Елена ДУБРОВИНА. На закате. Рассказ

Багрово-красный закат бьёт в стекло, ослепляет так, что за его плотной массой не видно той глубины вселенной, где обитает вечность — неподвижный, невидимый образ времени. На стене постукивают часы, отсчитывая время на земле.

— Сколько ещё таких закатов нам придется встречать? — спрашивает отец, наблюдая заход осеннего солнца. — Время движется, стареет тело, но душа остается в его защитной оболочке всё такой же молодой, не тронутой временем, застывшей в своей вечности. Может быть, закат тела — это рассвет души, когда она, впитав в себя столько чувств, новых знаний, опыта, начинает жить заново? Может быть, это самое лучшее время творить?

Отец отворачивается от окна и вопросительно смотрит на меня, продолжая. — Но нет, уходят физические силы, опускаются руки и только мозг продолжает работать, вспоминать, думать. Время — источник зла и источник добра.

Он умолкает, и взгляд его падает на настенные часы. Они громко тикают, всё так же монотонно отсчитывая время. Вечереет. Ни ему, ни мне ещё не хочется спать. Медленно гаснет красный закат, солнце падает за горизонт, и ночь окрашивает мир черной непроницаемой краской. Человечество замирает, оставляя в глубине вселенной свои тайны, надежды, тревоги.

Расстегнув ворот рубашки, отец откидывается на спинку кресла. Последнее время он много думает, может быть, вспоминает прошлое. Я сижу у его ног в ожидании рассказов, Ах, как он умеет рассказывать, дыхание захватывает. Но на самом интересном месте он вдруг замолкает — вспоминать тяжело. Вечность поглотила прошлое, оно застыло во времени, которое вернуть может только память.

В дверь громко стучат. Отец вздрагивает от неожиданности. Обрывается тишина, исчезают таинственные звуки ночи, будто кто-то небрежно стер с полотна картины последние краски уходящего дня. Я открываю дверь. На пороге стоит горничная со стаканом воды и лекарством. Электрический свет, неприятно жёлтый, врывается в комнату, падает тяжелым пучком на его лицо. В этом освещенном пространстве оно кажется мне очень усталым и бледным.

— Закройте дверь, — просит он слабым голосом, — свет режет глаза.

Горничная идет к столу и, оставив поднос, тихо удаляется, унося с собой тусклый жёлтый свет.

— Иди спать, — говорит отец, — уже поздно, — сегодня рассказов не будет.

И вдруг, закрыв глаза, читает:

Я был пылинкою в игре миросмешений,
Я еле был — в полунебытии…
Душа качала в первобытной лени
Видения бесцветные свои.

Я шёл, кружась, сквозь пустоту и бездны,
Сквозь сладость первозданного огня,
Весь осеянный счастьем бесполезным,
Неудержимой радостью звеня.

Отец тяжело переводит дыхание и замолкает. Я смотрю ему прямо в глаза, наполненные болью, погруженные в прошлое, в вечно-зовущую память.

— Боже мой, как красиво! Чьи…

Я не успеваю договорить. Вижу, он улыбается только глазами.

— Это же твой любимый Довид Кнут. Не узнала? Его лучшее — о любви. И он читает дальше:

Где тишина цвела, благоухая миром,
Пришла ко мне — и возмутила кровь!
Из хаоса и тьмы грохочущего Мира
Незваная враждебная любовь.

Она пришла ко мне безжалостно и грубо
Сломать мой круг, мой стих, мою судьбу.
И душу обожгла, и опалила губы,
Чтоб солью огненной томить мою алчбу.

Он умолкает, и тишина вдруг становится невыносимой.

— О любви? О ней отец никогда не говорил.

— Дай мне ручку и лист бумаги. Да, зажги, пожалуйста, настольную лампу. А теперь иди. Нет, постой, подойди ко мне.

Я наклоняюсь к нему близко, к дорогому мне лицу. Он гладит меня по щеке.

— А теперь можешь идти, оставь меня одного.

Но я не ухожу. Медлю у двери. Мне хочется разбудить его память, услышать ещё какой-нибудь рассказ, ведь отец ушел от нас, когда мне было всего шесть лет. Как жил он все эти годы в чужой стране, один?

— Папа, — прошу я, — я видела у тебя в кабинете на книжной полке старый альбом. Давай его вместе полистаем… Так хочется заполнить пробел во времени…

Отец кивает головой в знак согласия.

Я выхожу на цыпочках в темный коридор и, держась за стену, почти ползу в темноте в его кабинет. Старинный письменный стол занимает половину комнаты. Я нащупываю рукой выключатель и зажигаю свет. Закат ещё не растворился в нависших тяжелых тучах. За окном глухая осенняя ночь. На душе тревожно, но я беру себя в руки, пока, наконец, мое эмоциональное беспокойство приходит в равновесие. Тишина меня успокаивает. Кажется, что я всё-таки нашла ту точку соприкосновения с миром, когда ничто окружающее уже не волнует: ни шёпот за окном осенней листвы, ни густой ночной мрак, ослепивший своим непроницаемым равнодушием.

Я долго ищу альбом с фотографиями — его нет на прежнем месте. Наконец, мой взгляд падает на письменный стол… Ах, вот же он, этот альбом, только почему-то раскрытый, будто отец недавно его листал. Я наклоняюсь над открытой страницей, и мое внимание привлекает листок бумаги — письмо. Я внимательно всматриваюсь — почерк знакомый… да это же, кажется, мамин. Я не удивлена — целый день чувствовала, что должно произойти что-то неожиданное. Почему отец, так болезненно относящийся к тайне своего прошлого, оставил это письмо в альбоме? Может быть, для меня? Я сажусь за папин письменный стол и читаю письмо, написанное мамой почти 25 лет назад. Только теперь, читая его, я могу хладнокровно осмыслить то, что случилось давно, в другом мире, другой стране, о которой остались только вспышки детских воспоминаний — остальное спрятано в темном углу памяти, куда я не разрешала себе наведываться.

Я пробегаю глазами страницы: нет первого листа, потеряно начало.

«Сегодня суббота. Я пишу на балконе и думаю о тебе, о нас, размышляю. Я не забыла тебя, нет, я просто устала, я так устала думать о тебе, о нашем разрыве. Я не выношу лжи, недоговоренности. Я понимаю, что мы не могли найти правду, не совершая ошибок, но ошибки наслаивались одна на другую, и твоя ложь становилась невыносимой. У меня не оставалось ни тепла, ни любви, ни доброты к тебе. Ты всё убил. Ты не умеешь любить, так как любовь к самому себе заглушает в тебе все другие чувства. Я хочу, чтобы ты ушёл из моей жизни навсегда. Я хочу покоя и потому — ты свободен. Ты должен уехать и забыть о нас. Я счастлива с другим. Теперь я свободна от того унижения, которое испытывала все эти годы — твое величие и мое падение. Твоя слава заслонила наше счастье. Я хотела тебе верить, обманывала себя, но знаю, что я тебе была не нужна. Ты стал большим писателем, а я… я была твоей тенью. Я где-то прочитала, что женщины мудрее мужчин, потому что они знают меньше, но понимают больше и чувствуют тоньше. Я старалась тебя понять, но между нами всегда была стена непонимания. Правда имеет форму треугольника, где прикосновение к каждому углу причиняет боль».

Я откладываю этот листок бумаги в сторону. Я не могу и не хочу ничего знать. Почему расстались мои родители, почему мама скрывала от меня адрес отца, а другого, чужого мужчину я называла отцом? Почему сейчас, когда я нашла своего отца, он молчит? Кто был прав, кто виноват, разве сейчас я могу понять? Отец изменял? У него была другая семья или оба они были тогда несвободны? Тайну их унесло время. Мне больно думать об этом. Я не хочу понимать и не хочу никого винить, не имею права. Я беру альбом и направляюсь в комнату отца.

Он не спит. Сидит в том же кресле у окна, ждёт меня. Не поворачиваясь ко мне, спрашивает: «Прочитала?» Я молчу, не зная, что ответить. Молчу долго, пока он снова не обращается ко мне: «Значит прочитала. Садись рядом, дочка, есть разговор». Я опять удобно усаживаюсь у его ног.

— Не удивляйся, что я оставил для тебя это письмо открытым. Так мне легче начать свой рассказ. Я не знаю, сколько мне осталось жить. Я не могу унести эту тайну, эту боль с собой в могилу, как унесла её твоя мама. История нашей встречи самая банальная. Я читал на кафедре лекции, твоя мама была моей ученицей, влюбленной в старшего по возрасту преподавателя. Это было время, когда я развелся со своей первой женой и пребывал в полном унынии и одиночестве. Твоя мама была молода, легкомысленa и необыкновенно красива. Роман наш продолжался недолго. Очень скоро я сделал ей предложение. Я не могу сказать, что мы были несчастливы, нет, наоборот, дома был покой, несмотря на то, что её не интересовало то, что делаю я, а меня — её жизнь.

Отец переводит дыхание и задумывается, видимо, старается подобрать правильные слова. Я вся напрягаюсь, будто чувствую, что сейчас должно случиться что-то страшное, непоправимое. Отец долго молчит. Молчу и я.

В окно бьет приглушенный осенний свет с легким жёлтым оттенком. Жёлтое солнце, почти совсем ушло за горизонт, и его последние лучи слегка освещают потерявшую свой цвет листву. Отец смотрит в окно. Ветер кружит листья, как летних бабочек. Нам обоим грустно. Ему — оттого, что сейчас он должен открыть мне свою тайну, мне — оттого, что страшно её услышать.

Я сажусь рядом и открываю альбом — здесь вся жизнь отца, его прошлое и настоящее, передо мной пестрят фотографии — папа совсем молодой с мамой, я, ещё маленькая — на руках у папы. А здесь он уже в Америке со своими студентами — высокий, красивый и очень серьёзный, взгляд грустный, устремленный куда-то вдаль. И вдруг небольшая фотография молодой и очень красивой женщины. Она стоит у колонны, длинные черные волосы развиваются на ветру. Какое знакомое лицо. Я напрягаю память, пытаясь вспомнить… Нет, не могу. Отец чего-то ждет.

— Папа, кто эта женщина?

Он внимательно и долго смотрит на фотографию.

— Всё произошло в тот день, когда она приехала. Эта женщина — моя первая жена. Наш брак был коротким, мы разошлись, потому что оба знали, что не можем быть вместе. Однако я очень её любил, — отец неожиданно замолкает, делает долгую паузу.

— Любил? Значит, вот эта женщина, которую отец любил, — думаю я, стараясь вспомнить, где же раньше я могла её видеть.

— Была поздняя осень, холодный дождливый день с тёмным нависшим небом, — снова продолжает рассказ отец, будто забыв о том, что я здесь, рядом. — Я работал дома, готовился к лекциям. Ты спала в соседней комнате, мама уже ушла на работу, когда раздался резкий звонок в дверь. Я не мог поверить своим глазам — на пороге стояла она. Волосы были мокрые и слиплись от дождя, вода ручьями стекала с плаща. Я был поражен, так как после развода мы никогда больше не виделись. Я напоил её горячим чаем, развесил мокрый плащ. Ничего не спрашивая, я ждал, что она заговорит первой.

— Как странно, отец, почему она вдруг пришла? — спрашиваю я дрожащим от волнения голосом. Что-то начало вырисовываться в моей памяти, пока неясное, странное интуитивное чувство.

— Она пришла ко мне, как к единственному, всё ещё близкому человеку. Она была тяжело, очень тяжело больна. Пришла попрощаться.

Он внимательно и долго смотрит на меня, будто хочет заставить меня что-то вспомнить. Но что я могла знать, мне было тогда только шесть лет.

— А вечером разразился скандал. Я не знаю, как твоя мама узнала о приходе моей первой жены. Было невыносимо грустно и тяжело. Я ушёл в тот же вечер, не попрощавшись с тобой, ушел, чтобы никогда не вернуться.

— Ты ушёл к этой женщине? — догадалась я.

— Да, я ушел к ней, проводить её в последний путь. Она прожила ещё только одну неделю. Ну вот, кажется, я тебе уже всё рассказал. Теперь иди спать. Скоро уже будет светать.

Я не могу уснуть… Стакан на столике возле кровати наполнен до дна тёмной жидкостью ночи, капли её стекают на пол, медленно, почти беззвучно, нарушая шёпот тишины и стук моего сердца. Оно бьётся в такт ударам в окно сломанной от грозы ветки, напоминая звон разбитой тарелки. В темноте я чётко вижу очертания предметов. Я могу пройти по комнате в кромешной тьме, не натыкаясь на них. Ночь защищает меня от света, от солнечного утра, когда надо снова жить, двигаться, работать, на чем-то сосредотачивать свое внимание, на чем-то неважном, ненужном, сейчас для меня незначимом. Я настойчиво думаю о том, что рассказал мне отец, и постепенно ко мне возвращается память.

В тот роковой день я не спала. Я слышала, как к отцу пришла какая-то женщина, как они о чем-то долго разговаривали тихими голосами. Маленький любопытный ребёнок — я приоткрыла дверь спальни и увидела, как отец прижимает к себе чужую женщину, как целует её заплаканное лицо, гладит её мокрые волосы. Меня охватило чувство ненависти к этой незнакомке, чувство ненависти к отцу. Кто она? Где мама? Почему отец так нежен с ней. Я забралась с головой под одеяло и долго плакала, пока не пришла мама. Я помню, как она успокаивала меня, просила рассказать, что со мной приключилось. И я, злясь на отца, на его секреты от мамы, рассказала ей всё — всё, что видела… А потом я слышала эти ужасные крики мамы, она плакала и всё время повторяла, что не может и не хочет жить во лжи. Значит, всему виной была я… Это я разрушила жизнь отца. Мама очень скоро вышла замуж, оказалось, что с новым мужем её связывали давние и никогда не прекращавшиеся отношения… Так у меня появился другой отец… Только после смерти мамы я узнала, что мой родной отец жив и живет в Америке…

Не уснуть, тени от лунных бликов ползут по ковру к кровати, от кровати на стену, причудливо изгибаясь на черном полотне ночи. Мысли приходят такие же странные и причудливые, как эти лунные тени, мысли вчерашние и новые, странные и отчётливые, мысли о прошлом, ушедшем и невозвратном, о жизни, такой же неясной, как неясна смерть, небытие. Я должна всё рассказать отцу, но мне страшно подумать, что скажет отец на мое признание.

— У каждого в жизни есть своя правда, — думаю я, — отец поймет.

До рассвета осталось совсем немного. Я зажигаю настольную лампу. Стакан возле кровати наполняется электрическим светом, и темнота, пролившись из него, испуганно пятится за дверь спальни. Но вот постепенно отступает ночь, давая место первым светлым лучам. Бледная луна едва видна из пены белых облаков, в которых медленно растворяется её видение. Холодное осеннее солнце поднимается из-за горизонта. Я наблюдаю рассвет. Он не такой драматичный, как вчерашний вечерний закат. Новый день означает, что жизнь станет чуть короче, и жить останется чуть меньше, чем вчера. Снова думаю об отце. Наверное, каждому человеку дается только миг счастья, который, думаем мы, продлится вечность. Но и вечность — это миг. Эта вечность и есть наша короткая, быстропроходящая жизнь.

Я надеваю халат и иду в комнату отца. Я хочу ему рассказать, что это я, кто предал его, кто стал причиной развода, кто разрушил две, нет три жизни. В комнате ещё темно, занавески глухо задернуты. Отец сидит в кресле в той же позе, в которой я оставила его вчера вечером. На столике возле него нетронутое лекарство и стакан с водой. Этот утренний полумрак пугает меня. «Папа, папочка», — шепчу я, но он уже ничего не слышит, его здесь нет. Его душа ушла в другой мир, в вечность. Взгляд мой падает на листок бумаги у него на коленях. На нём — всего несколько предложений:

«Я простил тебя. Если можешь, прости и ты. Я был счастлив только раз в жизни, но счастье не бывает долгим. Счастье — это свет, за которым приходит закат, и наступает долгая слепая ночь».

Михаил Качуровский

худ. Михаил Качуровский

Багрово-красный закат бьёт в стекло, ослепляет так, что за его плотной массой не видно той глубины вселенной, где обитает вечность — неподвижный, невидимый образ времени. На стене постукивают часы, отсчитывая время на земле.

— Сколько ещё таких закатов нам придется встречать? — спрашивает отец, наблюдая заход осеннего солнца. — Время движется, стареет тело, но душа остается в его защитной оболочке всё такой же молодой, не тронутой временем, застывшей в своей вечности. Может быть, закат тела — это рассвет души, когда она, впитав в себя столько чувств, новых знаний, опыта, начинает жить заново? Может быть, это самое лучшее время творить?

Отец отворачивается от окна и вопросительно смотрит на меня, продолжая. — Но нет, уходят физические силы, опускаются руки и только мозг продолжает работать, вспоминать, думать. Время — источник зла и источник добра.

Он умолкает, и взгляд его падает на настенные часы. Они громко тикают, всё так же монотонно отсчитывая время. Вечереет. Ни ему, ни мне ещё не хочется спать. Медленно гаснет красный закат, солнце падает за горизонт, и ночь окрашивает мир черной непроницаемой краской. Человечество замирает, оставляя в глубине вселенной свои тайны, надежды, тревоги.

Расстегнув ворот рубашки, отец откидывается на спинку кресла. Последнее время он много думает, может быть, вспоминает прошлое. Я сижу у его ног в ожидании рассказов, Ах, как он умеет рассказывать, дыхание захватывает. Но на самом интересном месте он вдруг замолкает — вспоминать тяжело. Вечность поглотила прошлое, оно застыло во времени, которое вернуть может только память.

В дверь громко стучат. Отец вздрагивает от неожиданности. Обрывается тишина, исчезают таинственные звуки ночи, будто кто-то небрежно стер с полотна картины последние краски уходящего дня. Я открываю дверь. На пороге стоит горничная со стаканом воды и лекарством. Электрический свет, неприятно жёлтый, врывается в комнату, падает тяжелым пучком на его лицо. В этом освещенном пространстве оно кажется мне очень усталым и бледным.

— Закройте дверь, — просит он слабым голосом, — свет режет глаза.

Горничная идет к столу и, оставив поднос, тихо удаляется, унося с собой тусклый жёлтый свет.

— Иди спать, — говорит отец, — уже поздно, — сегодня рассказов не будет.

И вдруг, закрыв глаза, читает:

Я был пылинкою в игре миросмешений,
Я еле был — в полунебытии…
Душа качала в первобытной лени
Видения бесцветные свои.

Я шёл, кружась, сквозь пустоту и бездны,
Сквозь сладость первозданного огня,
Весь осеянный счастьем бесполезным,
Неудержимой радостью звеня.

Отец тяжело переводит дыхание и замолкает. Я смотрю ему прямо в глаза, наполненные болью, погруженные в прошлое, в вечно-зовущую память.

— Боже мой, как красиво! Чьи…

Я не успеваю договорить. Вижу, он улыбается только глазами.

— Это же твой любимый Довид Кнут. Не узнала? Его лучшее — о любви. И он читает дальше:

Где тишина цвела, благоухая миром,
Пришла ко мне — и возмутила кровь!
Из хаоса и тьмы грохочущего Мира
Незваная враждебная любовь.

Она пришла ко мне безжалостно и грубо
Сломать мой круг, мой стих, мою судьбу.
И душу обожгла, и опалила губы,
Чтоб солью огненной томить мою алчбу.

Он умолкает, и тишина вдруг становится невыносимой.

— О любви? О ней отец никогда не говорил.

— Дай мне ручку и лист бумаги. Да, зажги, пожалуйста, настольную лампу. А теперь иди. Нет, постой, подойди ко мне.

Я наклоняюсь к нему близко, к дорогому мне лицу. Он гладит меня по щеке.

— А теперь можешь идти, оставь меня одного.

Но я не ухожу. Медлю у двери. Мне хочется разбудить его память, услышать ещё какой-нибудь рассказ, ведь отец ушел от нас, когда мне было всего шесть лет. Как жил он все эти годы в чужой стране, один?

— Папа, — прошу я, — я видела у тебя в кабинете на книжной полке старый альбом. Давай его вместе полистаем… Так хочется заполнить пробел во времени…

Отец кивает головой в знак согласия.

Я выхожу на цыпочках в темный коридор и, держась за стену, почти ползу в темноте в его кабинет. Старинный письменный стол занимает половину комнаты. Я нащупываю рукой выключатель и зажигаю свет. Закат ещё не растворился в нависших тяжелых тучах. За окном глухая осенняя ночь. На душе тревожно, но я беру себя в руки, пока, наконец, мое эмоциональное беспокойство приходит в равновесие. Тишина меня успокаивает. Кажется, что я всё-таки нашла ту точку соприкосновения с миром, когда ничто окружающее уже не волнует: ни шёпот за окном осенней листвы, ни густой ночной мрак, ослепивший своим непроницаемым равнодушием.

Я долго ищу альбом с фотографиями — его нет на прежнем месте. Наконец, мой взгляд падает на письменный стол… Ах, вот же он, этот альбом, только почему-то раскрытый, будто отец недавно его листал. Я наклоняюсь над открытой страницей, и мое внимание привлекает листок бумаги — письмо. Я внимательно всматриваюсь — почерк знакомый… да это же, кажется, мамин. Я не удивлена — целый день чувствовала, что должно произойти что-то неожиданное. Почему отец, так болезненно относящийся к тайне своего прошлого, оставил это письмо в альбоме? Может быть, для меня? Я сажусь за папин письменный стол и читаю письмо, написанное мамой почти 25 лет назад. Только теперь, читая его, я могу хладнокровно осмыслить то, что случилось давно, в другом мире, другой стране, о которой остались только вспышки детских воспоминаний — остальное спрятано в темном углу памяти, куда я не разрешала себе наведываться.

Я пробегаю глазами страницы: нет первого листа, потеряно начало.

«Сегодня суббота. Я пишу на балконе и думаю о тебе, о нас, размышляю. Я не забыла тебя, нет, я просто устала, я так устала думать о тебе, о нашем разрыве. Я не выношу лжи, недоговоренности. Я понимаю, что мы не могли найти правду, не совершая ошибок, но ошибки наслаивались одна на другую, и твоя ложь становилась невыносимой. У меня не оставалось ни тепла, ни любви, ни доброты к тебе. Ты всё убил. Ты не умеешь любить, так как любовь к самому себе заглушает в тебе все другие чувства. Я хочу, чтобы ты ушёл из моей жизни навсегда. Я хочу покоя и потому — ты свободен. Ты должен уехать и забыть о нас. Я счастлива с другим. Теперь я свободна от того унижения, которое испытывала все эти годы — твое величие и мое падение. Твоя слава заслонила наше счастье. Я хотела тебе верить, обманывала себя, но знаю, что я тебе была не нужна. Ты стал большим писателем, а я… я была твоей тенью. Я где-то прочитала, что женщины мудрее мужчин, потому что они знают меньше, но понимают больше и чувствуют тоньше. Я старалась тебя понять, но между нами всегда была стена непонимания. Правда имеет форму треугольника, где прикосновение к каждому углу причиняет боль».

Я откладываю этот листок бумаги в сторону. Я не могу и не хочу ничего знать. Почему расстались мои родители, почему мама скрывала от меня адрес отца, а другого, чужого мужчину я называла отцом? Почему сейчас, когда я нашла своего отца, он молчит? Кто был прав, кто виноват, разве сейчас я могу понять? Отец изменял? У него была другая семья или оба они были тогда несвободны? Тайну их унесло время. Мне больно думать об этом. Я не хочу понимать и не хочу никого винить, не имею права. Я беру альбом и направляюсь в комнату отца.

Он не спит. Сидит в том же кресле у окна, ждёт меня. Не поворачиваясь ко мне, спрашивает: «Прочитала?» Я молчу, не зная, что ответить. Молчу долго, пока он снова не обращается ко мне: «Значит прочитала. Садись рядом, дочка, есть разговор». Я опять удобно усаживаюсь у его ног.

— Не удивляйся, что я оставил для тебя это письмо открытым. Так мне легче начать свой рассказ. Я не знаю, сколько мне осталось жить. Я не могу унести эту тайну, эту боль с собой в могилу, как унесла её твоя мама. История нашей встречи самая банальная. Я читал на кафедре лекции, твоя мама была моей ученицей, влюбленной в старшего по возрасту преподавателя. Это было время, когда я развелся со своей первой женой и пребывал в полном унынии и одиночестве. Твоя мама была молода, легкомысленa и необыкновенно красива. Роман наш продолжался недолго. Очень скоро я сделал ей предложение. Я не могу сказать, что мы были несчастливы, нет, наоборот, дома был покой, несмотря на то, что её не интересовало то, что делаю я, а меня — её жизнь.

Отец переводит дыхание и задумывается, видимо, старается подобрать правильные слова. Я вся напрягаюсь, будто чувствую, что сейчас должно случиться что-то страшное, непоправимое. Отец долго молчит. Молчу и я.

В окно бьет приглушенный осенний свет с легким жёлтым оттенком. Жёлтое солнце, почти совсем ушло за горизонт, и его последние лучи слегка освещают потерявшую свой цвет листву. Отец смотрит в окно. Ветер кружит листья, как летних бабочек. Нам обоим грустно. Ему — оттого, что сейчас он должен открыть мне свою тайну, мне — оттого, что страшно её услышать.

Я сажусь рядом и открываю альбом — здесь вся жизнь отца, его прошлое и настоящее, передо мной пестрят фотографии — папа совсем молодой с мамой, я, ещё маленькая — на руках у папы. А здесь он уже в Америке со своими студентами — высокий, красивый и очень серьёзный, взгляд грустный, устремленный куда-то вдаль. И вдруг небольшая фотография молодой и очень красивой женщины. Она стоит у колонны, длинные черные волосы развиваются на ветру. Какое знакомое лицо. Я напрягаю память, пытаясь вспомнить… Нет, не могу. Отец чего-то ждет.

— Папа, кто эта женщина?

Он внимательно и долго смотрит на фотографию.

— Всё произошло в тот день, когда она приехала. Эта женщина — моя первая жена. Наш брак был коротким, мы разошлись, потому что оба знали, что не можем быть вместе. Однако я очень её любил, — отец неожиданно замолкает, делает долгую паузу.

— Любил? Значит, вот эта женщина, которую отец любил, — думаю я, стараясь вспомнить, где же раньше я могла её видеть.

— Была поздняя осень, холодный дождливый день с тёмным нависшим небом, — снова продолжает рассказ отец, будто забыв о том, что я здесь, рядом. — Я работал дома, готовился к лекциям. Ты спала в соседней комнате, мама уже ушла на работу, когда раздался резкий звонок в дверь. Я не мог поверить своим глазам — на пороге стояла она. Волосы были мокрые и слиплись от дождя, вода ручьями стекала с плаща. Я был поражен, так как после развода мы никогда больше не виделись. Я напоил её горячим чаем, развесил мокрый плащ. Ничего не спрашивая, я ждал, что она заговорит первой.

— Как странно, отец, почему она вдруг пришла? — спрашиваю я дрожащим от волнения голосом. Что-то начало вырисовываться в моей памяти, пока неясное, странное интуитивное чувство.

— Она пришла ко мне, как к единственному, всё ещё близкому человеку. Она была тяжело, очень тяжело больна. Пришла попрощаться.

Он внимательно и долго смотрит на меня, будто хочет заставить меня что-то вспомнить. Но что я могла знать, мне было тогда только шесть лет.

— А вечером разразился скандал. Я не знаю, как твоя мама узнала о приходе моей первой жены. Было невыносимо грустно и тяжело. Я ушёл в тот же вечер, не попрощавшись с тобой, ушел, чтобы никогда не вернуться.

— Ты ушёл к этой женщине? — догадалась я.

— Да, я ушел к ней, проводить её в последний путь. Она прожила ещё только одну неделю. Ну вот, кажется, я тебе уже всё рассказал. Теперь иди спать. Скоро уже будет светать.

Я не могу уснуть… Стакан на столике возле кровати наполнен до дна тёмной жидкостью ночи, капли её стекают на пол, медленно, почти беззвучно, нарушая шёпот тишины и стук моего сердца. Оно бьётся в такт ударам в окно сломанной от грозы ветки, напоминая звон разбитой тарелки. В темноте я чётко вижу очертания предметов. Я могу пройти по комнате в кромешной тьме, не натыкаясь на них. Ночь защищает меня от света, от солнечного утра, когда надо снова жить, двигаться, работать, на чем-то сосредотачивать свое внимание, на чем-то неважном, ненужном, сейчас для меня незначимом. Я настойчиво думаю о том, что рассказал мне отец, и постепенно ко мне возвращается память.

В тот роковой день я не спала. Я слышала, как к отцу пришла какая-то женщина, как они о чем-то долго разговаривали тихими голосами. Маленький любопытный ребёнок — я приоткрыла дверь спальни и увидела, как отец прижимает к себе чужую женщину, как целует её заплаканное лицо, гладит её мокрые волосы. Меня охватило чувство ненависти к этой незнакомке, чувство ненависти к отцу. Кто она? Где мама? Почему отец так нежен с ней. Я забралась с головой под одеяло и долго плакала, пока не пришла мама. Я помню, как она успокаивала меня, просила рассказать, что со мной приключилось. И я, злясь на отца, на его секреты от мамы, рассказала ей всё — всё, что видела… А потом я слышала эти ужасные крики мамы, она плакала и всё время повторяла, что не может и не хочет жить во лжи. Значит, всему виной была я… Это я разрушила жизнь отца. Мама очень скоро вышла замуж, оказалось, что с новым мужем её связывали давние и никогда не прекращавшиеся отношения… Так у меня появился другой отец… Только после смерти мамы я узнала, что мой родной отец жив и живет в Америке…

Не уснуть, тени от лунных бликов ползут по ковру к кровати, от кровати на стену, причудливо изгибаясь на черном полотне ночи. Мысли приходят такие же странные и причудливые, как эти лунные тени, мысли вчерашние и новые, странные и отчётливые, мысли о прошлом, ушедшем и невозвратном, о жизни, такой же неясной, как неясна смерть, небытие. Я должна всё рассказать отцу, но мне страшно подумать, что скажет отец на мое признание.

— У каждого в жизни есть своя правда, — думаю я, — отец поймет.

До рассвета осталось совсем немного. Я зажигаю настольную лампу. Стакан возле кровати наполняется электрическим светом, и темнота, пролившись из него, испуганно пятится за дверь спальни. Но вот постепенно отступает ночь, давая место первым светлым лучам. Бледная луна едва видна из пены белых облаков, в которых медленно растворяется её видение. Холодное осеннее солнце поднимается из-за горизонта. Я наблюдаю рассвет. Он не такой драматичный, как вчерашний вечерний закат. Новый день означает, что жизнь станет чуть короче, и жить останется чуть меньше, чем вчера. Снова думаю об отце. Наверное, каждому человеку дается только миг счастья, который, думаем мы, продлится вечность. Но и вечность — это миг. Эта вечность и есть наша короткая, быстропроходящая жизнь.

Я надеваю халат и иду в комнату отца. Я хочу ему рассказать, что это я, кто предал его, кто стал причиной развода, кто разрушил две, нет три жизни. В комнате ещё темно, занавески глухо задернуты. Отец сидит в кресле в той же позе, в которой я оставила его вчера вечером. На столике возле него нетронутое лекарство и стакан с водой. Этот утренний полумрак пугает меня. «Папа, папочка», — шепчу я, но он уже ничего не слышит, его здесь нет. Его душа ушла в другой мир, в вечность. Взгляд мой падает на листок бумаги у него на коленях. На нём — всего несколько предложений:

«Я простил тебя. Если можешь, прости и ты. Я был счастлив только раз в жизни, но счастье не бывает долгим. Счастье — это свет, за которым приходит закат, и наступает долгая слепая ночь».

Михаил Качуровский

худ. Михаил Качуровский