Герман ВЛАСОВ. Маленький купол
Где на ребяческие козни
и Юго-Запада дворы,
воспеты Левитанским поздним,
кивали желтые шары, –
когда вытягивал травинку
и приставлял её к зубам,
я муравьиную тропинку,
боясь, прокладывал в себя.
Не муравьиного укуса
из темной земляной трухи, –
но флейту травяного вкуса,
в какую верят пастухи
я в руки получил… Но нет же:
я помню утро февраля,
где верховодит ряд сольфеджий
и клавиш фабрики Заря.
Я заплатил занятий цену
за музыки живую весть.
Но если мир – немая сцена:
зачем травинку было есть?
* * *
Через тебя рождаются на свет
покой и шум. Сегодня ты в ударе.
И если есть в тебе чего-то сверх,
то это мальчик на воздушном шаре.
Он – выскочка, он – жаворонок, дух.
Он речь свою ведет с оглядкой пули;
хрусталиком в глазу разносит в пух
апостолов, что на горе уснули
в такое утро бездны на краю –
кто врозь, кто с вещмешком своим в обнимку.
Еще он говорит: Я вам дарю
вот эту вырастающую дымку,
как лестницу в нагие небеса,
на цыпочках без видимой опоры;
земли окружность – были бы глаза
бессонные и быстрые, как скорый –
всю охватили б. И, наверно, враз,
исполнились тугой и звонкой веры.
Не завтра, но сегодня и сейчас,
мы невесомы, будто монгольфьеры.
МАЛЕНЬКАЯ ОДА ВЕНЕЦИАНСКОМУ СЕКРЕТЕРУ
Вот я присел за тебя. Стило
в правую руку вложил. Свело
влагой чувствительною глаза.
Что я хотел сказать?
Что череда притупляет зим,
что, будто гребень для волн, дельфин –
ферро – гондоле локтем и лбом
служит. Лишним ребром
выйдя, лагуну связав и дом.
Маленький купол – осенний холм
в патине приезжавших встречал.
Что причал причащал
умброй и охрой, погожим днем,
бакеном, белой чайкой на нём.
Сам ты, одушевляя уют,
списанный из кают,
дабы не сгинуть в зеленый ил
слово сказанное хранил,
четвероногий жилец. Итог
перед отправкой в док:
что, почернев от чернил, душа
помнит кончик карандаша
лаковою своей спиной
дышит, блестит волной.
ЮЖНЫЙ ТРИПТИХ
1
Когда железо ржавое на Юг
качнулось с лязганьем, когда сердилось, глохло, –
отцы моих растерянных подруг,
прилипли к стеклам.
Но вышли – кто с лопатой, с кулаком,
с решимостью, как с поднятым плакатом, –
весь Юг – Джанкой, Очаков, Конотоп –
встал образом распятым.
Оно – железо – движимо извне
чужой сторонней волей,
несло раздел обширной стороне.
Бронею диким полем,
земле кромсая гусеницей грудь,
по полю стрекотали танки.
Как от немецкой Зингер точный путь –
стежок от вышиванки.
2
И всадники и тот кто подавал
тупым концом копья сегодня губку
Не видели меж тёмных туч овал –
нырнувшую на дно голубку.
От копоти покрышек небеса
покрыты были горькой власяницей
Такой что небо превратилась в сад,
где не гнездиться птицам.
Но выше, чуть поодаль, в стороне,
престольного стола, наверно, слева,
где речь была о хлебе и вине,
теперь скорбела Дева
о том, что разделенье велико,
что нить вольфрама вспыхнула меж братьев
и, все же, распростерла свой платок
и стала помогать им.
3
Земные и недолгие цари,
купцы, чиновники, менялы,
из глины созданы их алтари,
из сна их зазывалы.
Учителя рассеянья и зла
(поскольку уменьшает разделение) –
движение без крыльев и весла,
со ртом зашитым пенье.
Все верлибристы рукотворных роз
и вратари привязанности мнимой,
кто мимо детских или женских слез
всегда проходят мимо –
за копотью не видят высоты
а красоты за едким потом, –
и оттого не смогут как цветы
язык вместить полёта,
который есть первейший из начал
(безоблачной он, голубей Веданты),
привязаны к обидным мелочам,
их тени – персонажи Данте.
* * *
Ты это ветер, я – бизань и кливер.
Мы вместе – мачта, парус и весло.
Когда я ночью возвращаюсь в Киев, –
как много птиц в каштанах, как назло
мне много музыки в твоём квартале.
А я на снега таянье похож:
когда под снегом вижу много таин,
всё время говорю: Да будет дождь
ходить по этажам и по паркету
пусть слюни по Тарковскому текут,
в Ирпень втекают, в маленькую Мету, –
на суше много есть, кто их соткут,
найдя обоих на одной подушке,
обложке полумягкой и за ней.
Вот птица чибис навостряет ушки.
Скажи нам, чибис, чьи мы поскорей…
* * *
Оса в гнездо несёт узор полета…
Коробки спичек сухо громыханье,
Окно открыв, на клетке курит кто-то
на корточках. Дым марлевою тканью
наружу тянет. Позже обнаружу,
по лестнице одним сойдя пролетом, –
открытое окно, прохладу, стужу
и скомканную пачку с самолетом.
А где же осы – их гнездо сухое
на кафеле советском пепла горстка,
а рядом – зажигалка «Бологое»;
из Болого, знать, до Красногорска.
Со стертым жалом Крикет-зажигалка
мертва и ничего не зажигает.
Осу и приезжающего жалко,
И лампочка на лестнице мигает.
Где на ребяческие козни
и Юго-Запада дворы,
воспеты Левитанским поздним,
кивали желтые шары, –
когда вытягивал травинку
и приставлял её к зубам,
я муравьиную тропинку,
боясь, прокладывал в себя.
Не муравьиного укуса
из темной земляной трухи, –
но флейту травяного вкуса,
в какую верят пастухи
я в руки получил… Но нет же:
я помню утро февраля,
где верховодит ряд сольфеджий
и клавиш фабрики Заря.
Я заплатил занятий цену
за музыки живую весть.
Но если мир – немая сцена:
зачем травинку было есть?
* * *
Через тебя рождаются на свет
покой и шум. Сегодня ты в ударе.
И если есть в тебе чего-то сверх,
то это мальчик на воздушном шаре.
Он – выскочка, он – жаворонок, дух.
Он речь свою ведет с оглядкой пули;
хрусталиком в глазу разносит в пух
апостолов, что на горе уснули
в такое утро бездны на краю –
кто врозь, кто с вещмешком своим в обнимку.
Еще он говорит: Я вам дарю
вот эту вырастающую дымку,
как лестницу в нагие небеса,
на цыпочках без видимой опоры;
земли окружность – были бы глаза
бессонные и быстрые, как скорый –
всю охватили б. И, наверно, враз,
исполнились тугой и звонкой веры.
Не завтра, но сегодня и сейчас,
мы невесомы, будто монгольфьеры.
МАЛЕНЬКАЯ ОДА ВЕНЕЦИАНСКОМУ СЕКРЕТЕРУ
Вот я присел за тебя. Стило
в правую руку вложил. Свело
влагой чувствительною глаза.
Что я хотел сказать?
Что череда притупляет зим,
что, будто гребень для волн, дельфин –
ферро – гондоле локтем и лбом
служит. Лишним ребром
выйдя, лагуну связав и дом.
Маленький купол – осенний холм
в патине приезжавших встречал.
Что причал причащал
умброй и охрой, погожим днем,
бакеном, белой чайкой на нём.
Сам ты, одушевляя уют,
списанный из кают,
дабы не сгинуть в зеленый ил
слово сказанное хранил,
четвероногий жилец. Итог
перед отправкой в док:
что, почернев от чернил, душа
помнит кончик карандаша
лаковою своей спиной
дышит, блестит волной.
ЮЖНЫЙ ТРИПТИХ
1
Когда железо ржавое на Юг
качнулось с лязганьем, когда сердилось, глохло, –
отцы моих растерянных подруг,
прилипли к стеклам.
Но вышли – кто с лопатой, с кулаком,
с решимостью, как с поднятым плакатом, –
весь Юг – Джанкой, Очаков, Конотоп –
встал образом распятым.
Оно – железо – движимо извне
чужой сторонней волей,
несло раздел обширной стороне.
Бронею диким полем,
земле кромсая гусеницей грудь,
по полю стрекотали танки.
Как от немецкой Зингер точный путь –
стежок от вышиванки.
2
И всадники и тот кто подавал
тупым концом копья сегодня губку
Не видели меж тёмных туч овал –
нырнувшую на дно голубку.
От копоти покрышек небеса
покрыты были горькой власяницей
Такой что небо превратилась в сад,
где не гнездиться птицам.
Но выше, чуть поодаль, в стороне,
престольного стола, наверно, слева,
где речь была о хлебе и вине,
теперь скорбела Дева
о том, что разделенье велико,
что нить вольфрама вспыхнула меж братьев
и, все же, распростерла свой платок
и стала помогать им.
3
Земные и недолгие цари,
купцы, чиновники, менялы,
из глины созданы их алтари,
из сна их зазывалы.
Учителя рассеянья и зла
(поскольку уменьшает разделение) –
движение без крыльев и весла,
со ртом зашитым пенье.
Все верлибристы рукотворных роз
и вратари привязанности мнимой,
кто мимо детских или женских слез
всегда проходят мимо –
за копотью не видят высоты
а красоты за едким потом, –
и оттого не смогут как цветы
язык вместить полёта,
который есть первейший из начал
(безоблачной он, голубей Веданты),
привязаны к обидным мелочам,
их тени – персонажи Данте.
* * *
Ты это ветер, я – бизань и кливер.
Мы вместе – мачта, парус и весло.
Когда я ночью возвращаюсь в Киев, –
как много птиц в каштанах, как назло
мне много музыки в твоём квартале.
А я на снега таянье похож:
когда под снегом вижу много таин,
всё время говорю: Да будет дождь
ходить по этажам и по паркету
пусть слюни по Тарковскому текут,
в Ирпень втекают, в маленькую Мету, –
на суше много есть, кто их соткут,
найдя обоих на одной подушке,
обложке полумягкой и за ней.
Вот птица чибис навостряет ушки.
Скажи нам, чибис, чьи мы поскорей…
* * *
Оса в гнездо несёт узор полета…
Коробки спичек сухо громыханье,
Окно открыв, на клетке курит кто-то
на корточках. Дым марлевою тканью
наружу тянет. Позже обнаружу,
по лестнице одним сойдя пролетом, –
открытое окно, прохладу, стужу
и скомканную пачку с самолетом.
А где же осы – их гнездо сухое
на кафеле советском пепла горстка,
а рядом – зажигалка «Бологое»;
из Болого, знать, до Красногорска.
Со стертым жалом Крикет-зажигалка
мертва и ничего не зажигает.
Осу и приезжающего жалко,
И лампочка на лестнице мигает.