Олеся НИКОЛАЕВА. Уроки русского -

ТУФЛИ

А неважно, ты щедр ли, ты скуп ли,
всё равно – как себе не купить
из сафьяна летучие туфли,
чтобы в них над землёю парить?

Чтоб ничто не давило, не жало,
не томило, но в тёмной груди
всё запело бы, затанцевало,
словно целая жизнь впереди.

Чтобы чаша со смертной тоскою
расплескалась в руке молодой
над зелёной волною морскою
и над тучей кудрявой седой.

И тогда на утёс, на уступ ли
положить, заряжая, как сон,
лунным светом старинные туфли,
позапрошлого века фасон.

УРОКИ РУССКОГО

«Когда случилось петь Офелии…»
Борис Пастернак

Когда случилось петь Цветаевой –
в конце, увязнув в гуще ила,
она о той себе, изваянной
из пены, – думать позабыла.

Когда случилось петь Ахматовой –
под занавес, среди надгробий,
она гляделась в сумрак матовый,
зеркальных сторонясь подобий.

И даже память меркла, таяла
в глуби лилового оттенка:
где громогласная Цветаева?
Где легконогая Горенко?

Живи такой, какой не хочется,
страшись, что в небе отразится,
как Муза по земле волочится,
как ковыляет Царь-Девица…

Зачем, когда – не завораживать,
не петь всей грудью, но отныне
скрывать одышку, загораживать
лирическою героиней?

И ты, тоска, тоска вселенская,
признайся: мир тебя рисует,
как вечно-женственное, женское
по вечной юности тоскует.

НЕМЦЫ

С поля боя, где наш надрывается пулемёт,
немец немца раненого несёт.
То на спину взвалит, то волоком по земле, –
в пятнах крови, в глине, в грязи, в золе.
Укрывает его за кустом, где лопух и сныть,
прикрывает собою – и этого не забыть.

Пулемет строчит по ним с воплем: враги! враги!
А над ними Ангел чертит свои круги,
Словно выше правды земной – читается между строк –
верность, братство, помощь, выручка, дружба, Бог!
И хотя ничто на земле уже не спасёт,
немец по небу немца раненого несёт.

ЖИЗНЬ

Тот любит бурю и грозу,
чтоб закрутилась жизнь воронкой,
и, брызнув, капля на глазу
сияла радужною пленкой.

А этот любит тишь, покой,
отмыты туч густые пятна,
и жизнь, как галька под рукой,
и осязаема, и внятна.

Но кто в лицо из куража
взглянул ей – смотрит, как страдалец.
«Что – Бог там, смерть?»
А он, дрожа,
к губам прикладывает палец.

КАРАНТИН

Сиднем сиди, повторяй, как мантру: я жить хочу!
Измеряй давление, пульс, температуру, в глазах чёрные точки,
содержание кислорода в крови, адреналин, стул, мочу,
исследуй собственные кишки, мозги, печень и почки.

Тихо сходи с ума, дыши сквозь ткань, сквозь стекло.
Дверной звонок отключи, выруби телефонный зуммер.
А непрошенный кто нагрянет, скажи:
– Я – в домике! Повезло.
Но никому не рассказывай, что я умер.

ПРИВИВКА

Словно к персику – сливу и к груше – миндаль,
или к сорту живучему – осыпь,
мне тут что-то привили во всю вертикаль,
и теперь я – гибридная особь!

Что там вырастет, как отзовется нутро
иль забродит, как дух винокурен,
или выпустит ветку из уха?
Хитро
наблюдает за нами Мичурин.

Или ягода волчья попрет из ноздрей,
плющ обвяжет вокруг поясницу,
по плечам разрастется резной сельдерей
или гриб обустроит грибницу?

И, конечно, все это незримо для глаз
И хрусталик темнит без усилья,
но – то скрипнет под тяжестью костный каркас,
то провиснут в тоске сухожилья.

То ли разум погас, то ль природа больна,
если можно с ней буром и ломом,
иль под знаком селекции нынче она
сметена под откос с буреломом?

А о том, как у мира менялось лицо –
словно лысый затылок там вышит,
Как пололи, равняли всех заподлицо,
Ангел времени в Книгу запишет.

ЯБЛОКО РАЗДОРА

Парис кидает яблоко Афродите,
А не мудрой Афине и не хозяйственной Гере.
Ибо томительна жизнь с заботой о жите,
И скучна рассудительность высоколобой дщери.

Парис выбирает любовь, ибо юн и пылок,
А не военные почести и не соблазны власти.
И небесный флейтист дует ему в затылок,
И в сердце колотит луч барабанной палочкой страсти

И на миру принимает смерть. Аид из своей утробы
Издает траурный вой. А наверху – рутина.
«Так ли Елена прекрасна собою, чтобы?…» –
Пожимает плечами Гера, губы кривит Афина.

* * *
Начиная дело с нуля,
что к чему там, пойди пойми ж.
Обезвоженная земля
шелестит, словно сушь и мышь.

Или надо начать с конца,
задающего цель, масштаб
и фигур, и лепки лица,
и ступни, шагнувшей в ухаб,

Вплоть до пуговиц на пальто,
так что их почувствуешь вес.
Если пишешь картину, то
хорошо бы начать с небес.

Напоить себя – до глубин,
погрузить себя – с головой
в этот легкий аквамарин
вперемешку с охрой живой.

И спускаться вниз, по углам
высветляя плоть черноты.
Остальное – мир себя сам
пририсует для полноты.

ВОИН

На путях непролазных, дорогах кривых
там, где страхом туманится взгляд,
каждый – воин единственный в стане живых,
каждый – раненный жизнью солдат.

Он идет по наитью, надеясь: не лжёт
сердце и, обходя полынью,
как открытую рану в груди, бережёт
он военную тайну свою.

Ибо жизнь – эта битва: следить свысока
мировой оголтелый бедлам,
тут военная хитрость – не брать языка,
партизаня по вражьи тылам.

Но вести затяжные, как ливни, бои
с сонмом ангелов падших, едва
отбивая у вестников смерти свои
силы, помыслы, чувства, слова

А не то, словно в царстве теней, наяву
сын отца не узнает, и мать,
как чужая старуха, не веря родству,
просто мимо пройдет помирать.

РЕЖИССЁР

Резо Габриадзе

Вокруг полно капканов, сеток,
и появляется ловец.
Резо – король марионеток,
творец, отец!

И логика его понятна:
видны из закулисной тьмы
подвижные цветные пятна,
а это – мы.

Он прикрепляет на треножник
послушный лист,
на то он – режиссер, художник
и сценарист.

Он нам выписывает роли,
сшивает диалог из фраз,
И в новосозданной юдоли
Он хочет драмы напоказ.

Рисует лица, ставит метки
и чертит стрелки: кто – куда,
ведь мы – его марионетки,
мы куклы – да!

И если не сорвать спектакля,
торчать начнут из головы
иголки, пенопласт и пакля
с пучком травы.

ВЫБОР

Нет, не расскажет он – зевоту
изобразит в тоске хмельной,
как он женился по расчету
на старой карлице хромой.

Как он шпынял ее и тыкал
в ее уродство, сеял страх,
как горечь пил, как горе мыкал
и как остался на бобах.

Он не расскажет…Но в разломах,
в провалах – тёмная вода.
За этот грех, за этот промах
кровь стынет сгустками стыда.

…Всего-то у развилки в поле –
прельщенье, ложный поворот.
Ан нет – лукавый выбор воли
дух травит и по телу бьет.

СВЕТ

Жизнь наполнялась светом, жизнь насыщалась цветом
пушкинскою зимою и коктебельским летом.
Бабочкою-царицей, ласточкою-зарницей
лился свет невечерний, таял за роговицей.

Облаком над рекою и бессмертной строкою
свет вливался, струился, пойманный глубиною.
Следом за кротким взглядом, вместе с закатным садом
и с небесными глаголом, с молнией, звездопадом.

Носит в себе влюбленный этот мир потаенный,
весь золотой с изнанки, как орешек каленый.
Ядрышко там из света коктебельского лета,
детского восхищенья, вечного возвращенья.