Иосиф КУРАЛОВ. Миниатюры

САША

 

Середина девяностых годов. Лето. Солнечное утро. Стою на бульваре Строителей около табачного киоска (тогда я еще курил), смотрю, есть ли «БТ» в твердой пачке. Слышу сзади робкий детский голос:

 – Дяденька, дяденька…

Оборачиваюсь. Вижу мальчика лет двенадцати. Вопросительно гляжу на него. Он ловит мой взгляд, смотрит мне в самую душу глазами с  застывшим в них отчаяньем. И говорит:

– Купите мне булку хлеба.

Сердце мое пронзает стальная игла, твердь передо мной разверзается, из бездны на мгновение появляется сатана, похожий одновременно на Чубайса и Гайдара, показывает язык и исчезает.

Я говорю мальчику, махнув рукой в сторону кафетерия, что метрах в пятидесяти:

  Пойдем, я тебя накормлю.

– Нет! –  отвечает мальчик, – если я через десять минут не принесу булку хлеба, они могут меня побить.

Выяснилось, что они – это мама и ее сожитель дядя Вова. Они сейчас пьют. Мальчика послали за хлебом. А денег не дали.

– За десять минут мы управимся, пошли.

– Пошли, – согласился мальчик.

В кафетерии было пусто. На прилавке, рядом с кассиршей стоял готовый комплекс из трех блюд. Сели за стол. Мальчишка проглотил этот комплекс за пять минут. Я посмотрел в его глаза: в них продолжало жить отчаяние.

И вдруг он заговорил. Жарким шепотом. Шепотом, чтобы не слышали кассирша и техничка, шныряющая со шваброй между столиками.

– Сдайте меня в детдом! – шептал мальчик. Схватив своими глазами с застывшим отчаяньем мой взгляд, он ни на секунду не отпускал его. – Сдайте меня! Вы же хороший дяденька, я вижу, вы сможете! Я не хочу туда – к маме, к дяде Вове, я не хочу к ним! Сдайте меня! Пойдемте прямо сейчас! Прямо сейчас пойдемте!

Боже, что он делал с моей душой! Он выворачивал ее наизнанку. Он вытащил ее из меня. Он держал ее в своих детских руках и кричал в нее. Шепотом. Кричал.

Я прервал его монолог:

– Мне проще набить морду твоему дяде Вове, чем сдать тебя в детдом.

– Он не мой дядя Вова, он мамин, – сказал мальчик и замолк, ушел в себя.

– Давай поступим так. Ведь быстро ничего не делается. Сегодня я попытаюсь узнать, как можно тебе помочь, а завтра позвоню тебе, и мы с тобой…

– У нас нет телефона – прервал мальчик. Договорились, что он сам позвонит мне, из автомата или от знакомых.

Я записал ему номера своих телефонов – домашнего и служебного,  мобильников тогда еще не было. Для себя записал его имя и фамилию (фамилию здесь несколько изменю, пусть он будет Саша Кондратьев), возраст, домашний адрес. Тут же в кафетерии купил булку хлеба, предложил немного денег. От денег Саша отказался:

   Все равно они отберут!

Вечером я позвонил знакомому директору одного из интернатов. И  узнал, как все непросто делается, как много документов надо оформить. А летом, когда все интернатские разъезжаются по домам, и в общежитии интерната остаются только те, кому совсем некуда идти, заселение новенького возможно только в порядке исключительного исключения, а без пакета оформленных документов – вообще невозможно.

А мне как раз надо было без пакета: вдруг Саша завтра позвонит и повторит свою жуткую просьбу про детдом…

Уломал я директора, в качестве аргумента выдвинув соображение, что летом система образования, в которую входит его интернат, отдыхает, и никто его проверять не будет, что, впрочем, он знал не хуже меня.

  Приводи его. Поселю. Но знай, что ты толкаешь меня на должностное преступление. В случае чего будешь меня защищать всем авторитетом Союза писателей.

– Буду, – ответил я. На том и порешили.

 

Саша не позвонил. Ни завтра, ни послезавтра. Ни через неделю. На душе было муторно. Я сходил по записанному адресу и узнал, что никакой Саша Кондратьев по этому адресу не живет и никогда не жил.

Жизнь крутилась колесом, дни мелькали. Я забыл про Сашу. А в середине октября мне позвонил директор интерната:

– Твой Саша Кондратьев у нас.

– Как у вас? Почему же он мне не позвонил? Я же к нему домой ходил – он там не живет…

– Листок с твоими телефонами у него дома отобрали, в карманах  рылись в поисках денег, нашли листок – порвали, выкинули… Домашний адрес… ты же обещал дяде Вове морду набить, вот он и дал тебе неправильный адрес… Оформление его к нам соседи инициировали. Он у нас с конца августа. Я вчера с ним разговаривал. Вообще-то я с каждым воспитанником не общаюсь – руки не доходят. А Саша в библиотеке  книгу твою увидел, в ней – твоя фотография, он сказал библиотекарше, что знаком с тобой. Она мне сразу же донесла. Ты придешь к нему?

– Приду.

На следующий день, собрав пакет с фруктами, колбасой, сардельками, поехал в интернат. Саша жил в комнате с тремя такими же двенадцатилетними мальчишками. Поздоровавшись со мной, они деликатно ушли из комнаты.  Саша явно обрадовался моему приезду. Но тут же как-то сник. И снова как летом, поймал мой взгляд, и беспощадно посмотрел мне в душу. Изморозь отчаянья в его глазах ничуть не уменьшилась.

– Иосиф Абдурахманович, –  с трудом выговорил он мое отчество, – я хочу домой. К маме. И в школу, в которой учился.

Опять стальная игла пронзила сердце, пол интернатской общаги исчез, обнажив бездну, и снова из бездны возникла инфернальная морда Чубайсо-Гайдаро-сатаны и показала язык.

– А как же дядя Вова?

– Он ушел.

Я тут же помчался к директору, сказав Саше, чтоб он ждал меня. Директор глядел на меня скептически-сочувственно, произнося свой монолог.

– Ты знаешь, они все хотят домой. Сначала они хотят уйти из дома, а потом – домой. И если мы будем выполнять все их прихоти, мы развалим систему поддержки таких вот социально незащищенных детей. А в  конкретном случае все еще хуже. Сашину мать скоро лишат родительских прав, дело уже подготовлено и ждет судебного решения. И придется твоему Саше отсюда в детский дом переселяться. Потому что здесь могут жить и учиться только те,  у кого хоть какие-то родители есть. А если нет или лишены прав – ребенка в детдом. Ну, год я его, конечно, продержу. А на следующий год – не знаю…

Вернувшись в Сашину комнату, я не знал, что ему сказать и как смотреть в его глаза. Но он, похоже, все и так понял. И ни о чем меня не спросил. Кроме одного:

 – Вы будете ко мне приходить?

– Конечно, буду, – ответил я.

И не пришел. Ни разу. Никогда.

Вихрь жизни нес меня, колесо дел крутилось. Визит к Саше я откладывал, откладывал, откладывал…

И забыл. Совсем забыл. А сегодня, больше, чем через двадцать лет, вспомнил.

В Интернете, как всегда случайно (искал одно – нашел другое), пытаясь вычислить всех исполнителей песни о Маленьком принце, наткнулся на цитату: «Люди забыли эту истину, – сказал Лис. – Но ты не должен ее забывать. Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили…».

Наткнулся – и в сердце вошла старая, из девяностых годов, стальная игла: Саша!..

 

Я не выполнил завет Лиса.

Не выполнил, не выполнил, не выполнил…

 

Объяснение в любви

 

Бездну времени назад, в конце семидесятых, поздним вечером, я, слегка поддатый, пришел к своему другу Володе Еременко для участия в запланированной днем всенощной беседе о мировых проблемах, под водочку.

У Володи в это время находился наш общий друг Саша Ибрагимов – тоже поэт, искатель смысла жизни и, в ту пору, кажется, кришнаит. Я удивился, увидев его: неужели он собирается участвовать в нашей беседе? Ведь он не пьет. А если он не будет с нами пить, то как он нас поймет?

Хотя нельзя сказать, что он совсем трезвенник, выпивал, конечно. Но нам с Володей, в этом деле, он в подметки не годился. Это сейчас мы страдаем самоограничениями. А в те годы ничем не страдали.

Пока Володя готовил стол для всенощной, я наблюдал, как Ибрагимов, тщетно пытается общаться с дочерью Володи – Наташей, которой было в ту пору года три-четыре.

Он – к ней, она – от него, он подает ей руку, она свою руку прячет за спину…

Я, ни слова не говоря, подошел к Наташке, присел, распахнул руки – и она кинулась ко мне в объятия. Я не ожидал такой пылкости. Она меня видела впервые, я ее тоже. Любовь с первого взгляда! Поднял Наташку и стал носить ее на руках по комнате.

Удивленный и уязвленный Ибрагимов начал в своем духе  комментировать: и пришел пьяный Иосиф, и распахнул объятия, и кинулась в эти объятия женщина, не предвидя последствий…

Я, естественно, уточнял: не пьяный, а слегка поддатый, не женщина, а маленькая девочка. Наташка повторяла, как эхо: ни пяный, а бадатый, ни зенсина, а девоська…

Она совершенно освоилась на моих руках и неожиданно спросила: а ты меня любишь? Ну, что я мог ответить на такой вопрос? Конечно, люблю, сказал я. И я тебя люблю, сказала Наташка.

Объяснение состоялось. Любовь с первого взгляда получила словесное подтверждение. И Наташка начала дремать: время было позднее, ей пора было укладываться спать. Я отнес ее к Володиной жене – Лиле. Сказав Наташке: «Любимая, иди к маме», – попытался передать ее Лиле. Но не тут-то было. Любимая быстро проснулась и потребовала  носить ее на руках. Пришлось носить.

Пока я усыплял Наташку, отвергнутый ею Ибрагимов ушел. Наконец она окончательно уснула, и удалось передать ее с рук на руки Лиле. И началась наша с Володей всенощная беседа…

Абсолютно не помню, о чем мы говорили. Но это объяснение в любви не забуду никогда.

 

 

САША

 

Середина девяностых годов. Лето. Солнечное утро. Стою на бульваре Строителей около табачного киоска (тогда я еще курил), смотрю, есть ли «БТ» в твердой пачке. Слышу сзади робкий детский голос:

 – Дяденька, дяденька…

Оборачиваюсь. Вижу мальчика лет двенадцати. Вопросительно гляжу на него. Он ловит мой взгляд, смотрит мне в самую душу глазами с  застывшим в них отчаяньем. И говорит:

– Купите мне булку хлеба.

Сердце мое пронзает стальная игла, твердь передо мной разверзается, из бездны на мгновение появляется сатана, похожий одновременно на Чубайса и Гайдара, показывает язык и исчезает.

Я говорю мальчику, махнув рукой в сторону кафетерия, что метрах в пятидесяти:

  Пойдем, я тебя накормлю.

– Нет! –  отвечает мальчик, – если я через десять минут не принесу булку хлеба, они могут меня побить.

Выяснилось, что они – это мама и ее сожитель дядя Вова. Они сейчас пьют. Мальчика послали за хлебом. А денег не дали.

– За десять минут мы управимся, пошли.

– Пошли, – согласился мальчик.

В кафетерии было пусто. На прилавке, рядом с кассиршей стоял готовый комплекс из трех блюд. Сели за стол. Мальчишка проглотил этот комплекс за пять минут. Я посмотрел в его глаза: в них продолжало жить отчаяние.

И вдруг он заговорил. Жарким шепотом. Шепотом, чтобы не слышали кассирша и техничка, шныряющая со шваброй между столиками.

– Сдайте меня в детдом! – шептал мальчик. Схватив своими глазами с застывшим отчаяньем мой взгляд, он ни на секунду не отпускал его. – Сдайте меня! Вы же хороший дяденька, я вижу, вы сможете! Я не хочу туда – к маме, к дяде Вове, я не хочу к ним! Сдайте меня! Пойдемте прямо сейчас! Прямо сейчас пойдемте!

Боже, что он делал с моей душой! Он выворачивал ее наизнанку. Он вытащил ее из меня. Он держал ее в своих детских руках и кричал в нее. Шепотом. Кричал.

Я прервал его монолог:

– Мне проще набить морду твоему дяде Вове, чем сдать тебя в детдом.

– Он не мой дядя Вова, он мамин, – сказал мальчик и замолк, ушел в себя.

– Давай поступим так. Ведь быстро ничего не делается. Сегодня я попытаюсь узнать, как можно тебе помочь, а завтра позвоню тебе, и мы с тобой…

– У нас нет телефона – прервал мальчик. Договорились, что он сам позвонит мне, из автомата или от знакомых.

Я записал ему номера своих телефонов – домашнего и служебного,  мобильников тогда еще не было. Для себя записал его имя и фамилию (фамилию здесь несколько изменю, пусть он будет Саша Кондратьев), возраст, домашний адрес. Тут же в кафетерии купил булку хлеба, предложил немного денег. От денег Саша отказался:

   Все равно они отберут!

Вечером я позвонил знакомому директору одного из интернатов. И  узнал, как все непросто делается, как много документов надо оформить. А летом, когда все интернатские разъезжаются по домам, и в общежитии интерната остаются только те, кому совсем некуда идти, заселение новенького возможно только в порядке исключительного исключения, а без пакета оформленных документов – вообще невозможно.

А мне как раз надо было без пакета: вдруг Саша завтра позвонит и повторит свою жуткую просьбу про детдом…

Уломал я директора, в качестве аргумента выдвинув соображение, что летом система образования, в которую входит его интернат, отдыхает, и никто его проверять не будет, что, впрочем, он знал не хуже меня.

  Приводи его. Поселю. Но знай, что ты толкаешь меня на должностное преступление. В случае чего будешь меня защищать всем авторитетом Союза писателей.

– Буду, – ответил я. На том и порешили.

 

Саша не позвонил. Ни завтра, ни послезавтра. Ни через неделю. На душе было муторно. Я сходил по записанному адресу и узнал, что никакой Саша Кондратьев по этому адресу не живет и никогда не жил.

Жизнь крутилась колесом, дни мелькали. Я забыл про Сашу. А в середине октября мне позвонил директор интерната:

– Твой Саша Кондратьев у нас.

– Как у вас? Почему же он мне не позвонил? Я же к нему домой ходил – он там не живет…

– Листок с твоими телефонами у него дома отобрали, в карманах  рылись в поисках денег, нашли листок – порвали, выкинули… Домашний адрес… ты же обещал дяде Вове морду набить, вот он и дал тебе неправильный адрес… Оформление его к нам соседи инициировали. Он у нас с конца августа. Я вчера с ним разговаривал. Вообще-то я с каждым воспитанником не общаюсь – руки не доходят. А Саша в библиотеке  книгу твою увидел, в ней – твоя фотография, он сказал библиотекарше, что знаком с тобой. Она мне сразу же донесла. Ты придешь к нему?

– Приду.

На следующий день, собрав пакет с фруктами, колбасой, сардельками, поехал в интернат. Саша жил в комнате с тремя такими же двенадцатилетними мальчишками. Поздоровавшись со мной, они деликатно ушли из комнаты.  Саша явно обрадовался моему приезду. Но тут же как-то сник. И снова как летом, поймал мой взгляд, и беспощадно посмотрел мне в душу. Изморозь отчаянья в его глазах ничуть не уменьшилась.

– Иосиф Абдурахманович, –  с трудом выговорил он мое отчество, – я хочу домой. К маме. И в школу, в которой учился.

Опять стальная игла пронзила сердце, пол интернатской общаги исчез, обнажив бездну, и снова из бездны возникла инфернальная морда Чубайсо-Гайдаро-сатаны и показала язык.

– А как же дядя Вова?

– Он ушел.

Я тут же помчался к директору, сказав Саше, чтоб он ждал меня. Директор глядел на меня скептически-сочувственно, произнося свой монолог.

– Ты знаешь, они все хотят домой. Сначала они хотят уйти из дома, а потом – домой. И если мы будем выполнять все их прихоти, мы развалим систему поддержки таких вот социально незащищенных детей. А в  конкретном случае все еще хуже. Сашину мать скоро лишат родительских прав, дело уже подготовлено и ждет судебного решения. И придется твоему Саше отсюда в детский дом переселяться. Потому что здесь могут жить и учиться только те,  у кого хоть какие-то родители есть. А если нет или лишены прав – ребенка в детдом. Ну, год я его, конечно, продержу. А на следующий год – не знаю…

Вернувшись в Сашину комнату, я не знал, что ему сказать и как смотреть в его глаза. Но он, похоже, все и так понял. И ни о чем меня не спросил. Кроме одного:

 – Вы будете ко мне приходить?

– Конечно, буду, – ответил я.

И не пришел. Ни разу. Никогда.

Вихрь жизни нес меня, колесо дел крутилось. Визит к Саше я откладывал, откладывал, откладывал…

И забыл. Совсем забыл. А сегодня, больше, чем через двадцать лет, вспомнил.

В Интернете, как всегда случайно (искал одно – нашел другое), пытаясь вычислить всех исполнителей песни о Маленьком принце, наткнулся на цитату: «Люди забыли эту истину, – сказал Лис. – Но ты не должен ее забывать. Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили…».

Наткнулся – и в сердце вошла старая, из девяностых годов, стальная игла: Саша!..

 

Я не выполнил завет Лиса.

Не выполнил, не выполнил, не выполнил…

 

Объяснение в любви

 

Бездну времени назад, в конце семидесятых, поздним вечером, я, слегка поддатый, пришел к своему другу Володе Еременко для участия в запланированной днем всенощной беседе о мировых проблемах, под водочку.

У Володи в это время находился наш общий друг Саша Ибрагимов – тоже поэт, искатель смысла жизни и, в ту пору, кажется, кришнаит. Я удивился, увидев его: неужели он собирается участвовать в нашей беседе? Ведь он не пьет. А если он не будет с нами пить, то как он нас поймет?

Хотя нельзя сказать, что он совсем трезвенник, выпивал, конечно. Но нам с Володей, в этом деле, он в подметки не годился. Это сейчас мы страдаем самоограничениями. А в те годы ничем не страдали.

Пока Володя готовил стол для всенощной, я наблюдал, как Ибрагимов, тщетно пытается общаться с дочерью Володи – Наташей, которой было в ту пору года три-четыре.

Он – к ней, она – от него, он подает ей руку, она свою руку прячет за спину…

Я, ни слова не говоря, подошел к Наташке, присел, распахнул руки – и она кинулась ко мне в объятия. Я не ожидал такой пылкости. Она меня видела впервые, я ее тоже. Любовь с первого взгляда! Поднял Наташку и стал носить ее на руках по комнате.

Удивленный и уязвленный Ибрагимов начал в своем духе  комментировать: и пришел пьяный Иосиф, и распахнул объятия, и кинулась в эти объятия женщина, не предвидя последствий…

Я, естественно, уточнял: не пьяный, а слегка поддатый, не женщина, а маленькая девочка. Наташка повторяла, как эхо: ни пяный, а бадатый, ни зенсина, а девоська…

Она совершенно освоилась на моих руках и неожиданно спросила: а ты меня любишь? Ну, что я мог ответить на такой вопрос? Конечно, люблю, сказал я. И я тебя люблю, сказала Наташка.

Объяснение состоялось. Любовь с первого взгляда получила словесное подтверждение. И Наташка начала дремать: время было позднее, ей пора было укладываться спать. Я отнес ее к Володиной жене – Лиле. Сказав Наташке: «Любимая, иди к маме», – попытался передать ее Лиле. Но не тут-то было. Любимая быстро проснулась и потребовала  носить ее на руках. Пришлось носить.

Пока я усыплял Наташку, отвергнутый ею Ибрагимов ушел. Наконец она окончательно уснула, и удалось передать ее с рук на руки Лиле. И началась наша с Володей всенощная беседа…

Абсолютно не помню, о чем мы говорили. Но это объяснение в любви не забуду никогда.