – хлеб.

Гоголевская нозология изучена, казалось бы, досконально. Но, по аналогии с современной медициной, она номинативна и рецептурна, никак не объясняя природы заболевания и никак не связывая его с человеческой личностью, с тем индивидуальным, что отличает одного человека от другого. Гоголь выразил это замечанием Поприщина: «А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка?»

Владимир Набоков описал, кажется, все, что связано в творчестве и внешности Гоголя с носом, в том числе не забыл и шишку алжирского бея: «Писатель, который мельком сообщит, что кому-то муха села на нос, почитается в России юмористом. В ранних сочинениях Гоголь не раздумывая пользовался этим немудреным приемом, но в более зрелые годы сообщал ему особый оттенок, свойственный его причудливому гению». По обыкновению насмешливо отрицая и обличая фрейдизм, Набоков постоянно попадается в сети этой доктрины. Вывод, к которому приходит втор «Лолиты», одномерен и заунывно для большого писателя логичен: «Обостренное ощущение носа в конце концов вылилось в повесть «Нос» — поистине гимн этому органу».

 

Но нас гораздо больше интересует в повести не символика носа, вдоль и поперек исследованная, а символика хлеба, куда этот пресловутый нос неведомо как попал, в котором запекся, не потеряв мертвой своей белизны – цвета человеческого органа, отторгнутого от его натурального местоположения. То есть не как нос «очутился в печеном хлебе», а почему автор его именно туда поместил.

Итак, коллежский асессор Ковалев просыпается и обнаруживает отсутствие на лице значимой его, лица, составляющей. В продолжение всего дня он размышляет, как подобное могло произойти, и среди его замечаний по поводу исчезновения носа есть и опровержение версии Прасковьи Осиповны, будто нос был отчекрыжен во время бритья: «…цирюльник же Иван Яковлевич брил его еще в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел — это он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин». Резонно! Более того: Ковалев не догадывается – и до конца так и не догадается, – где именно обнаружен его нос, а бедного цирюльника неизвестно за что уволокут на съезжую.

Но и автор «шутки» тоже делает вид, что не знает ответа на главный вопрос собственного сочинения: «И опять тоже – как нос очутился в печеном хлебе и как сам Иван Яковлевич?.. нет, этого я никак не понимаю, решительно не понимаю!» «…наглядный абсурд состоит у Гоголя в демонстративном исключении возможности какого-либо объяснения и оправдания случившегося: как, зачем, почему?» – как писал С. Бочаров. После такого карнавального приема нам ничего не остается, как самостоятельно выяснить, зачем Гоголь запихнул нос в хлеб и не осквернил ли он тем самым сакральный продукт и связанные с этим обстоятельством аллюзии.

Набоков утверждал, будто Гоголь «видел ноздрями». Алина Бычкова уверяет, что носы в произведениях Гоголя отвечают не только за обоняние, но и за остальные органы чувств. Маиор Ковалев сокрушается: «у меня нет именно того, чем бы я мог понюхать». Читателю сообщается, что до потери носа Ковалев прилежно нюхал как раз руки цирюльника, который так или иначе несет ответственность за эту потерю: «У тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!»…Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: «Отчего ж бы им вонять?» – «Не знаю, братец, только воняют», – говорил коллежский асессор…». Как известно, у шизоидных личностей обоняние гипертрофировано, и дело доходит до запашистых галлюцинаций. Так, Поприщин в «Записках сумасшедшего «слышит» запах с луны, где «хромой бочар» «положил смоляной канат и часть деревянного масла; и оттого по всей земле вонь страшная, так что нужно затыкать нос» (снова нос! – МК). И оттого самая луна — такой нежный шар, что люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы».

Однако нос является органом не только обоняния, но и дыхания (эти две функции тесно взаимосвязаны: пока человек дышит, он нюхает). Синдром заложенного носа доводит нас в дни простуды до умоисступления и частичной, а иногда и полной потери обонятельной функции . Вопрос, каким образом Платон Ковалев дышал, обнаружив после бегства носа на своем лице не дырку, а гладкое место, и чувствовал ли он запахи, остается на совести Гоголя. Первое, что маиор должен был почувствовать, это недостаток воздуха. Но тогда бы мы имели дело с образчиком «критического реализма», а не с великолепной барочной фантасмагорией, «натуралистическим гротеском», по определению В. Виноградова. Но даже если воспринимать «нос» в качестве «иронической пародии на романтику», как это делали некоторые исследователи, вопросов от этого меньше не становится и художественные законы не перестают действовать.

Для начала – вопрос сослагательный. Что было бы, если бы цирюльник не заметил вложения и съел хлеб с носом – или нос с хлебом? Л. Карасев прямо пишет, что «нос был предназначен для съедения». Может статься, неизвестным способом замешавшийся в тесто орган к тому был предназначен наподобие «печени врага»? Мог ли Иван Яковлевич проглотить нос не заметив? Вполне! Ведь он намеревался покушать на завтрак хлебца с луком. Запах лука и его сочный хруст теоретически были способны содействовать незаметному поглощению лишнего в хлебопечении компонента. Но тогда бы сюжет повести на том и застопорился, потому что не утреннее злоключение Ивана Яковлевича его мотивирует. Если бы маиорский нос был незаметно съеден, он не мог бы зажить отдельной жизнью и переполошить Петербург. Но если бы он был съеден человеком, совершился бы локальный акт каннибализма, и тогда бы уж точно было не до шуток. Вот А. Хургин и пошутил по этому поводу: «Нос в булке – это ж хот-дог». Не просто хот-дог, а с человечинкой! Но мы с аппетитом кушаем изделия в форме человеческих ушей, которые так и называются – пельмени: от финно-угорского реľ- «ухо» и ńań – «хлеб». Вообще формы хлеба весьма разнообразны. Те, кто видит в строке Мандельштама «И вместо хлеба – еж брюхатый» только «демоническое преображение самых простых органических вещей в свои монструозные противоположности» (Л. Кихней), не учитывают – или не знают – многих традиций хлебопечения. Например, свадебной. Казалось бы, еж вместо хлеба символизирует несъедобность. Ничуть! У русских оберегом для новобрачных служил калач в виде ежа, утыканный крашеными и золочеными хворостинками. Такой же хлеб пекут в канун свадьбы в Польше. И вообще, как посмотришь, связь ежа с хлебом не такая уж противоестественная. Поговорка «спешит, как ёж с дрожжами» базируется на анекдоте. Ежы послали за дрожжами, а он мало того что возвратился через семь лет, так еще на пороге споткнулся и долгожданные дрожжи разлил. А булочки в виде ежиков пекут хорошие хозяйки и до сих пор.

Авигдор Шинан, профессор Еврейского университета в Иерусалиме, литературовед и библеист, считает, что только хлеб не позволял человеку стать каннибалом и питаться себе подобными. Гоголевская история – или анекдот, как восприняли повесть современники, начинается ранним утром, «когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами», как свидетельствует рассказчик в «Невском проспекте». Немаловажный вопрос: какой хлеб испекла Прасковья Осиповна? Ситный или решетный? Именно последний ели люди простого звания. Все этимологически просто. «Ситный» готовился из муки, просеянной, соответственно, через сито, «решетный» – через решето. Ситный хлеб – продукт высокого качества. Выпекать его стали в 30-х годах XIX века, то есть примерно тогда, когда начались приключения Носа. А в домашних условиях 40-50% городского населения пекли хлеб еще в конце 20-х годов прошлого века. У Даля читаем: «Хоть решетен (решетом), да ежедень; а ситный несытный». Поэтому предположение О. Савиной, обращающейся к знаменитому соннику М. Задеки («ХЛЕБ свежий мягкий белый во сне – к богатству, прибыли и новым возможностям, а если внутри найдется что-то, то через это дохода и жди») представляется натянутым. Сомнительно, чтобы Иван Яковлевич мог позволить себе достаточно дорогой пшеничный хлеб, к тому же с совершенно не подходящим в качестве закуски луком (двумя луковицами!).

Ржаной, или черный, хлеб был дешевле, да и сытнее пшеничного. Так что скорее всего цирюльник, человек небогатый, получил к завтраку каравай черного хлеба. Это точно отметил в очерке о Гоголе Иннокентий Анненский: «грязный платок брадобрея, черный мякиш хлеба» (вонючие руки гоголевского цирюльника родили аллегорию Мандельштама об отвратительности власти). Караваем (круглым подовым хлебом) называли хлеб именно домашней выпечки. Русский каравай родствен римскому пирогу из муки, замешенной на соленой воде и меде. Отрывок из незавершенной повести «Аннунциата», содержание которой осталось неизвестным, под названием «Рим» Гоголь включил в третий том своего первого собрания сочинений (1842 г.), а город, родивший этот фрагмент, называл своим «вечным адресом».

Из мякиша Гоголь любил катать шарики (колобки), что совершенно не допускалось народной хлебной мифологией. Михаил Погодин вспоминал: «Весь обед, бывало, он катает шарики из хлеба и, школьничая, начнет бросать ими в кого-нибудь из сидячих; а то так, если квас ему почему-либо не понравится, начнет опускать шарики прямо в графин». Нечто подобное практиковал на кремлевских обедах Иосиф Сталин, норовя забросить шарик в декольте наркомовских жен. Гоголь использовал эту, надо сказать, неприятную привычку в «Записках сумасшедшего»: «.. я не знаю ничего хуже обыкновения давать собакам скатанные из хлеба шарики. Какой-нибудь сидящий за столом господин, который в руках своих держал всякую дрянь, начнет мять этими руками хлеб, подзовет тебя и сунет тебе в зубы шарик. Отказаться как-то неучтиво, ну, и ешь; с отвращением, а ешь…»

Хлебный мякиш также служил популярным материалом для гадания: «Нужно взять мякиш из хлеба и катать в руках. Но не концентрироваться на катании, а заниматься другими делами: ходить, читать книгу, разговаривать с кем-нибудь. Затем берете мякиш и изучаете, что получилось. Маленький шарик – не ждите удачи на работе или в учебе. Очень мягкий шарик – будет много проблем из-за ревности. Шарик упал из раскрытых рук – в ближайшем будущем придется пережить потерю. Когда вы катали мякиш, не могли отвлечься от этого процесса – значит, вы находитесь в постоянном поиске. Мякиш похож на плоский блин – в вашей жизни будут перемены».

Для формового хлеба (русской буханки) необходима, легко догадаться, форма. Навряд ли жена цирюльника обладала этой заводской штуковиной. В Петербурге и сегодня едят исключительно хлеб и сайки. Поэтому и Гоголь называет хлеб просто хлебом, не фиксируясь на его форме. Опускает он и приготовление Прасковьей Осиповной полуфабрикатов – закваски, опары (разведенной закваски), теста – и самуой выпечки: ведь, по идее, найти в хлебе посторонний предмет должен был пекарь (пекарша), тем более что сброженное тесто проходит несколько стадий. Но мы застаем хозяйку в момент, когда она «вынимает из печи» готовые хлебы. Судя по реакции Прасковьи Осиповны, обнаружение носа в выпечке стало для нее полнейшей неожиданностью.

Хлеб цирюльниковой жены показался бы нам на вкус плотным, клейким, кислым (если готовился на закваске из остатков старого теста). Настоящий ржаной хлеб, без добавок, сейчас можно попробовать разве что в вошедшей в моду домашней хлебопечке. Неизвестно, и из какой муки пекся хлеб – сеяной, обдирной или обойной. Если в тесто попал посторонний предмет, хлеб должен был отслоиться или разломиться. Между прочим, это – плохая примета, предвещающая ссору или болезнь. Про такой казус на Руси говорили: хлеб рот открыл. С дурно пропеченным хлебом Гоголь сравнивал в «Мертвых душах» лица палатских чиновников: «щеку раздуло в одну сторону, подбородок покосило в другую, верхнюю губу взнесло пузырем, которая в прибавку к тому еще и треснула; словом, совсем некрасиво». К тому же тесто замешивается руками, и пропустить посторонний предмет в нем практически невозможно. Все это означает, что лицевой орган непостижимым образом попал в хлебобулочное изделие уже в процессе выпечки. Нос, кстати, непосредственно связан с мукой в бреду Поприщина: «…земля вещество тяжелое и может, насевши, размолоть в муку носы наши…».

Повесть «Нос» во многих комментаторах возбуждает эротические ассоциации. Это, помнится, бесило еще Андрея Белого. А. Шинан напоминает, что в Библии хлеб символизирует женщину: «Женщина как «хлеб» и отношения с женщиной в выражении «есть хлеб» встречаются в Священном Писании довольно часто». В связи с этим ученый напоминает книгу Бытия. Египтянин Потифар, купивший Иосифа, «… оставил… все, что имел, в руках Иосифа и не знал при нем ничего, кроме хлеба, который он ел» (Быт.39:6). Этот «хлеб», по утверждению профессора Шинана, означал жену. Если принять во внимание, что в первой редакции повести все события маиору Ковалеву снятся, то, согласно сонникам, есть хлеб означает скорый распад семьи. Если принять, что хлеб символизирует женщину, а нос – мужские гениталии, тогда ссора Ивана Яковлевича и Прасковьи Осиповны по сюжету неминуемо должна свестись к супружеской измене. Ничего подобного, однако, не происходит. Негодование овладевает Прасковьею Осиповной, а Ивана Яковлевича обуревает ужас. Но связано это не с адюльтером, а с профессиональными рисками: «Где это ты, зверь, отрезал нос? – закричала она с гневом. – Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся». Конечно, Прасковья Осиповна, как любая женщина, способна использовать нападение как лучший вид обороны, но в голове Ивана Яковлевича не возникает и тени мысли об измене. Более того: жена обзывает его в гневе «потаскушкой», что поклонников д-ра Фрейда должно навести на уже совсем непотребные ассоциации.

Интереснейшую мысль высказал в связи с ужасной на первый взгляд находкой цирюльника Иннокентий Анненский: «Но Иван Яковлевич прозревает себя совсем в иной роли — в роли молодой и неопытной матери с плодом собственного увлечения на руках… «Да чтоб я позволила держать в своем доме…» Гоголевские перверсии как постоянные стимуляторы довольно-таки статичных сюжетов вполне допускают такой вариант прочтения.

Тем не менее, обнаружение в хлебе постороннего предмета – отнюдь не всегда означает его осквернение. Традиция запекать в хлеб разные разности – древняя. П. Богаевский, издавший в 1892 г. «Материалы для изучения народной словесности вотяков», приводит удмуртскую сказку: «..В темнице Алгазы удалось свидеться со своими родичами; вот он и посылает их к жене с поклоном и с следующим поручением: “Пусть она пришлет мне гостинец”…» Жена послала ему в подарок каравай хлеба. Алгазы взял этот хлеб, разломил его и нашел там саблю. Тогда он вторично заказал себе «гостинец», и жена прислала ему в хлебе ножик. Удмуртский фольклорист Татьяна Владыкина комментирует: «…вид оружия (будь то палаш, меч или сабля — все они номинированы в удмуртских преданиях) не играет существенной роли, но очень важным признаком является особый способ его доставки до места схватки (запекание в хлеб, пирог, калач или погружение в сырое или непропеченное тесто), отчего оружие или получает соответствующие эпитеты, или его название полностью метафорически заменяется…»

На греческом острове Закинф в детский пасхальный хлеб запекают крашеные яйца. Традиция запекания монет, ниток и лучинок известна во всей Европе. Славянские девушки запекали в хлеб иглу, и если острие попадало на язык – это сулило скорое замужество. Интересно, сколько невест погибло, проглотив матримониальный «сюрприз»? Запекали в хлеб сережки вербы, ягоды шиповника (Словакия, Польша), чтобы отвести от животных болезни и увеличить надои молока. Англичане совали в пироги глиняные свистульки в виде головы дроздов с открытыми клювами, и при разрезании, когда под корку попадал воздух, птичьи головы начинали петь.

Однако неодушевленными предметами хлебное дело не ограничивалось. В хлебе, по народным поверьям, воплощалась личная судьба. Считалось, что каравай отражал настрой и характер пекаря, а также силы, преобладающие в доме, где его пекли. Веками бытовала традиция, описанная Владиславом Ходасевичем в биографии Державина: «От рождения был он весьма слаб, мал и сух. Лечение применялось суровое: по тогдашнему обычаю тех мест запекали ребенка в хлеб. Он не умер». Не совсем, конечно, «запекали». Но «перерождение» ребенка символически уподобляли выпечке хлеба. Недужное дитя обмазывали ржаным (только ржаным!) тестом, оставляя свободными рот и ноздри. Дитя в тесте привязывали к лопате, на которой сажали хлебы в печь, и на этой хлебной лопате на несколько мгновений отправляли в протопленную теплую печь. Ребенок никакому риску не подвергался, поскольку огня в печи уже не было. Все это проделывалось трижды в некоем магическом ритме, чтобы дитятко не задохлось. Перед процедурой в дом входила свекровь с вопросом: «Что ты делаешь»? Невестка отвечала: «Хлеб пеку», – и только после этих слов лопата вдвигалась в печь. Свекровь по драматургии должна была благословить невестку: «Ну, пеки, пеки, да не перепеки», – и выйти вон. Только после этого мать выдергивала лопату с недоноском из печи. Именно этот обычай описан в стихотворении Олега Чухонцева «Державин»: «Малец был в тесто запечён…» «Перепекание» не проводилось без свидетелей, будь то  повитуха или подружка, стоявшая на подхвате и помогавшая снять ребенка с лопаты.

Процедура «запекания» или «перепекания» неудавшегося, «не подошедшего» младенца была насколько врачебной, настолько и символической. Поскольку мы подчеркнули, что при этой мистерии ноздри младенца оставались не замазанными тестом, нос, запеченный в хлеб, несет в себе отголосок этой процедуры. По сюжету орган получает вторую жизнь, как младенец, которого символически испекли заново. Так же, между прочим поступали и с черствым, «умирающим» хлебом. Только после совершения (непонятно кем и когда) этого обряда маиорский нос и мог получить право на отдельное от хозяина существование.

Фольклорист и этнограф А. Топорков подробно исследовал феномен «перепекания» детей в ритуалах и сказках восточных славян. Приведем лишь несколько примеров: «На Дону существовала традиция: оповещённая о начале родов повивальная бабка печет хлеб и с хлебом-солью идет в дом к роженице. Скорее всего, приносимый повитухой хлеб является символом младенца. В малых фольклорных жанрах можно найти аналогию между замешиванием теста, его свойствами и процессом воспитания, его результатами. (Дитятко что тесто, как замесил, так и выросло). Если говорить о связи представлений о ребенке с хлебом, то надо прежде всего, как нам кажется, обратиться к родинному обряду, в котором много символического использования хлеба (захоронение куска хлеба вместе с последом и выполнение хлебом функций оберега и др.). Наиболее важные аналогии: «зачатие ребенка» – «посев хлеба», «рождение ребенка» – «приготовление хлеба». Наверное, хлеба в текстах, обслуживавших родильный обряд, много потому, что ассоциируется с процессом зарождения, роста, созревания; ассоциируется с жизнью (жизненным циклом, жизненной силой) вообще. А значит, параллели: дети – хлеб должны были выполнять магические функции (оберега), должны были задать жизнеутверждающий вектор. Отсюда и обряд «перепекания».

Топорков утверждает, будто «в некоторых местах Владимирской губ. «перепекали» всех детей непосредственно после родов», и приходит к следующему выводу: «Более глубокий уровень определяется символическим отождествлением ребенка и хлеба, выпечки хлеба и появления ребенка на свет: его как бы возвращают в материнское чрево (печь), чтобы он родился заново». В нашем случае, если принять эту гипотезу, ровно это и происходит. Только роль ребенка играет нос. Поскольку же дело происходит на Благовещенье, невозможно избежать мотива непорочного зачатия. Нос получает вторую жизнь в сакральной пище – хлебе. Его «родитель», пытаясь избавиться от «тайного плода», бросает его в воду, тем самым получая пародийное «крещение».

Удивления исследователей по поводу «нетленности» носа должны были бы подсказать ход, который намеком обозначил Анненский. Супруги в «Носе», равно как ветхозаветно идеальная старосветская гоголевская пара, бездетны. Гоголь вообще, как известно, детей избегал. Разве что эпизодические дети Манилова составляют исключение. Но находка в повести «Нос» вполне может быть прочитана по аналогии со сказкой «Колобок», героем которого также выступает хлебобулочное изделие. С его «оживанием» дед и баба получают вместо еды ребенка. Ребенок оказывается непоседой, убегает от «родителей», затем – последовательно – от всех, кто пытается использовать его по назначению, то есть съесть, и наконец погибает в лисьей пасти, пав жертвой лести и собственной доверчивости.

Если хлеб, который испекла Прасковья Осиповна, ставился на дрожжевой закваске, становится понятно, почему нос вырос до размеров взрослого человека: «растет как на дрожжах». Ближе всех к вывернутой наизнанку Благовещенской подоплеке повести подошел Алексей Дунаев в работе «Гоголь как духовный писатель»: «Этой же цели пародирования служат и другие детали-мотивы повести (например, евхаристическое преломление Хлеба — и обнаружение носа в каравае, «купание» носа и крещение, и т.д.»

Но Гоголь не был бы Гоголем, если бы оставил «незаконнорожденный» орган бродить по Петербургу или позволил носу сделать «европейский выбор» и уехать в Ригу, как он было вознамерился. Петр I видел Ригу вторым «окном в Европу» («Слышите, в Ригу? В Пензу, видите ли, не поехал… О, это тонкая шельма». – И. Анненский). «Литературное, кажущееся иногда столь неправдоподобным, слово Гоголя близко и нашей жизни – тоже теряющей границу между мертвыми и живыми душами»,- говорил епископ Иоанн Шаховской. И сам Гоголь в предсмертной записке начертал: «Будьте не мертвые, а живые души». О «романтическом двоемирии» Гоголя пишет А.С. Смирнов. Мертвое торжествует в мире Гоголя и управляет живым. Так происходит в «Вии», в «Майской ночи» и достигает апофеоза в «Мертвых душах». Но дело тут не в некромантии автора, а в глубоко эсхатологической и апокалиптической природе его гения.

Цирюльник и его жена, в отличие от дедушки и бабушки, от которых «ушел» Колобок, не являются «биологическими» родителями носа. Его «отец» безусловно маиор Ковалев. Иван Яковлевич, обвиненный женою в профнепригодности, безошибочно реконструирует по носу его владельца, как археолог по черепку восстанавливает чашку времен палеолита. Цирюльник мгновенно просчитывает последствия происшествия и пытается избавиться от «подкидыша». Но от этого первопричина события не становится ему яснее:

– Черт его знает, как это сделалось, — сказал он наконец, почесав рукою за ухом. — Пьян ли я вчера возвратился или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб – дело печеное, а нос совсем не то… Ничего не разберу!.. «Смысл носа «определяется» отрицательно, путем противопоставления хлебу…», – уточняет В. Виноградов.

В том, что накануне цирюльник был пьян, сомнений не возникает не только после его слов («наверное сказать не могу»), но и подавно после авторской реплики: «Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный». Пьянство в сочинениях Гоголя – фон распространенный. Вспомним, к чему оно привело героя «Коляски». К попытке – правда, неудавшейся – членовредительства, в котором Ивана Яковлевича подозревает жена, этот же порок чуть было не приводит и в повести «Невский проспект». Незавершенное событие тоже связано с носом и с профессиональной деятельностью персонажей – Шиллера и Гофмана: «Я не хочу носа, режь мне нос! Вот мой нос. Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли?» Гофман, который был пьян, отвечал утвердительно. И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то безо всякого сомнения Гофман отрезал бы ни за что, ни про что Шиллеров нос, потому что он уже привел нож свой совершенно в такое положение, как бы хотел кроить подошву».

Предприятие немцев осуществил прямой наследник Гоголя А. Ремизов в повести «Крестовые сестры», где Станислав-конторщик и Казимир-монтер подпоили Еркина-паспортиста, в результате чего «…Станислав попался, сгреб его Еркин да на землю, ущемил, придавил коленкой, хапнул и откусил нос, а случившийся тут же на дворе рыжий гу­бернаторский пес Ревизор откушенный Станиславов нос съел». Кличка губернаторского пса удостоверяет родовую принадлежность эпизода. Но явно намекает и на «Записки сумасшедшего», где «Собачонка…прибежала с лаем; я хотел ее схватить, но, мерзкая, чуть не схватила меня зубами за нос».

Нечто в таком плотоядном духе могло бы спасти цирюльника Ивана Яковлевича, если бы нас, как других читателей повести, интересовал нос. Однако нас интересует загадочное место его помещения после исчезновения с лица маиора Ковалева. Хлеб! И ровно так же, как обладатель чудовищной находки, мы теряемся в догадках: как нос туда попал? Кстати, аналогичный орган самого цирюльника ни разу не упоминается. Хроническое же пьянство, как мы знает, чревато покраснением именно носа. По народному лечебнику из книги И. Дубровина «Хлеб – всему голова» оказывается, что этот косметический изъян лечится тем же хлебом: «Небольшой кусочек ржаного хлеба размягчите в теплом молоке. Затем натрите на терке сырую картошку и смешайте ее с хлебом. Полученную смесь нанесите на нос, повязку закрепите пластырем. Данную процедуру лучше всего проделывать на ночь».

С хлебом связана и средневековая ринопластика – искусство восстановления утраченных носов. В. Виноградов утверждает, что «анекдоты и каламбуры о носе» Гоголь мог почерпнуть из энциклопедического живописного альманаха на 1836 г. — «Картины света», изданного А. Вельтманом: «Курьезной иллюстрацией величия достигнутых при… пересадке успехов служил небезынтересный для Гоголя анекдот. «Молинетти уверяет, что отец его, получив в теплом хлебе (курсив наш. – МК)… нос одного итальянца, приделал его очень удачно».

Не забудем, что до конца XIX столетия самым распространенным алкогольным напитком в России было именно хлебное вино или полугар. В «Лексикон малороссийский» Гоголь записал: «Оковита, хлебное вино первого сорту». Крепкое хлебное вино – пенник – упоминается Гоголем не однажды: «С лица весь красный: пеннику, чай, на смерть придерживается», – характеризует Плюшкин некоего капитана, набивающегося к нему в родственники или таковым являющегося. «Водка из фруктов ни с каким пенником не сравнится», – утверждает философ Хома Брут. Да и водка делалась изначально на ржаном сырье, позже на пшеничном, так что с хлебом связана неразрывно. К тому же в XIX веке слово «водка» распространялось на все крепкие алкогольные напитки, включая настойки и наливки. Иван Яковлевич, избавившись от носа на Исакиевском мосту, намеревался направить стопы «в заведение с надписью «Кушанье и чай» спросить стакан пуншу». Пуншем в подобном заведении, скорее всего, именовался чай с водкой, т.е. тем же хлебным вином. Так – пуншем – этот горячительный напиток называется и посегодня на русском Севере.

Выпекание хлеба, как мы уже заметили, окружено символами, ритуалами и обрядами. В этом смысле трудно не обратиться к личности – или образу – пекаря. Во время выпечки хлеба запрещалось выходить из дому, производить шум. Но для Прасковьи Осиповны, видимо, это было обыденной, далекой от сакральности заботой. Благословилась ли супруга цирюльника перед тем, как ставить хлеб? Осенила ли крестным знамением муку и квашю? Перед тем как нарезать хлеб, его трижды закрещивали ножом. Нет никаких данных, что Иван Яковлевич был подвержен подобным предрассудкам. Если хлеб пекла женщина, как в нашем случае, она должна была сохранять ритуальную чистоту – не иметь в течение хотя бы суток половой связи, не быть беременной. Нельзя было печь хлеб и во время месячных. По крайней мере, касаемо первых двух обстоятельствах относительно Прасковьи Осиповны можно быть почти уверенными.

Но вот авторская реплика: «…бросила один хлеб на стол» вызывает сомнения во всем остальном. Хлеб безусловно был огненно горяч, и Прасковья Осиповна, скорее всего, бросает его с хлебной лопаты, сродни той, на какой «перепекали» младенцев. Интонация Гоголя выражает пренебрежение пекарши к мужу, а не к хлебу, но в данном случае налицо и элемент десакрализации. Хлеб почитался как святыня: его недопустимо было «бросать» куда бы то ни было. Над ним нельзя было, например, смеяться. Нет и свидетельств, на голый стол или на скатерть была брошена подачка Ивану Яковлевичу в обмен на лишнюю порцию кофею для его подруги жизни. Непокрытый стол по примете неизбежно приводил к «голой» жизни. Иннокентий Анненский комментирует этот эпизод: «Нос оказывается запеченным в хлеб, который жена Ивана Яковлевича выбрасывает на стол для его завтрака. Это превращение самой своей осязательностью, своей, так сказать, грубой материальностью попадает прямо в цель — тут дело, видите ли, без всяких экивоков… на, мол, ешь меня, подавись; ты ведь этого хотел — не взыщи только, братец, если я стану тебе поперек горла». «Грубая материальность» последней, печатной редакции повести начисто отметает канву первой, где действие происходит во сне. Напротив: повесть начинается с пробуждения Ковалева ото сна!

Неизвестно, какой стороной упал на стол хлеб. Если «вверх ногами» – верхней коркой вниз, это считалось святотатством. В тексте находим, что Иван Яковлевич разрезал хлеб «на две половины» (разрезание хлеба было обязанностью мужчины), то есть пополам, и, не успев откусить куска, увидел «что-то белевшееся». Ровно ли был разрезан хлеб? Если да, это предвещало спокойную жизнь.  Судя по всему, так не получилось. Какова судьба «отрезанного ломтя», идиоматического символа разделения семьи, покидания отчего гнезда? Что сделала Прасковья Осиповна с краюхой, в которой обнаружился нос? Ведь хлеб ни в коем случае нельзя выбрасывать и всегда нужно доедать. Нет, не все гладко и чисто было в семье цирюльника! Поневоле вспоминается мифология мельницы – места, где из необработанного зерна оформляется и облагораживается жизнь будущего хлеба. Мельница с незапамятных времен считалась обиталищем темных сил – водяных, леших, русалок и чертей. В противовес этому наши предки верили, что дом, в котором печется хлеб, покидают темные силы. Но находка Ивана Яковлевича явно опровергает эту версию.

Ржаной хлеб имеет пористую, губчатую структуру и плотную текстуру. Нос столь же пористый и плотный. А. Бычкова не упустила этот момент в работе «Ретроспективы и перспективы гоголевской ринологии»: «Мотив носа обнаруживает свою связь с мотивом еды в различных проявлениях: нос, поглощающий запахи и табак, словно сам является органом пищеварения… …нос может быть амбивалентен: отделившись от лица, он воплощается в хлебе и предлагается на завтрак цирюльнику, т.е. уже сам становится едой. Такое превращение содержит в себе очевидную пародию на христианские обряды, где хлеб фигурирует как символ плоти Христа. И, наконец, непосредственную связь носов с хлебом Гоголь устанавливает, превращая лица – место, где находятся или должны находиться носы, в хлеб. Имеет место традиционное гротескное пограничное состояние тела, беспрерывно переходящего из одного состояния в другое: выпеченный хлеб – это почти то же, что и нос, а нос и лицо – это почти хлеб». Бычкова вообще большое внимание уделяет «религиозной травестии» Гоголя и трактовке Святого Причастия – тела, съедаемого как хлеб.

«Религиозный путь Гоголя был труден, в своих изгибах и надломах он не объяснён и вряд ли объясним…», – напоминаем слова о. Г. Флоровского. Травестирование – снижение высокого или, наоборот, возвышение низменного – в народной традиции мирно уживалось с самыми возвышенными религиозными обрядами и ничего кощунственного не подразумевало. Многие травестийные приемы – например, переодевание женщины в мужское платье – нимало не помешали последующей канонизации, как в случае Жанны Д̍ Арк или Ксении Петербургской. Если элемент травестийности и заключен в содержимом краюхи, которой Иван Яковлевич, кажется, так и не вкусил, то, возможно, это связано с пародийным обыгрыванием поговорки: «Хлеб – всему голова». То есть, и самому себе тоже. Если прочесть поговорку буквально, а не метонимически («голова» в поговорке» – разредуцированная «глава»), эту тавтологию – или рекурсию – можно отнести к присутствию носа, поскольку лицо неотделимо от головы – точнее, черепа. Череп же является полновесным символом смерти, рассуществления и тления – распада тела на элементы. Череп Гоголя, как известно, был украден из гроба в 1909 году. По легенде, совершил это кощунство московский коллекционер, миллионщик и большой оригинал Алексей Бахрушин, подкупив могильщиков. Говорят, Бахрушин хранил раритет в кожаном медицинском саквояже среди инструментов, которыми пользуются патологоанатомы.

Демонизация Гоголя – человека и писателя – имеет колоссальную историю и библиографию («Никогда более страшного человека… подобия человеческого не приходило на нашу землю». – В. Розанов). Ну, уж и никогда! Но травестирование в связи с этим – лишь эвфемизм, прикрытие кощунства, в котором Гоголя обвиняли неоднократно. «Кощунственности» повести «Нос» посвящена, в частности, работа Л. Рассовской. О «едва ли не» кощунственности носа в хлебе говорит и семиотик Б. Успенский. Ему принадлежит открытие особого времени, «которого нет», примененное Гоголем в повести. Не случайна в этом контексте реплики автора: после ужасной находки «Иван Яковлевич был ни жив ни мертв» и «Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый». Происшествие с Платоном Ковалевым случается 25 марта по старому стилю – в день Благовещения Пресвятой Богородицы, на что указывали и на чем зацикливались многие комментаторы. И, хотя в этот день позволяется вкушать рыбу, дело все равно происходит Великим постом. Обвинений в антропофагии Иван Яковлевич счастливо избежал – носа не съел. Однако если накануне он «принимал на грудь», пост все равно был нарушен. Кофий, до которого была великой охотницей Прасковья Осиповна и от которого в пользу «хлебца» отказался Иван Яковлевич, также относится к не показанным в постное время продуктам. Зато хлеб разрешен круглый год, а уж черный хлеб в России был основной постной пищей. В Индии в первых веках нашей эры преступников наказывали запрещением есть хлеб. Время наказания определялось тяжестью преступления. Индийцы были уверены, что не едящий хлеба обречен на скверное здоровье и злополучную судьбу. И сегодня утренняя молитва индуистов начинается словами: «Все есть пища, но хлеб есть ее великая мать».

Супруги явно не собираются в храм, в отличие от чиновника Ковалева, обязанного присутствовать на службе в двунадесятый праздник, и там же, в Казанском соборе, встречающегося со сбежавшим органом. В. Яровой в своей лекции о повести «Нос» так прямо и говорит: «Благовещения они не празднуют». На таком элементарном примере – исключительно при помощи умолчаний – Гоголь свидетельствует о массовом отступничестве – апостасии, когда утилизируются последние приметы сакральности и даже хлеб перестает быть ее носителем, а становится вместилищем совершенно неподобающих предметов. И вместо «небесного хлеба» и крови Христовой цирюльник-кровопускатель едва не делается каннибалом.

Срок зияния на физиономии маиора указан в повести точно – две недели. Более того: указано реальное число возвращения – «апреля седьмого числа». На том основании, что Благовещение является непереходящим праздником, литературоведы пришли к выводу, что нос возвращается на свое место в Светлую седмицу – на Пасху. И понаписали всякой всячины о «воскресении носа». Один Яровой, кажется, сделал абсолютно верное замечание об авторе головоломной повести: «Если бы для верности указал еще и год!» Да, Пасха 1835 г. пришлась на 7 апреля по ст.ст. Но с чего, собственно, взято, что речь в «Носе» идет о 1835 г., когда повесть писалась в 183-34 гг., а 18 марта 1835 г., за полтора месяца до Пасхи, была отправлена в «Московский наблюдатель» (и отвергнута им)? Да, повесть вышла в пушкинском «Современнике» в 1835 г., но это вовсе не значит, что Гоголь, опережая события, уложил действие повести в последние недели поста именно этого года. Последняя редакция «Носа» относится к 1842 г., и там-то наконец определена дата начала действия – 25 марта. И все же, скорее всего, в повести подразумевается пасхалия 1833 г. Почему? Потому что в тот год Благовещение совпало с началом Страстной недели.

Только хлеб, вино и елей из всех пищевых продуктов разрешено приносить к церковному алтарю. Хлеб и вино употребляют в первую очередь в таинстве Евхаристии. Православная Церковь использует для Причастия пшеничный и квасной хлеб. Но хлеб – повседневная пища, символизирующая Богоприсутствие в самых обыденных вещах, применяется и в других священнодействиях, напоминающих о чуде умножения пяти хлебов (Мф 14. 13-23; Мк 6. 30-46; Лк 9. 10-17; Ин 6. 1-15). Чин Благословения хлебов совершается после литии. Благословленный хлеб получает силу исцелять болезни и ограждать от вреда. Молитва на благословение хлебов использовалась и для благословения закваски. После вкушения такого хлеба на всенощном бдении предписывается полное воздержание от еды и питья до причащения. Если Благовещение выпадает в неделю Ваий (или Вербную), в Страстную или Светлую седмицы, оно не имеет предпразднства и попразднства, а празднуется один день. Именно так и случилось в 1833 г., когда следом за Благовещением наступил праздник Входа Господня в Иерусалим, или Вербное Воскресение (26 марта) и одновременно началась Страстная неделя, поскольку Светлое Воскресение наступало 2 апреля. Таким образом, нос попадает в хлеб, не освященный чином Благословения, испеченный в семье, не присутствовавшей в храме Божием и не причащавшейся. Все дальнейшие события повести обусловлены этими обстоятельствами. Тончайший исследователь Дунаев, скрупулезно сопоставивший и проанализировавший все даты «Носа», игнорирует эти обстоятельства. 1833 г. первым вычислил Михаил Вайскопф, но Дунаев отчего-то упорствует в отнесении событий к 1832 г.

Кроме того, как отмечает Б.Успенский, в XIX веке разница между юлианским и григорианским календарем составляла не 13, а 12 дней, а «…промежуток времени, – пишет он, – отделяющий одноименные православные и католические праздники, может считаться нечистым, как бы несуществующим…» И далее – о безвремении, которое «создано человеком, а не Богом, и, следовательно, здесь проявляется власть демонов…». Именно 12 дней Нос отсутствует на лице маиора. И. Завьялова подтверждает эту гипотезу. Цирюльник «…узнав в неожиданной находке нос коллежского асессора Ковалева, оказался «ни жив ни мертв», т.е. как бы между этим и тем мирами, существом с неопределенным статусом. Нос появляется у бездетных супругов в виде мертвой плоти. Он рождается из печи, означающей в архаических представлениях могилу; помимо этого, нос не тонет в воде и даже обладает нетленностью, что вновь подчеркивает уникальность героя, неподвластность законам природы и связь с потусторонним миром».

О. Дилакторская обращается к книге Г. Попова «Народно-бытовая медицина», изданной в 1903 г.: «В сю­жете пропажа носа героя связана с хле­бом. Цирюльник именно в хлебе обнару­живает Ковалевский нос… Как эхо, объяснение цирюльника от­зовется в рассуждениях Ковалева о своем недуге: «Черт хотел подшутить надо мной!»; или: «Может быть, я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку». Сравним: в народ­но-бытовой медицине указывается, что при индивидуальной порче «какие-то не­ведомые снадобья и напитки подмеши­ваются к хлебу…и водке…»

В I томе гоголевской поэмы читаем: «Вам нужно мертвых душспросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе». Вокруг хлеба и смерти – а отнюдь не зрелищ – вращается человек и все, что с ним соединено. Нос исчезает с лица, в анатомическом смысле – головы – маиора и «украшает» символическую вершину биологической цепочки – хлеб. Мы уже вспоминали Евангельское насыщение толпы пятью хлебами. Но, как пишет Евангелист Марк, апостолы не вразумились чудом над хлебами, потому что сердце их было окаменено (Мк. 6, 51—52). И лишь когда Спаситель отвел от маловерного Петра угрозу смерти от утопления, апостолы поклонились Ему и сказали: истинно Ты Сын Божий. Христос прекрасно понимает все устремления своих учеников до их полного духовного преображения: Вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились. Недаром «отец всякой лжи» искушал Спасителя мира именно хлебом: Если Ты Сын Божий, скажи, чтоб камни сии сделались хлебами. Маиор Ковалев, флиртующий во время совершения литургии с девицей, вспоминает о Боге лишь тогда, когда осознает весь ужас своего безносого положения.

Хлеб в сознании христианина неразрывно связан с Причастием, а Причастие – со смертью Бога: Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет. Феофан Затворник писал: «То, что нет причащающихся, скорее означает, что христиане хотят заглушить весть о смерти Господа». Гоголь указывает, что в Казанском соборе в светлый день Благой Вести «Молельщиков было немного…» Две недели, в которые укладываются невероятные, а на самом деле – глубоко обусловленные и уставом Церкви, и всем комплексом народной культуры, которую Гоголь знал и чувствовал, как никто до него, проходят как бы вне времени, то есть вне жизни. Ибо смерть не знает времени. Не только печь, но и сам хлеб, органически связанный с землей, символизирует в повести это безвременье, смерть духовную. По многим поверьям считалось, что при выпечке души умерших питаются хлебным духом – духовной субстанцией пищи. Для изгнания смерти хлеб специально клали на место, где умер человек, – в нашем случае человеческий орган, нос. До сих пор существует традиция в день смерти на стакан с водой класть кусочек хлеба, который никто не должен пробовать.

Отдельный Нос не становится живым, а остается словно бы зомби, оторвавшимся от хозяина и переставшим подчиняться ему. Исследователь В. Ильин пишет: «В том, что нос оказался выше чином самого майора Ковалева, для обывателей XIX века могло означать только то, что нос после своего неестественного отделения все же телесно был мертв. Так, А.С. Пушкин при жизни был камер-юнкером при Дворе Его Императорского Величества, а после смерти его, в соответствии с действовавшей табелью о рангах, почитали уже как камергера».

Чин Благословения хлебов совершался в храмах ради утоления голода молящихся – не только физического, но символически и духовного. Ковалев пробирается в собор «сквозь ряд нищих старух с завязанными лицами и двумя отверстиями для глаз…». Сегодня такой головной убор называется балаклавой и напоминает о приключениях Pussy Riot в храме Христа Спасителя. В этих балаклавах ряду комментаторов резонно видится намек на дурную болезнь. Маиор тоже закрывает лицо платком, чтобы никто не рассмотрел «гладкое место» на его лице, которое автор сравнивает с блином, традиционной поминальной пищей. У О. Дилакторской читаем: «…в повести намеренно мотив хлеба соотнесен с мотивом порчи, мотивом дурной болезни майора, намек на которую ощутим… Сравним: в народно-бытовой медицине для подобной дурной болезни указывается рецепт: склянка со снадо­бьями закупоривается и «заминается в сы­рой хлеб, который садится в печь. Когда хлеб испечется, вынимают пузырек и его содержимое… (Попов, с. 320)». Лечение такой болезни принято было производить еще водой, водкой, но реко­мендовалось избегать употребления «го­рячего хлеба» (Попов, с. 320)».

Горячим хлебом обкладывал недоумевающий доктор Клименко тело умирающего Гоголя, пытаясь поддержать уходящую из него жизнь. Запах горячего хлебы – первое, что обоняет роковым утром Иван Яковлевич. И просит у жены не просто хлеба, а именно горячего. А. Топорков подробно описывает связь хлеба со смертью в славянской народной культуре: «Хлебом кормили не только живых, но и мертвых: клали его в гроб, сыпали крошки на могилу для птиц, воплощающих души покойных, оставляли на перекладине креста, предназначали мертвым пар от горячего хлеба или первый из выпеченных хлебов, помеченный крестиком».

Предположение (в частности, и Ю. Манна), что сифилисом страдает сам Ковалев, вряд ли обосновано. Нос маиора не провалился вследствие сухотки, как у нищих старух, – он сбежал с лица, которое перестал считать хозяйским. А вот смех Платона Кузьмича над несчастными вполне мог послужить причиной его собственных несчастий. Здесь невольно вспоминается препирание Ивана Ивановича с нищенкой из другой повести Гоголя: «Бедная головушка, чего ж ты пришла сюда?» — «А так, паночку, милостыни просить, не даст ли кто-нибудь хоть на хлеб».  — «Гм! что ж тебе разве хочется хлебаобыкновенно спрашивал Иван Иванович». С. Евдокимова, исследуя «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», справедливо пишет: «Идиоматическое выражение «на хлеб», означающее небольшую сумму денег, Иван Иванович интерпретирует дословно и таким образом обессмысливает». Так же смехом Ковалева обессмысливается в «Носе» и «милость падшим», которые ради хлеба, а не молитвы сидят подле храма. Название города, где родился Христос, – Вифлеем – недаром переводится как «дом хлеба».

«Литературные источники повести Гоголя «Нос» выявлены достаточно хорошо», – утверждает А. Плетнева. Оспорить это заявление сложно, хотя при внимательном чтении неизбежно посещает мысль о вчитанности многих источников, знание которых априори приписывается Гоголю. Круг его чтения, в отличие от пушкинского, весьма гипотетичен. Но пройти мимо факта, что Гоголь черпал сюжеты и детали своих фантазий обеими руками из любых источников, невозможно. Это отметил еще Н. Чернышевский: «…буквально пересказывает малорусские предания («Вий») или общеизвестные анекдоты («Нос»)». Но если факт дарения Пушкиным сюжетов «Мертвых душ» и «Ревизора» скрыть было невозможно, да и ради «пиара» не нужно, остальные заимствования наглухо закрытый Гоголь тщательно шифровал. Поскольку А. Плетневу, как и практически всех исследователей, занимает тема носа, а не хлеба, она выпускает из своей работы «Повесть Н.В. Гоголя «Нос» и лубочная традиция» знаменательнейшее открытие В. Виноградова в исследовании «Натуралистический гротеск. Сюжет и композиция повести Гоголя «Нос».

В. Виноградов сопоставляет загадочную и никак не объясненную автором находку цирюльника с Вознесенского проспекта (непосредственно на нем в его окрестностях и ныне размещаются 19 парикмахерских!) с фрагментом романа англичанина Джеймса Юстиниана Мориера (Морьера): «Особенно соблазнительно в нем видеть пародию на те сцены авантюрного романа «Хаджи-баба» Морьера, которые под названием «Печеная голова» были напечатаны в «Московском вестнике» за 1827 г., № 419 и в «Сыне отечества» и «Северном архиве» за 1831 г… — «Повесть о жареной голове»… Этот роман пользовался широкой популярностью у читающей публики 30-х годов», – пишет Виноградов.

Роман был настолько популярен, что вышел в России сразу в двух переводах. Тот, в котором повествуется не о печеной, а о жареной голове, опубликован там же, где и наркоманская повесть Де Квинси, проанализированная нами в главе «Гоголь-опиум»,- в «Библиотеке для чтения Осипа Сенковского (барона Брамбеуса) и самим Сенковским-Брамбеусом изготовлен. По воспоминаниям его жены Аделаиды, к переводу Мориера Сенковского подтолкнуло желание приобрести новую лошадь для ее экипажа. Смирдин был очень доволен: первая часть романа пошла на «ура». С остальными вышло не так бойко.

Перескажем эпизод с жареной головой, наводящий на мысль о том, что Гоголь читал перевод Сенковского, несколько подробнее, чем это делает В.Виноградов. Итак, султан, никогда дважды не шьющий наряды у одного портного, просит любимого евнуха найти нового закройщика. Евнух находит такового в суконных рядах. Любопытно немедленное упоминание носа портного Бабадула, по совместительству подрабатывающего муэдзином, на котором «торчали простые, огромные очки». Как мы помним, очки близорукого квартального помогли ему опознать отделившегося от маиора самозванца, собравшегося было в Ригу. За «близорукость» корит работу В. Виноградова С. Бочаров. Как нам кажется, напрасно.

Под покровом ночи евнух ведет портного во дворец. В результате путаницы Бабадул получает узел, где вместо образца одежды оказывается «человеческая голова, облитая запёкшеюся кровью, бледная, посиневшая, ужасная». Мудрая жена портного предлагает отнести страшную находку к соседу, Хасану-хлебнику, который «топит теперь печи и скоро начнет печь хлеб для своих покупщиков», предварительно положив голову в горшок, замазав ее тестом. «В горшок никто не заглянет, – рассуждает жена, – он всунет его в печь вместе с прочими; а когда голова будет готова, то никто не пойдёт за нею…»

В доме хлебника находку обнаруживает собака. Любопытна реакция Хасана – совершенно гоголевская: «Другой на его месте тотчас упал бы в обморок; но турецкий хлебник не был так чувствителен». Тем не менее, Хасан радуется, что «благодаря нашей звезде и этой собаке, печь наша избежала осквернения, и мы, по милости пророка, будем еще выпекать хлеб чистыми руками и по чистой совести». Но хлебника беспокоит возможность огласки происшествия: «…если соседи о том узнают, то мы пропали: никто не станет покупать наших булок и по городу пойдут слухи, будто мы в тесто подливаем человеческого жиру. Случись же в хлебе хоть один волосок, то как раз скажут, что он завалился в тесто из бороды трупа. Придется умереть с голоду!». На помощь приходит «бесчувственный» сын Хасана, который цинично предлагает подкинуть голову «соседу насупротив, Кёру-Али, бородобрею». Так в романе возникает прямая аналогия с гоголевским «Носом».

«Кёр» по-турецки «слепой». Но слепой брадобрей – это уж слишком для XIX века, и сосед хлебника «слеп одним глазом». Впрочем, для Гоголя это не было бы чем-то сверхъестественным. В связи с этим интересен диалог Гоголя с О. Бодянским из воспоминаний последнего.

Гоголь: – Знaете ли вы? Жуковский пишет ко мне, что он ослеп.

– Кaк! – воскликнул г. Бодянский, – слепой пишет к вaм, что он ослеп?

– Дa. Немцы ухитрились устроить ему какую-то штучку…

Письма, впрочем, Гоголь Бодянскому так и не показывает. В этом диалоге – весь Гоголь, про которого С. Бочаров писал, что «за­гадку человека» у него составляют «соотношения и противоречия ве­щественного, телесного, духовного и человечески-личностно­го, во-первых, и части и целого, во-вторых». Яровой подчеркивает «…привычное для Гоголя замещение одушевленного целого неодушевленными деталями, к нему относящимися».

Хлеб в этом смысле неразделен: часть его – тот же хлеб, что и целое. Метафизическая слепота объединяет гоголевского цирюльника и его потенциальную жертву – кавказского маиора. Оба они одинаково реагируют – один на обнаружение носа в неположенном месте, другой – на его отсутствие на месте положенном: протирают глаза, не веря увиденному и относя это к внезапному помутнению зрения. Нос не виден человеку без зеркала независимо от офтальмологии. Хлеб, как и остальная еда, «не виден», попав в желудок, к тому же по дороге изменившись до неузнаваемости, если кусок прожевали, а не проглотили целиком. О связи еды и смерти напоминает поговорка:«Проглотил что похоронил. Как и другая: «Хлеб спит в человеке». Гоголевский нос «спит» в хлебе, ожидая рождения или похорон – в зависимости от авторского замысла. Здесь невольно вспоминается загадка о хлебе: «Режут меня, вяжут меня, бьют нещадно, колесуют – пройду огонь и воду, и конец мой – нож и зубы». Это словно бы перифраз описания утра цирюльника в повести Гоголя. Правда, там до зубов дело не дошло. Но, может быть, зомбические блуждания Носа между Петербургом и Ригой и обусловлены тем, что цикл не был доведен до логического конца, до «похорон» пережеванной пищи в чреве вкушающего?

Вернемся, однако, к турецкому предшественнику Ивана Яковлевича. Сын хлебника проник в цирюльню, приставил несчастную голову к стене и, «чтобы ловче обмануть слепого хозяина, накинул ей полотенце кругом шеи, пристроив кафтан его на скамье так, как будто прихожий уселся на ней для бритья». И Кёр-Али начинает-таки «производство» над отделенной от целого частью. В романе Мориера, как и в повести Гоголя, подчеркивается пристрастие брадобрея к вину. Он даже Хафиза цитирует. Однако Кёр-Али успокаивает на удивление молчаливого клиента: «…не бойтесь: не заеду бритвой за ухо. Рука у меня ловка и легка, и, буде угодно аллаху, так вам заскребу по лбу сталью, что, эфенди мой! заскрипит у вас на сердце». Профессиональное мастерство Ивана Яковлевича удостоверяется в повести дважды. Первая характеристика – строго негативная – дается Прасковьей Осиповной в состоянии крайнего ошеломления, практически в шоке. Повторим ее: «Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся». Вторая – скорее, позитивная – автором: «Он узнал, что этот нос был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева, которого он брил каждую середу и воскресенье».

Итак, налицо не только две очевидные аналогии с «Носом», но и стилистические совпадения перевода Сенковского с манерой Гоголя. Мориер достаточно подробно описывает приготовления брадобрея к работе: «Он выправил бритвы на прикреплённом к кушаку ремне, снял с гвоздя большой жестяной таз с вырезом для шеи, налил в него горячей воды и, держа таз в левой руке, а правою размешивая воду, подошёл к безмолвному гостю, чтоб обмочить ему голову». Гоголь ограничивается упоминанием, что Иван Яковлевич «мылил» коллежскому асессору «и на щеке, и под носом, и за ухом, и под бородою – одним словом, где только ему была охота». Надо признать, русский цирюльник уступает турецкому если не в мастерстве, то в прилежании и заботе о репутации. И клиент Кёр-Али – мусульманин, а не православный, т.е. работа цирюльника заключается в обривании головы, а не только лица. Но здесь приходит простая мысль: может быть, то, что кажется нам в повести Гоголя необъяснимыми умолчаниями, суть сознательные избегания повторов применительно к переводу Сенковского и оригиналу Мориера? Голова превратилась в нос, и здесь снова действует гоголевская подмена целого частью. Сам Платон Ковалев говорит чиновнику газетной экспедиции: «Да ведь я вам не о пуделе делаю объявление, а о собственном моем носе: стало быть, почти то же, что о самом себе». Ну, а уж «пудель черной шерсти», который оказался казначеем «не помню какого-то заведения», отсылает к Фаусту и – через времена – к роману «Мастер и Маргарита». Эту символику и объяснять не надо.

В.Скотт называл Дж. Мориера лучшим современным английским романистом. Умница и байбак Дельвиг с ним не согласился: «…однообразные шутки его растянулись на четыре книги, и поэтому можно поручиться, что все читатели… едва ли дочтут сие длинное сочинение до конца и без скуки. Наитерпеливейший человек вряд ли одолеет оное». Гоголь, судя по всему, одолел, поскольку жареная голова запрятана в самую середину похождений Хаджи-Бабы, кстати, сына брадобрея. Голова, между тем, претерпевает дальнейшие злоключения, леденящие кровь читателя, но прямого отношения к нашей теме они уже не имеют. В 1847 г. в «Светлом Воскресении» Гоголь откажется от всяких иносказаний: «Диавол выступил уже без маски в мир. Дух гордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, он явился в собственном своем виде. Почуяв, что признают его господство, он перестал уже и чиниться с людьми». Миру, надевшему коллективную маску, якобы предохраняющую от ковидной заразы, стоило бы насторожиться от этих слов. Но мир давно не читает Гоголя!