Валерия Шубина. Квест Вестера. Размышления о сборнике рассказов и повестей Владимира Вестера "Стеклянное время, или сожительство непохожих" («Зебра-Е», 2018. С.416)

1.

Владимир Вестер "Стеклянное время, или сожительство непохожих"Слипшиеся, полуразмытые листы — так теперь выглядела моя работа. Самое мокрое сушилось на батареях. Наброски в разбухших тетрадях лежали на подоконнике. Остальное валялось грязное где попало. Кое-что задержалось в компьютере. Беспорядок не радовал и в лучшие дни, сейчас — убивал. Заставлял поверить, что именно это — раскиданное, залитое, обставленное тазами и есть настоящая главная жизнь, остальное же, так называемая метафизика и всё, что снабжает себя абстракцией, – просто миф, ерунда. Не скрою: я посылала нашим правителям тысячи чертей, даже крыла прикладным словословием. Всех без разбору: советских, демократических, либеральных, неолиберальных. Ведь под руководством этих политических мародеров я маялась из-за протекающей кровли всю жизнь. Соответственно, пребывала в режиме ремонта, составления актов, хождения по инстанциям, встреч с представителями всех видов власти, в том числе и суда. Поминала и словоохотливых реформаторов. Их байки по случаю 30-летия распада «цитадели социального иждивенчества», которым они шустрей всех и воспользовались.

Это был опыт отлучения от художественной биографии. В подтексте его не мог не сквозить сюжет об экономическом порядке, о перерождении институтов правления в средство борьбы с населением. Но порядок не отдавал себе отчета в своей ограниченности и не желал видеть меня в упор. Он ссылался на «обстоятельства непреодолимой силы», имея в виду: «хрен с тобой, как хочешь, так и выкручивайся». Самое идеальное – рассматривать такой опыт в качестве интеллектуального приключения. Нет ничего глупее — растрачивать силы на недовольство. Тем не менее, находить внутри ужаса радость — для этого я не созрела. Мешали зло, раздражение. А также стихия, которая порождает образы. Она буксовала на моем чувстве вины — этой изнанке отчаяния, причиной которого было невыполненное обещание. Обстоятельства превратили его в затяжной шулерский фокус. С психопатологическим эффектом. Это когда плавно переходишь из депрессии в апатию, торчишь дома и не можешь взять себя в руки, зная, что срываешь работу, которую ждут. При этом видишь лицо хорошо знакомого человека, а в нем — центр своих мук.

Таким человеком был писатель Владимир Вестер, автор необычных прозаических книг с неповторимой, ярко выраженной интонацией, ироничный, немногословный новеллист, публицист, редактор. Человек-загадка, которому хватило мужества в нашем мире тупого шаблона, расчета и безразличия остаться умным, серьезным и добрым. С ним меня связывала самая настоящая фатальная история.

Мы были в дружеских отношениях, без тусовочного панибратства. Время от времени перебрасывались письмами. Иногда я интересовалась его впечатлением об отдельных своих вещах. Похоже, и он считался с моим мнением, если однажды прислал свою рукопись. Он собирался ее издавать, но не был уверен всё ли в ней хорошо. Для пользы дела предлагал громить без стеснения. Попутно сообщал, что хочет вернуться к этому тексту, а пока откладывает ради издания очередной своей книги. Судьба распорядилась так, что я оказалась одной из немногих, если не единственной читательницей присланной рукописи. Володи не стало. Как выяснилось, он лег спать и не проснулся. Я узнала о его смерти спустя три месяца, когда, удивленная молчанием, наведалась на его страницу в интернете. Шок – то самое, если определять мое состояние. Конечно, я не могла не вспомнить о незавершенной покинутой рукописи, о странном чувстве, которое испытала, когда прочитала ее. Мне показалось, что она похожа на город, куда можно войти, блуждать по улицам, по самым далеким и скрытым местам, заглядывать в укромные уголки, открывать недоступные двери. Тогда как раз только-только ввели карантин, и воображаемый город в единстве ночи и дня, свободный от эпидемии, был очень кстати. На каждую главу присланной рукописи я прикидывала свою историю.

 

2.

«Читая текст Вашей книги, я чувствовала себя живым приложением к ней, — написала Володе. — Многое из того, о чем она, случалось со мной, моими приятелями, знакомыми. И я подобно иллюстратору могла бы расцветить изложенное картинками своей жизни. Ведь Ваша книга — это публицистический коллаж из очерков, темы которых навеяны сводками новостей, рекламой, воспоминаниями, историей, социальной пропагандой, мнениями. О чем? Философ, какой-нибудь новоявленный Славой Жижек, сказал бы: о шокирующей извращенности нашей обычной жизни. И был бы прав. Но есть веселее определение, оно больше подходит к особенной интонации Вашей прозы — о карнавальном идиотизме нашей действительности. Эта тема появлялась у Вас и прежде, где ирония задавала тон, переходила из рассказа в рассказ, вела за собой сюжет. Он оборачивался то приключениями беспечного ходока, то непредвиденным происшествием в жизни совестливого редактора, то неразрешимой ситуацией, когда человек теряет душу и встречает ее в отчаянной тоске на помойке. Описанное Вами виделось вверх тормашками, таким залихватски всегдашним, на грани дозволенного и запретного. Иногда напоминало фотографии, снятые на старую камеру, где стеклянные пластины превращали светочувствительный слой в притягательное пространство, в картинки — служебные, бытовые, любовные, сексуальные — словом, в далекое сожительство непохожих. Почти всегда за текстом скрывалось что-то большее, чем просто рассказанная история. Какой-то прирученный абсурд, которому всё равно в квартире он, на улице или в служебном помещении.

Тут и голые ходят по коридорам, и любовные пары уединяются в закутках, и забытый чайник свистит на плите… Варианты перетасовываются, обнаруживают соседство не связанных друг с другом вещей, но стеклянное время — метафора единения — всё и всех примиряет. И вплетает в это единство меня. Позволяет невидимой пианистке и дальше осатанело тарабанить по клавишам и лезть на стенку очумевшим соседям. А тихому неприметному жильцу большой коммунальной квартиры мечтать о рыжеволосой жрице любви, образ которой расположился в его голове как в вожделенной постели. По сути, рассказ «Поразительный случай», где он живет и мечтает, это подобие волшебного кусочка «Декамерона», залетевшего в далекую пропыленную коммуналку и увиденного автором во всей своей драматической безнадеге. Дух сексуальной магии наполняющий этот рассказ с нарочито скромным названием, к концу вещи доводит драматизм до трагедии.

Мельканье станций метро, подземные переходы, эскалаторы, прикосновения, запахи, взгляды, звуки, ночные огни, смена времен года… Всё это сопутствует Вашим героям, пока они не разбредаются по рассказам. У каждого своя жизнь, «свой живописный район зарешеченной форточки».

Что касается меня, то некоторые Ваши персонажи просто срослись со мной. Например, тот симпатичный редактор.

В дверях рабочего кабинета. Вымотанный долгой поездкой. Явился пораньше: побыть в тишине, что-то обдумать. Поразмышлять о недописанном томе «Мертвых душ», который предложил издавать. Но!.. Тяжелый запах бьет в нос. Ему хватает, чтобы вообразить чьи-то козни. Ощутить себя гоголевским персонажем. И даже кошмары «Вия» представить. Хоботы, рога, оскаленные морды. Увидеть дохлую крысу на своем рабочем столе. И, переведя взгляд на сломанный стул, вспомнить о пляске мебели на Конюшенной улице.

В этой пляске всё дело, в ней перекличка с повестью «Нос». Тоска по любимому тексту, ради которого хочется плюнуть на всё, сесть и читать и самому написать что-то подобное. Не зря же персонаж, облюбованный Вами, носит имя Гоголя — Николай Васильевич. С ним связано удовольствие сочинять, если хотите, — служение Делу. В стороне от «всякого свойства откровенных призывов, лозунгов и реляций». А еще — от идей трэш-хорроров и всяких стивенов-кингов, затаскавших образ крысы до состояния «бесконечных оттенков черного». Именно где каждый ощущает «полную ненужность самого себя как в этом помещении, так и во всех остальных», Николай Васильевич желает найти смысл, а не ужас. Созидание, а не хаос. В своей работе, в самом себе, в своей переразвитой чувствительности, разных неординарных событиях, без конца валящихся на голову, в книгах, каких-то шестисотстраничных романах, кои Николаю Васильевичу положено рассмотреть. «…Стол его, заваленный рукописями и прочими необходимыми для работы вещами, является для него не канцелярским предметом мебели на балансе конторы, а ареной сражения за честное письменное слово».

Очень важная фраза. Наверно, не для того написана, чтобы остаться незамеченной. Но разве не знает Николай Васильевич, что для критического восприятия прямые высказывания как-то не совсем убедительны? Что в них патетика? Знает. Вот и обстёбывает свой, так сказать, неосознанный героизм, прикидывает его к своей ситуации, понимая, что незамеченность, неуслышанность ему обеспечены всей нашей реальностью, относящей главное на задворки жизни. Всеми правилами игры, которые он принял, отдавая себе отчет, что игра научилась симулировать эффект человечности и подменять себя велеречивым обманом.

Так складывается «Непредвиденное происшествие» — рассказ о творческом процессе с опробованием версий, когда у каждой версии своя правда и чужая версия ей всего лишь альтернатива. И всякий раз чисто российское тяготение Николая Васильевича к чрезвычайности сдувается. А жажда мистики, чертовщины, игры не проходит. Волшебно-затаенное мучает. Безумие художника, не склонного обходиться серой нормальностью вИдения. Далекое от практик обслуживания чего бы там ни было. Даже читательского внимания. Такому воображению тесно в кандалах потребительской логики с ее вседозволенностью, мелкотой измерения. Потому «Непредвиденному происшествию» ничего не остается, как стать причудливым объектом разочарования, хронику которого Николай Васильевич будет фиксировать. Продумывать до мелочей. А над всем этим воссоздавать реальность как распад сменяющих друг друга моментов. И здесь невидимо Вы, Володя, просто за голову хватаетесь оттого, что текучее, невыразимое, аморфное, безответное Вам нужно остановить, назвать, закодировать, выявить, да при этом с риском для творчества. Именно с риском, потому что Вы осмелились на подчеркнуто индивидуальный поиск. Пробились к искусству исчезновения смысла. Да еще заставили своего героя признать, что тот, другой Николай Васильевич, был прав: шинель или разгуливающий по городу Нос — «это вам не дохлая крыса на столе, это значительно круче». Ступили на территорию абсурда, где даже Беккет для начала получил сорок с лишним отказов, а уж много позднее Нобелевскую премию. Некоторые и больше имели отказов. Например, на роман «Ирландское вино» их было 162. И всё же ценитель с чутьем на новое нашелся. Ведь мир так устроен, что признание дается привычному и обкатанному. Приз можно и не принять, как, собственно, тот же автор «Годо» и поступил. Не так гордо, как режиссер Бергман. Но оба продемонстрировали, один — шведскому комитету, другой – Каннскому жюри, что творчество и успех — разные вещи. Это поле сражения, где взлет соперничает с падением. Отсюда — от слова «сражение» да еще от повторенного Вами «не боги горшки обжигают» начинает путь рукопись, которую Вы прислали мне. И которая называется «Беспробудная трезвость эпохи».

3.

И вот всё сгинуло. Необратимо. Но чувство обыкновенной творческой солидарности дало свою логику: пусть рукопись осталась незавершенной, пока не пригодной для публикации, но впечатление от текста ведь никуда не девалось. Оно при мне. В конце концов, текст может жить, даже не существуя в действительности. И это не бред. Вспомним недавний европейский аукцион, где была продана, и дорого, невидимая скульптура итальянца Сальвадоре Гарау. Работу нельзя увидеть, потому что она создана из пространства, мыслей, энергии и являет собой пустоту. Автор не шарлатан, под свои семьдесят лет наваял много в традиционном понимании слова, его живописные полотна в музеях, к тому же он и писатель, сочинил роман о любви, еще дизайнер, фотограф. К этому я бы добавила: серьезный философ современности. Без шуток. Он понял важную вещь — пере-перезахламление арт-рынка всякой дрянью под видом искусства (от писсуаров до банок с чёрт знает чем). Просек подмену художественной ценности эпатажностью. И если профессионал уберегает свой замысел от всеобщей помойки, где погибнет или затеряется любая здравая мысль, где обесценится любое новаторство, открытие, любая достойная работа, то честь ему и хвала. Гарау просто восстановил роль художника-творца — предоставляя зрителю полную свободу фантазии. Он очертил место, где скульптура может стоять, дал ей название, а дальше смысл сам сотворит себя, если у зрителя есть мозги. А 15 тысяч евро, которые он получил, — дело покупателя. Первоначальная сумма была намного скромнее. Если хотите, незаслуженно мала для подобной оздоровительной процедуры. Представьте себе, от скольких забот вроде транспортировки, хранения, размещения избавил он покупателя, а свою хитроумную «скульптуру» — от тиражирования, перепостов и тому подобного обесценивания, идейно переосмыслив ее под сказочную историю Голого короля. В виде памяти она точно станет частью наследия. Так же и румынский француз Эмиль Чоран культивировал ненаписанное. До обморока обдумывал свои сюжеты, напитывался их ядом и, одурманенный, отставал от них. Да что там! Существует же культовый феномен утраченной лекции Мишеля Фуко о художнике Мане. А Фуко это вам не кто-нибудь, это трагически запоздалый европейский ответ нашему Чаадаеву. Не оцененному в свое время самодовольным Парижем.

И всё же на вершине всех великих утрат… Не мне Вам говорить. Если скажете: сожженный том «Мертвых душ», я соглашусь, но добавлю: задуманный и ненаписанный Гоголем третий том – именно это имела в виду, говоря о вершине.

Пройдет время, Память наденет тогу судьи и объявит: «Искусство, связанное с поиском Истины, а также метафизики человека, проблемами счастья, загнулось. Будучи само новаторской субстанцией Тайны, оно не способно противостоять маркетинговому хохмачеству. Так пусть откровенные фейки функционируют в пространстве себе подобного мусора, деря глотку пиаром. Пусть занимаются тем, против чего сами же выступают. Не надо пьяного толкать, сам упадет».

Вот и я посчитала – пусть рукопись Друга сквозит в записях, которые сделаны по горячим следам. А дальше посмотрим. В свое время я послала свои заметки Володе. Они доставили ему радость. Каким-то отзывом он поделился с приятелем из Америки. Даже попросил у меня разрешение использовать их для какого-то издания.

Подчеркнуто несистемный, большого внутреннего достоинства мастер сновидческих текстов типа того же «Происшествия» или ускользающей «Встречи с Модильяни», Володя не был обласкан вниманием авторов, которые издавались при его поддержке. Ни одним серьезным исследованием не удостоили его творчество прошедшие мимо прозаики, критики, литературоведы, поэты, искусствоведы. Разве один Михаил Исаакович Юдсон написал немного о нем. Остальные же отделывались рекламными строками, годными для размещения на переплете.

4.

«Я очень давно на этом свете, и я прекрасно понимаю, что делаю. Я знаю, для чего существую. Я и верстальщику подсовываю не фуфло, а отгружаю одни только превосходные вещи. И пусть все остальные ничего против не утверждают.»

Владимир Вестер. «Непредвиденное происшествие»

«Предупреждая, что никакой факт сам проверить не в силах и всё изложенное – личное мнение, Вы, Володя, представили себя на первой страничке «человеком неравнодушным, не всегда глубоким, но имеющим своей целью по-своему наблюдать за происходящим». Зная Ваши прежние книги (а без прозаических текстов я Вас просто не воспринимаю), на примере того же знакового «Происшествия» могу кое-что добавить по поводу фактов. Меня, например, взволновала несчастная крыса. Сознайтесь, Володя, ведь дохлая крыса показывает Вашу солидарность с обэриутами, тяготение к Хармсу и другим братьям по духу, да хоть Николаю Эрдману или «вторчерметовскому» поэту Борису Рыжему, которых Вы замечательно описали в своих очерках, в том числе для журнала «STORY». Ведь дохлая, потому что живые крысы давно оприходованы. Тем же Гамельнским мифом. И Александром Грином («Крысолов»!!!), и современным белорусским фотографом Марией Корнеенко (видеосерия полуфантастической цивилизации крыс), и граффитистом Бэнкси с его фирменным знаком, игрой на публику и псевдопренебрежением к коммерческим механизмам пиара. Ну, это Вы знаете не хуже меня, а вот с биологической секретной лабораторией в Саратове как? С ее сверхвыносливыми грызунами, способными выполнять человеческие приказы?? Скорее из нее, чем из столичных недр, как Вы предполагаете, выбралась Крыса Вашего рассказа. Может, донести тайну генетических экспериментов, начатых еще в 1929 году и закрытых в 1989-м, надумала. (Закрытых, кстати, в то самое время, когда бельгийские ученые начали дрессировку крыс, помогающих разминировать земли военных конфликтов.) Может, мечтала побрататься со своими двуногими единомышленниками, передать привет воспитателям. Вспомнить могучих собратьев, способных долго жить и даже летать с Белкой и Стрелкой в космос. А что если ваша крыса – сапер, гениально чующая запах взрывчатки? Той, заложенной в Вас, метафорической. Если хотите, бунта, который Вашего Николая Васильевича, как чеховского дядю Ваню, разносит. Он тоже почти кричит, готов стрелять оттого, что «не нужны никому его творческие замыслы, идеи, предложения, мысли, проекты и их отголоски. Этого не видит никто и не слышит никто. Все заняты сами собой. Всё построено на немедленной экономической выгоде, на «купле-продаже», на так называемой «раскрутке», и совершенно всем по барабану, кто он такой, зачем он такой, откуда такой, почему такой…» Как я его понимаю! Ведь для творческого человека вся формальная жизнь – дохлая крыса. Она не может не померещиться насквозь затравленному бюрократией человеку. Чем Вы как автор воспользовались. Столкнули дух слова с символикой образа. Размыли границы между реальным и фантазийным Иллюзию подали как реальность. И вот герой уже толкует о социальной, экономической, культурологической, редакционно-издательской подоплеке события в общем-то не существующего. Так наблюдаемый Вами распад смыслов вплетается в хаотичный процесс естественного распада, а этот, в свою очередь, попадает в рукопись, переполненную образами всяческих крыс, которую Вы прислали мне. Гоголевская мистика, любимая Вами, где человек оплот гуманитарной мысли, оказывается подтравленной ядом обыденного разрушения. Если бы это было не так, то Николай Васильевич «Происшествия», заброшенный в глубокие дебри будней, не сказал бы подручному: «Мир рушится! Кончай водку пить. Завязывай котлеты жрать!» А рассказчик присланной «Трезвости» не констатировал бы: «Сам факт личной жизни у нас в руках каждого, можешь жить, а можешь не жить, твое личное дело». Вас же – автора хочу поздравить с тем, что самого персонажа не превратили в крысу, его жизнь — в процесс (ограничились происшествием) и не отправили искать зАмок, который еле виднеется на горе. Тем самым вытащили своего Николая Васильевича из фантазий о каких-то невероятных экспериментах, темных катакомбах и гигантских лабораториях, украшенных рубиновыми звездами, и поставили лицом к обыкновенному, маленькому, работящему утилизатору всякого биоматериала. Вывели из игры как героя в полном смысле этого слова, то есть умеющего проигрывать, испытывать боль и сомнение, видеть себя в собственном несовершенстве, не делая ставку на глянец и разную постмодерновую околесицу.

Надеюсь, я не оскорбила Вашу работу, ее скрытую метафоричность, которая подверстывается не только к гоголевскому восприятию мира, но и пушкинскому: «И горд, и наг пришел разврат…».

5.Владимир Вестер

Переходя от темы к теме, Вестер утрачивал «тихий» интеллигентный настрой, говорил всё громче, и где-то в третьей части голос становился исповедальным: несогласие, удивление, боль невозможно было не чувствовать. Он отвергал позицию обывателя, которую со словом «потребление» нам постоянно навязывали и навязывают, ориентируя на мелочные интересы, самообожание, поругание героизма. Не случайно действие почти всех рассказов происходит весной, в апреле. «Во время первой весенней грозы, — говорит автор, — человеку особенно жить хочется. Просто жить. Не так уж важно для чего…».

Но как жить, постоянно жертвуя творчеством? Растрачивая себя на подмену?? А в особых случаях, которые участились, испытывая великое одиночество?

Не далее, как 9 июня 2021 года, накануне полного солнечного затмения, такое случилось. Испытал, не выдержал и ушел. 38-летний поэт Василий Бородин. К дальним звездам, о которых писал: «вспышками – объединялись в фигуры, а потом между ними так же мгновенно терялась связь».

Шагнул в окно. С высокого этажа. «Больше любил стихи, чем себя. Пытался освещать пространства, а не заселять собою уже освещенные», — сказал о нем критик Олег Юрьев. Цепочка смыслов приводит к «точке касания». В последних кавычках – слова из поэзии другого поэта – Бориса Рыжего. Тоже ринулся к звездам, устроив свой уход на екатеринбургском балконе. «Огнем и дымом, путем небесно-голубым». Кажется, тогда город, в котором он жил, еще назывался Свердловск.

Печалью проникнутый в очерке, он пребывает в книге Вестера «Веселая чепуха. От Боккаччо до Бориса Рыжего». Для автора она оказалась последней, ради работы над ней Вестер отложил «Беспробудную трезвость», которую зарезервировал на будущее. Она-то и попала ко мне.

6.

«Признаюсь, я читала Вашу рукопись под музыку Элвиса Пресли, но где-то после первой части мне уже хватало Вашей едкой иронии, чтобы не закипать самой от того же, что возмущает Вас. Мне просто хотелось рыдать, но Вы заставили меня смеяться».

Не случайно Вестер был постоянным автором женского журнала «SUPERстиль». Юмор, эксцентрика, элегантность да еще склонность к фантазиям в духе эротических вакханалий, навеянных «Декамероном» и «Камасутрой», — этого не занимать его текстам. И всё это прикладывалось к наблюдательной человечности, с которой автор описывал женщин. За рулем ли они, на выставке, в магазине или на кухне, броские или не очень, образованные и те, что попроще, столичные или приезжие — все поданы с нежным вниманием, — так мэтр моды одевает клиенток, желая сделать их, не только красивее, но и счастливее.

Покоряющим сочувствием запомнился очерк о самом короле моды — Кристиане Диоре — одиноком человеке, мечтающем в старости отойти от дел и поселиться в тихом месте, окрашенном в серо-розовые тона его детства. «Дом он в таком месте купил, – пишет Вестер, — но старость не встретил». Если вспомнить, что серо-розовые — любимые тона казненной королевы Марии-Антуанетты, то образ Диора перенесет симпатию и на нее, на то, как, оступившись на эшафоте своей собственной казни, она сказала: «Извините, господин палач».

И заокеанская блондинка с изогнутым саксофоном, киноактриса, та, которая заметила: карьера — прекрасная штука, но она не согреет вас в холодную ночь, — подана с такой же проницательной человечностью.

Владимир ВестерВ «SUPERстиле» Вестер писал о нравах послевоенной Европы, о Галантном веке, об эротике осенней поры, да и весенней тоже, о такой ветреной даме, как Фортуна с ее обязательным метафорическим колесом. Но что интересно? Почему-то легкий веселый настрой очерка с незатейливой журнальной картинкой навеял мне строки Гоголя: «Доедет ли то колесо, если б случилось, в Москву?» Так говорит русский мужик, выйдя из кабака, на первой странице «Мертвых душ». Странно, подумала я, — причем тут колесо? Логичней спросить о водке. Нужно было неведомой силе, а может, условному ньютоновскому яблоку шарахнуть меня по башке, чтобы вопрос получил продолжение: «Не намек ли тут на Фортуну – правительницу судеб – символ непостоянства, превратности, круговращения, тщеты?» Вспомнилось, что культ Фортуны италийского происхождения, что Гоголь писал поэму в Риме, где-то поблизости от мемориала Боэция – одного из тех, кто запускал этот культ. Остается спросить: мог ли великий город, к тому же доведший дорожное строительство до совершенства, не встроить себя в мышление автора и не вывести первую же фразу поэмы в масштабное литературное измерение?

«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка…»

Так господин Случай, персонифицированный спутник Фортуны, в лице Чичикова ласковым сатаной открывает тему Судьбы, которая следует по всем страницам и к концу первого тома становится безответным феноменом молчания: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ».

Наверно, «ньютоновское яблоко» стукнуло и Володю, когда он задумал новую вещь и назвал ее «Беспробудная трезвость эпохи». Ведь беспробудная трезвость – то же беспробудное пьянство, только наоборот, так же превращает живых людей в мертвецов, а ложь в них: корысть, тщеславие, нарциссизм – в «ценности» перевернутого сознания.

7.

Было однажды, сказала:

— Когда впечатление сталкивается с памятью, может получиться охренительный квест.

– Так уж и охренительный!

Я пояснила:

– Квест с какой-нибудь головоломной ловушкой. На основе вашего же, Володя, сюжета.

– Что-то в духе до-под-и-сверх?

Я рассмеялась.

— Не смейтесь. Это серьезно, — сказал Володя. – Про тех, кто ищет способ убить время.

— Когда память сталкивается со временем, время сдается. Оно жаждет быть остановленным. Вы это сделали. Остается прочесть раскрепощенным сознанием.

— За видимым новое видимое?

— Видимое одержимо идеей скрытого. Это игра с узнаванием. Как в вашем рассказе. Как у Магритта на вашей обложке.

Я имела в виду его книгу «Стеклянное время», оформленную репродукцией картины Рене Магритта.

– Бельгиец, конечно, хорош, сюрреализм и всё такое, но он залипает лишь на один клип вашей книги – на сумрачный депресняк застоя. К примеру, на такой рассказ, как «Обнаженная машинистка». Павел Филонов, мне кажется, больше бы подошел, если говорить обо всей книге. У Филонова универсальность. Его проработанные фрагменты, как ваши новеллы, переходят одна в другую. Но в рамках общей картины они одно. В определенном смысле такой взгляд если не всевИдение Бога, то что-то похожее.

– Это как – после первого граненого или второго?

– Ну вот… Такой высокий… Заметный! Лев на просторах прерий, а туда же… Смехуечки. Ай-я-яй.

– Что вы! я весь внимание. Там, где и должен быть, в нормативной лексике.

— УвОдите от рассказа названием: «Обнаженная машинистка». Ведь речь о том, как творчество и любовь выламываются из застоя, из упоротого монотонного полуподвала в богему и романтизм. В два романа. Один служебный, другой самиздатовский. А вообще-то предупреждаю, я могу такого наговорить, что ваша пристойная ироничная проза от меня обалдеет, а обнаженная машинистка схлопнется и превратится в одетую, обволакивающую работницу почты из другого рассказа.

8.

Кто же мог знать, что таинственное воздействие влаги окажется сильнее меня, а принцип черноты вытеснит вечного тинейджера, который жил во мне всю жизнь. И всё-таки одиночество Володиной рукописи побудило меня вернуться к своим скоростям. Что-то в духе рассказа из другой его книги — «Время партнеров» заставило обновиться.

В этом рассказе один хилый расстроенный фраерок повадился выходить на балкон и орать «Да пропади оно всё пропадом!» А под фраерком, этажом ниже, живет криминальный авторитет, который ест утку с яблоками под музыку небольших произведений Моцарта. Чужой крик его достает. Он раскидывает яблоки, переворачивает стол, призывает братков. Братки отутюживают скандалиста, круто предупреждают на будущее. Описание того, как разделываются с фраерком, своей выразительностью близко Зощенко, кое-каким страницам рассказа «Нервные люди». Да-а, представьте себе. Но у Зощенко всё плохо кончается, у него побитый (а он – инвалид) лежит-отдыхает, вокруг — лужа крови, а у Вестера крикун, очухавшись, опять тащится на балкон и снова орет: «Да пропади оно всё пропадом!». Словом, как я, переосмысливает себя в отношении мученичества.

А ведь протечка моего потолка действительно превратилась в мученье. Не на день, не на два. Судите, сколько свалилось на голову: муторный капитальный ремонт, безмозглая консервация работ по приказу мэра, зимнее время, открытая крыша над головой… И эпидемия, эпидемия.

Признаюсь, на тот час помог не только Володя, но и Шаламов Варлам Тихонович. Да-да, при всём несходстве сюжетов, манеры письма и прочих художественных интересов. Оба писателя показывают, на каких уровнях беспредела можно жить и выяснять отношения, уничтожать друг друга и подниматься, падать и выкарабкиваться. Конечно, криминальный авторитет 90-х в рассказе Вестера не равен Шаламовскому блатарю 37-х и далее, выбивающему зубы у фраеров за пачку масла с воли. Но и тот и другой – наследие ГУЛАГа, его неизбывной мощи, одинаково не терпят протеста, одинаково разделываются с неугодными.

Движение образа от Зощенко, через Шаламова к Вестеру по-разному, но интерпретирует фрагмент одного и того же вечного спектакля цивилизации – сущностной неизменяемости социального людоедства. Этот спектакль вписывался и в мою ситуацию. Уже то, что я обращалась к знаковым категориям прошлого, подтверждает эту малоприятную мысль. Да и безучастность аварийных служб, которые не имели права вмешиваться в работу подрядчиков, вписывается сюда же. Дальше бесполезных изматывающих душу приездов-отъездов дело не шло. Какой там «мой дом – моя крепость», какая проблема убежища или незабвенных пробковых комнат! Какое погружение в бездну смыслов!

9.

«Дорогой Володя! Посылаю открытку с изображением Авиатора, на которого я, человек эпохи Водолея, смотрю как на опрокинутого и свергнутого с пьедестала. Сбитый летчик похож на гражданина описанной Вами страны Развесистых бананов. На большой скорости реализованная великая амбиция оказалась падением на банановой корке. А скульптор видел в Авиаторе победителя, устремленного вверх. В промежуток между историей и реальным временем, авторским и зрительским вИдением, тенью и светом и встраивает свою концепцию Ваша книга. Беспробудная трезвость — это не только самозабвение, но еще и интеллектуальный аутизм наших “нарциссов”, отвернувшихся от человека как существа духовного. Вы как никто показали отчаяние художника, вышедшего на финишную прямую своей работы, когда цель почти рядом. А ему под ноги — «дохлую крысу». Как сговорились: сбить, отвлечь, сорвать, увести, а в целом, затравить по-ментовски идущего к цели… ».

10.

А вода продолжала литься. Законсервированный по случаю карантина капитальный ремонт был остановлен на целых три месяца. Потому открытая кровля и чердак надо мной, предоставленные ветрам, снегам, дождям, перепадам температуры, вели себя как хотели. Особенно отличилась наружная стена чердака, поддерживающая стропила. Цемент давным-давно высыпался из нее, пространство между кирпичами заполнилось водой, которая только и знала – либо таять, либо застывать. Сейчас была оттепель, и скорость падения капель гарантировала одно — дальнейшее затопление. Подобные стены имелись в карцерах на Лубянке. Такие Пиранези на своих офортах изобразил. Мой хороший знакомый — поэт Александр Рюсс видел их на Сахалине, Курилах, на Севере дальнем, где люди живут в таких условиях, что и выжить, казалось бы, невозможно. Живут, однако, и посейчас в дощатых, обитых рубероидом то ли балконах, то ли конурках. Теперь неведомый трибунал подкинул их мне. Снова и снова сгребала я вещи, распихивала по углам, заталкивала под кровать, кляла всё на свете. Ничего интересного в смысле метафор в голове не имелось, а только: «особый вид расчлененки» — именно это думала, глядя на рассованные листы и полную неразбериху вокруг. Не такую угарную, как тотчас обнаружил смартфон, но близкую к тому. Брошенный мимо, экран ураганом понес картинки, от которых дымился мозг — сплошь высушенные скелеты с разверстыми грудными клетками. Эти шуточки хороши на лазерном шоу в зале, набитом людьми. А когда ты одна… Самый жуткий держал на экране что-то похожее на мои странички, оповещал загробную декларацию прав деревянного ящика. Рядом патологоанатомическое сердце колотилось в жанре музейного авангарда. За ним следовал трансэвристический переход из живого состояния в мертвое. В завершение — суицид на асфальте под небоскребом. Тут и реклама платьев, расписанных под черепа, подсуетилась. И музыка с потусторонними завываниями синтезаторной мантры.

Я не чувствовала желания заткнуть всё это, просто сидела и всё. Возможно, другие повели бы себя иначе, но я не придумала ничего, как из ледяного холода стратосферы следить за расползанием влаги вокруг. Неучастие было единственным средством сохранить себя для работы. Особенно под неожиданно зазвучавший григорианский хорал.

11.

«Эквилибрист на первой странице Вашей рукописи, поскользнувшийся на банановой корке, действительно заставил меня вспомнить терракотового Авиатора с какой-то выставки, который, задрав голову, летит ногами вперед непонятно куда, отбрасывая огромную тень. Я подумала, что он был бы хорош на обложке Вашей книги. Но скоро наши пилоты дали шороха, посадив горящий самолет на кукурузное поле. Они настроили меня более радикально по отношению к этому Авиатору да и к самому феномену культурного сопротивления. Не хотелось, чтобы оно стало еще одним примером бессильного мужества, когда победителю остается лишь развести руками. Мне показалось, что, пройдя экватор, т.е. после второй части, текст несколько утрачивает полетность, энергию, где-то тематически повторяется. Это ослабляет внимание, мешает воспринимать факты во всей абсурдной комичности. Вот Ваша фраза: “Любую историческую формацию мы возводим от всего сердца!” С точки зрения художественного качества она хороша. Но она теряется среди повторных разговоров о коррупции, начальниках, дураках и пр. Как сказал один олигарх: “нынешняя формация — это разводка для лохов”. Доступно и ясно. А главное — исторически мотивировано. Ведь одним из первых советских лозунгов был: “Загоним человечество в счастье”. Нынешняя формация оставила человечество в покое, зато приперла к стенке какую-то фигуру отсутствия, ей и вменила: “Хочешь быть счастливым, будь”. Она же, фигура, заново начала ценить что когда-то имела, а не то, что сейчас. И опять цитата из Вас: «… сама наша жизнь выразительней европейской бубонной чумы, смачно и страшно описанной в старинном шедевре». Тяга назад была тотчас капитализирована и выражена в процентах. Всё, что ни происходит, превращается в продукт культурной продажи. Это главное. И это есть в Вашей книге. Но, как выяснилось, она еще рукопись, и я взяла на себя смелость напомнить Вам о том, что текст накладывается на сегодняшний день, когда бред нарастает. Опять 600 в автозаках, снова чья-то любовница заработала миллиарды по протекции своего бывшего, снова взрывы на производстве. Россия разбазарена между своими — кумовьями, сватами, троюродными тетями приемных родителей. Это всё есть в Вашей книге. Нужно только довести ее до конца. Вспомните Гоголя, как лелеял, берег в себе чувство творца, как считал себя его поручителем».

12.

Квартира, меж тем, медленно превращалась в ловушку. Начинала жить в логике сумасшествия. И я вместе с ней. Возможно, справляла черную мессу, втягивала меня. Грозила, что прихватит водой коридор, завалит на него потолок. Однако воображение устраивало так, что звуки падающей воды меня лишь подстегивали. Капли строго припечатывали всякую мысль, звуком ставили точку. Уж не говорю о потрескивании деревянных паркетин, вздыбленных и задающих атональность отдельным фразам. Да и хлопанье железных листов, готовых под ветром сорваться с крыши, дополняло общую какофонию бунта.

«Тень Авиатора это текст о взлете, который выглядит как падение. Ирония, юмор вперемешку с абсурдом. Ведь наша “демократия” вышла из истерической радости потребления, утраты масштабов и своего прежнего места. И не встроила себя в неуют окружающего пространства. Качество, совестливость, честность, обесцененные современной культурной продукцией, полетели к чёрту, и банановый эквилибрист, подмеченный Вами, стал двуногим животным, не взятым в ковчег. Свою книжку без текста о Вашей новой работе я не представляю. Сами видите, что в письмах она потихоньку складывается».

Иногда мерещилось, что меня зальет, как в фильме Феллини «И корабль плывет», только с экрана мне никто не будет петь, я стану медленно погружаться без арии Аиды, без музыки Верди, и никто ничего не узнает.

Разве если смартфон снова открыть и дать знать о себе. Но сталкиваться с реальностью… Пусть галактики связываются мостами из темной материи, я останусь структурой невидимой. Жаловаться, просить этого я не любила. Да и кого? Современный озабоченный человек непробиваем для участия, ему нечем сострадать, он занят собой. Даже если он председатель общества милосердия. Даже если Папа Римский его на это благословил. Одни сдались еще до своего рождения, другие исходят из ложного образа своей персоны, слепые к открывшемуся шансу своего же преображения, воскрешению в себе лучшего Человеческого, их помощь – это показушное самоутверждение в духе «эго», которое в конце концов замучает тебя и продаст. Разве Виктора Балабанова актера кино и театра, но даже он, гений отзывчивости, кто прожигает пространство своей энергией, не сумел ничего изменить: трудно из зла делать добро, но прочий материал вряд ли стОит усилий. А родных у меня не имелось. Другого же Виктора Левашова, к кому на Прозу.ру ходила за человечностью, как в свой подмосковный сад, приберегла на потом. Когда позволительно будет рассеяться.

13.

На фоне отлакированной красоты за окном, в гламурных огнях главного проспекта столицы комната выглядела мрачной дырой. Меж тем, ночной туман в окне тихо сливался с небом. Где-то там спрятался месяц, от вида которого — рогами вниз — мне ничего не светило еще неделю назад. Вид постепенно терял контраст, а потолок продолжал намокать, издевательски навязывая образ плафона Сикстинской капеллы, где я никогда не была.

Серо-коричневые пятна, как живые, тянулись друг к другу, расползались, чтобы соединиться в центре лепного круга с подвешенной люстрой. Она горела, внушая страх электрического замыкания. «В конце концов, — говорил мне внутренний голос, — 80 процентов массы Вселенной не взаимодействует со светом, почему бы и мне на время не пополнить эти проценты. Даже Бог во второй день творения отделил свет от тьмы». Я погасила люстру. Из всех углов потянулась спрятанная тревога.

Вид мутных огней за окнами усилил подвальное настроение. Нейроны в мозгу погнали в сторону бреда.

А хорошо было бы написать: «Ночь открыла ворота сна»! Но затмение в голове отбило даже охоту сливать воду и ставить под капли новые ведра. Посудины всё же опорожнялись, значит, я поднималась, вытаскивала, выплескивала, возвращалась и дальше тупо глядела на потолок. А за окном тем временем мелькнули и обозначились тени. Пристальное всматривание обнаружило в них страшные морды. Они притискивались к стеклу, плющили себя до звероподобного сходства. Казалось, чудища, выселенные с крыш соседних домов, бросили водосточные трубы и сгрудились на внешней стороне моего подоконника. Явилась крыса из Вестеровского рассказа, заплакала тоненьким голоском. Молила о потерянном лабиринте, как человек, которому не на кого положиться. А может, заплакала я? Та самая неоконченная работа во мне?

В центре города, в квартале посольств и основной государственной власти чудищ было не сосчитать. Да и обыкновенной нечистой силы в этих местах хватало. Еще со времен советских тридцатых годов, когда снесли и перепахали Дорогомиловское кладбище за Москвой-рекой. В ту пору нечисть осела в Проточном переулке, но ее выкурили оттуда. Тогда, пропустив параллельный, рядом идущий переулок Новинский, она переметнулась на Пресню.

14.

Монстры стучали в стекло, гоготали, манили. «Крышу снесло! – визжали. – Снесло крышу!! Подумаешь, барыня. Кто такая, чтобы претензии предъявлять. Где твои книги? Назови хоть один свой бестселлер. Вот Владимир Семёныч это класс, а твое всё пурга зауральская, хрень и фанера!» Я закрыла глаза, чтобы избавиться от напасти. Но она полезла под веки. И тут… избавление явилось само. При взгляде на стену. Там в окантовке висел отпечатанный столбиком текст. Расправленный под стеклом, притягивал отличительной белизной. Я схватила листочек и стала читать:

К Тебе, о Матерь Пресвятая!
Дерзаю вознести свой глас.
Лице слезами умывая,
Услышь меня в сей скорбный час.

Над словами взирал с фотографии сам Автор молитвы. Накрытый чугунной шинелью. Гоголь. И сразу темень и дичь вылетели из головы. Пустые рожи глумливых химер вытянулись, задрожали и смылись. За окном мигом сделалось чисто.

Я могла и сама обратиться к Богу, ведь я работала для него. И пусть кто-нибудь скажет, что это не так. Да хоть и скажет. Один абсурдист сформулировал на уровне закона: если вы говорите и вам не верят, знайте, вы говорите правду. Не обслуживала, ни строки, ни запятой на заказ, работала безоглядно, держа на уме: сделать.

Легко и красиво. Порой невозможное. Помня Аввакумово назидание: «любви же не имам, ничто ж есм». Например, в «Литературной газете». Очерком «Плачено золотом» Никопольский южнотрубный – самый крупный завод Европы защитила от поругания. Еще и валюту добыла заводу своей публикацией. А кто-то говорит, что у граждан не было прав. Желание справедливости не ждет, когда предоставят права. Оно само их находит. Как я нашла никопольскую тему на пляже, во время отдыха, на третий день, от нечего делать. Разговорившись с соседом-купальщиком. Нашла, разработала и принесла в газету. Без всякого поручения. Свободным художником. И другие публикации делала так же. За пределами всяческих норм, табелей о рангах, наград, а также благ советской системы.

А с «Квестом Вестера» застряла. Первый текст сгорел при пожаре садового домика, где им занималась. Худо-бедно восстановила по памяти. Словно затем, чтобы второй текст водой залило.

— Осталось ждать медных труб. — В насмешливой интонации я узнала голос Володи. — Возможно, наверху вас прочитали и послали автору новое испытание. Говорят, небеса не дают квест не по силам.

— Квест или крест?

—Не прибедняйтесь, Валерия, пишите свои «Записки сумасшедшего». Вы же знаете, корреспондент не бывает бывшим. Пока в фокусе капля воды, ищите счастье и мудрость в божественной бутыли.

– Нет-нет, «Беспробудная трезвость»… То непохороненные секреты. Осталось добавить горсть слов про ваши рассказы, и работа готова. Обещаю вам легкое обалдение. А пока бутылка с меня. Тара ваша.

– На обалдение согласен. Бутылка в любом случае с меня и в моей таре.

– Предупреждаю, тара предпочтительна затоваренная. В идеале – бочкотара.

– Иную тару трудно и вообразить. Еще, правда, бывают бочки для загрузки апельсинами.

– Которые из Марокко?

– Которые великий комбинатор в телеграмме отбил.

– О, Господи, как в сокрытом видимое живет! Речь о стартовом одиночестве. К нему не пробьюсь. Сквозь ежедневные сводки смертей, эпидемию и прочие беды. Не могу утонуть с головой, хотя везде настигает вода. То одно, то другое. Мешает даже шум ветра на Марсе.

– Знаю. Мир без слабости не бывает…

И это всё, что удалось от него услышать. Отяжелевший пласт штукатурки тихо отделился от потолка и рухнул передо мной. Прямо в таз. Вода волной обдала меня с ног до головы. Накрыла исписанные бумаги. Ошалелая, я вскочила. «Не так плохо, — сказала, — для капель с неба. Оторванных от Вселенной. Знайте, на верность отвечу верностью. Уйдете обратно не сыростью затхлой испарины, а метафорой переходного состояния. Всё остальное: нервы, холод, дрожь уже не имеют значения. Не заржавеет за мной, будьте покойны. Это волна уносит слова, начертанные на песке. Это дождь смывает с асфальта написанные на нем стихи. Но обтекающее и пронзающее душу время остается со мной».

Написанные чернилами строки размывались у меня на глазах. Текли по моему лицу.

2020 — 20211.

Владимир Вестер "Стеклянное время, или сожительство непохожих"Слипшиеся, полуразмытые листы — так теперь выглядела моя работа. Самое мокрое сушилось на батареях. Наброски в разбухших тетрадях лежали на подоконнике. Остальное валялось грязное где попало. Кое-что задержалось в компьютере. Беспорядок не радовал и в лучшие дни, сейчас — убивал. Заставлял поверить, что именно это — раскиданное, залитое, обставленное тазами и есть настоящая главная жизнь, остальное же, так называемая метафизика и всё, что снабжает себя абстракцией, – просто миф, ерунда. Не скрою: я посылала нашим правителям тысячи чертей, даже крыла прикладным словословием. Всех без разбору: советских, демократических, либеральных, неолиберальных. Ведь под руководством этих политических мародеров я маялась из-за протекающей кровли всю жизнь. Соответственно, пребывала в режиме ремонта, составления актов, хождения по инстанциям, встреч с представителями всех видов власти, в том числе и суда. Поминала и словоохотливых реформаторов. Их байки по случаю 30-летия распада «цитадели социального иждивенчества», которым они шустрей всех и воспользовались.

Это был опыт отлучения от художественной биографии. В подтексте его не мог не сквозить сюжет об экономическом порядке, о перерождении институтов правления в средство борьбы с населением. Но порядок не отдавал себе отчета в своей ограниченности и не желал видеть меня в упор. Он ссылался на «обстоятельства непреодолимой силы», имея в виду: «хрен с тобой, как хочешь, так и выкручивайся». Самое идеальное – рассматривать такой опыт в качестве интеллектуального приключения. Нет ничего глупее — растрачивать силы на недовольство. Тем не менее, находить внутри ужаса радость — для этого я не созрела. Мешали зло, раздражение. А также стихия, которая порождает образы. Она буксовала на моем чувстве вины — этой изнанке отчаяния, причиной которого было невыполненное обещание. Обстоятельства превратили его в затяжной шулерский фокус. С психопатологическим эффектом. Это когда плавно переходишь из депрессии в апатию, торчишь дома и не можешь взять себя в руки, зная, что срываешь работу, которую ждут. При этом видишь лицо хорошо знакомого человека, а в нем — центр своих мук.

Таким человеком был писатель Владимир Вестер, автор необычных прозаических книг с неповторимой, ярко выраженной интонацией, ироничный, немногословный новеллист, публицист, редактор. Человек-загадка, которому хватило мужества в нашем мире тупого шаблона, расчета и безразличия остаться умным, серьезным и добрым. С ним меня связывала самая настоящая фатальная история.

Мы были в дружеских отношениях, без тусовочного панибратства. Время от времени перебрасывались письмами. Иногда я интересовалась его впечатлением об отдельных своих вещах. Похоже, и он считался с моим мнением, если однажды прислал свою рукопись. Он собирался ее издавать, но не был уверен всё ли в ней хорошо. Для пользы дела предлагал громить без стеснения. Попутно сообщал, что хочет вернуться к этому тексту, а пока откладывает ради издания очередной своей книги. Судьба распорядилась так, что я оказалась одной из немногих, если не единственной читательницей присланной рукописи. Володи не стало. Как выяснилось, он лег спать и не проснулся. Я узнала о его смерти спустя три месяца, когда, удивленная молчанием, наведалась на его страницу в интернете. Шок – то самое, если определять мое состояние. Конечно, я не могла не вспомнить о незавершенной покинутой рукописи, о странном чувстве, которое испытала, когда прочитала ее. Мне показалось, что она похожа на город, куда можно войти, блуждать по улицам, по самым далеким и скрытым местам, заглядывать в укромные уголки, открывать недоступные двери. Тогда как раз только-только ввели карантин, и воображаемый город в единстве ночи и дня, свободный от эпидемии, был очень кстати. На каждую главу присланной рукописи я прикидывала свою историю.

 

2.

«Читая текст Вашей книги, я чувствовала себя живым приложением к ней, — написала Володе. — Многое из того, о чем она, случалось со мной, моими приятелями, знакомыми. И я подобно иллюстратору могла бы расцветить изложенное картинками своей жизни. Ведь Ваша книга — это публицистический коллаж из очерков, темы которых навеяны сводками новостей, рекламой, воспоминаниями, историей, социальной пропагандой, мнениями. О чем? Философ, какой-нибудь новоявленный Славой Жижек, сказал бы: о шокирующей извращенности нашей обычной жизни. И был бы прав. Но есть веселее определение, оно больше подходит к особенной интонации Вашей прозы — о карнавальном идиотизме нашей действительности. Эта тема появлялась у Вас и прежде, где ирония задавала тон, переходила из рассказа в рассказ, вела за собой сюжет. Он оборачивался то приключениями беспечного ходока, то непредвиденным происшествием в жизни совестливого редактора, то неразрешимой ситуацией, когда человек теряет душу и встречает ее в отчаянной тоске на помойке. Описанное Вами виделось вверх тормашками, таким залихватски всегдашним, на грани дозволенного и запретного. Иногда напоминало фотографии, снятые на старую камеру, где стеклянные пластины превращали светочувствительный слой в притягательное пространство, в картинки — служебные, бытовые, любовные, сексуальные — словом, в далекое сожительство непохожих. Почти всегда за текстом скрывалось что-то большее, чем просто рассказанная история. Какой-то прирученный абсурд, которому всё равно в квартире он, на улице или в служебном помещении.

Тут и голые ходят по коридорам, и любовные пары уединяются в закутках, и забытый чайник свистит на плите… Варианты перетасовываются, обнаруживают соседство не связанных друг с другом вещей, но стеклянное время — метафора единения — всё и всех примиряет. И вплетает в это единство меня. Позволяет невидимой пианистке и дальше осатанело тарабанить по клавишам и лезть на стенку очумевшим соседям. А тихому неприметному жильцу большой коммунальной квартиры мечтать о рыжеволосой жрице любви, образ которой расположился в его голове как в вожделенной постели. По сути, рассказ «Поразительный случай», где он живет и мечтает, это подобие волшебного кусочка «Декамерона», залетевшего в далекую пропыленную коммуналку и увиденного автором во всей своей драматической безнадеге. Дух сексуальной магии наполняющий этот рассказ с нарочито скромным названием, к концу вещи доводит драматизм до трагедии.

Мельканье станций метро, подземные переходы, эскалаторы, прикосновения, запахи, взгляды, звуки, ночные огни, смена времен года… Всё это сопутствует Вашим героям, пока они не разбредаются по рассказам. У каждого своя жизнь, «свой живописный район зарешеченной форточки».

Что касается меня, то некоторые Ваши персонажи просто срослись со мной. Например, тот симпатичный редактор.

В дверях рабочего кабинета. Вымотанный долгой поездкой. Явился пораньше: побыть в тишине, что-то обдумать. Поразмышлять о недописанном томе «Мертвых душ», который предложил издавать. Но!.. Тяжелый запах бьет в нос. Ему хватает, чтобы вообразить чьи-то козни. Ощутить себя гоголевским персонажем. И даже кошмары «Вия» представить. Хоботы, рога, оскаленные морды. Увидеть дохлую крысу на своем рабочем столе. И, переведя взгляд на сломанный стул, вспомнить о пляске мебели на Конюшенной улице.

В этой пляске всё дело, в ней перекличка с повестью «Нос». Тоска по любимому тексту, ради которого хочется плюнуть на всё, сесть и читать и самому написать что-то подобное. Не зря же персонаж, облюбованный Вами, носит имя Гоголя — Николай Васильевич. С ним связано удовольствие сочинять, если хотите, — служение Делу. В стороне от «всякого свойства откровенных призывов, лозунгов и реляций». А еще — от идей трэш-хорроров и всяких стивенов-кингов, затаскавших образ крысы до состояния «бесконечных оттенков черного». Именно где каждый ощущает «полную ненужность самого себя как в этом помещении, так и во всех остальных», Николай Васильевич желает найти смысл, а не ужас. Созидание, а не хаос. В своей работе, в самом себе, в своей переразвитой чувствительности, разных неординарных событиях, без конца валящихся на голову, в книгах, каких-то шестисотстраничных романах, кои Николаю Васильевичу положено рассмотреть. «…Стол его, заваленный рукописями и прочими необходимыми для работы вещами, является для него не канцелярским предметом мебели на балансе конторы, а ареной сражения за честное письменное слово».

Очень важная фраза. Наверно, не для того написана, чтобы остаться незамеченной. Но разве не знает Николай Васильевич, что для критического восприятия прямые высказывания как-то не совсем убедительны? Что в них патетика? Знает. Вот и обстёбывает свой, так сказать, неосознанный героизм, прикидывает его к своей ситуации, понимая, что незамеченность, неуслышанность ему обеспечены всей нашей реальностью, относящей главное на задворки жизни. Всеми правилами игры, которые он принял, отдавая себе отчет, что игра научилась симулировать эффект человечности и подменять себя велеречивым обманом.

Так складывается «Непредвиденное происшествие» — рассказ о творческом процессе с опробованием версий, когда у каждой версии своя правда и чужая версия ей всего лишь альтернатива. И всякий раз чисто российское тяготение Николая Васильевича к чрезвычайности сдувается. А жажда мистики, чертовщины, игры не проходит. Волшебно-затаенное мучает. Безумие художника, не склонного обходиться серой нормальностью вИдения. Далекое от практик обслуживания чего бы там ни было. Даже читательского внимания. Такому воображению тесно в кандалах потребительской логики с ее вседозволенностью, мелкотой измерения. Потому «Непредвиденному происшествию» ничего не остается, как стать причудливым объектом разочарования, хронику которого Николай Васильевич будет фиксировать. Продумывать до мелочей. А над всем этим воссоздавать реальность как распад сменяющих друг друга моментов. И здесь невидимо Вы, Володя, просто за голову хватаетесь оттого, что текучее, невыразимое, аморфное, безответное Вам нужно остановить, назвать, закодировать, выявить, да при этом с риском для творчества. Именно с риском, потому что Вы осмелились на подчеркнуто индивидуальный поиск. Пробились к искусству исчезновения смысла. Да еще заставили своего героя признать, что тот, другой Николай Васильевич, был прав: шинель или разгуливающий по городу Нос — «это вам не дохлая крыса на столе, это значительно круче». Ступили на территорию абсурда, где даже Беккет для начала получил сорок с лишним отказов, а уж много позднее Нобелевскую премию. Некоторые и больше имели отказов. Например, на роман «Ирландское вино» их было 162. И всё же ценитель с чутьем на новое нашелся. Ведь мир так устроен, что признание дается привычному и обкатанному. Приз можно и не принять, как, собственно, тот же автор «Годо» и поступил. Не так гордо, как режиссер Бергман. Но оба продемонстрировали, один — шведскому комитету, другой – Каннскому жюри, что творчество и успех — разные вещи. Это поле сражения, где взлет соперничает с падением. Отсюда — от слова «сражение» да еще от повторенного Вами «не боги горшки обжигают» начинает путь рукопись, которую Вы прислали мне. И которая называется «Беспробудная трезвость эпохи».

3.

И вот всё сгинуло. Необратимо. Но чувство обыкновенной творческой солидарности дало свою логику: пусть рукопись осталась незавершенной, пока не пригодной для публикации, но впечатление от текста ведь никуда не девалось. Оно при мне. В конце концов, текст может жить, даже не существуя в действительности. И это не бред. Вспомним недавний европейский аукцион, где была продана, и дорого, невидимая скульптура итальянца Сальвадоре Гарау. Работу нельзя увидеть, потому что она создана из пространства, мыслей, энергии и являет собой пустоту. Автор не шарлатан, под свои семьдесят лет наваял много в традиционном понимании слова, его живописные полотна в музеях, к тому же он и писатель, сочинил роман о любви, еще дизайнер, фотограф. К этому я бы добавила: серьезный философ современности. Без шуток. Он понял важную вещь — пере-перезахламление арт-рынка всякой дрянью под видом искусства (от писсуаров до банок с чёрт знает чем). Просек подмену художественной ценности эпатажностью. И если профессионал уберегает свой замысел от всеобщей помойки, где погибнет или затеряется любая здравая мысль, где обесценится любое новаторство, открытие, любая достойная работа, то честь ему и хвала. Гарау просто восстановил роль художника-творца — предоставляя зрителю полную свободу фантазии. Он очертил место, где скульптура может стоять, дал ей название, а дальше смысл сам сотворит себя, если у зрителя есть мозги. А 15 тысяч евро, которые он получил, — дело покупателя. Первоначальная сумма была намного скромнее. Если хотите, незаслуженно мала для подобной оздоровительной процедуры. Представьте себе, от скольких забот вроде транспортировки, хранения, размещения избавил он покупателя, а свою хитроумную «скульптуру» — от тиражирования, перепостов и тому подобного обесценивания, идейно переосмыслив ее под сказочную историю Голого короля. В виде памяти она точно станет частью наследия. Так же и румынский француз Эмиль Чоран культивировал ненаписанное. До обморока обдумывал свои сюжеты, напитывался их ядом и, одурманенный, отставал от них. Да что там! Существует же культовый феномен утраченной лекции Мишеля Фуко о художнике Мане. А Фуко это вам не кто-нибудь, это трагически запоздалый европейский ответ нашему Чаадаеву. Не оцененному в свое время самодовольным Парижем.

И всё же на вершине всех великих утрат… Не мне Вам говорить. Если скажете: сожженный том «Мертвых душ», я соглашусь, но добавлю: задуманный и ненаписанный Гоголем третий том – именно это имела в виду, говоря о вершине.

Пройдет время, Память наденет тогу судьи и объявит: «Искусство, связанное с поиском Истины, а также метафизики человека, проблемами счастья, загнулось. Будучи само новаторской субстанцией Тайны, оно не способно противостоять маркетинговому хохмачеству. Так пусть откровенные фейки функционируют в пространстве себе подобного мусора, деря глотку пиаром. Пусть занимаются тем, против чего сами же выступают. Не надо пьяного толкать, сам упадет».

Вот и я посчитала – пусть рукопись Друга сквозит в записях, которые сделаны по горячим следам. А дальше посмотрим. В свое время я послала свои заметки Володе. Они доставили ему радость. Каким-то отзывом он поделился с приятелем из Америки. Даже попросил у меня разрешение использовать их для какого-то издания.

Подчеркнуто несистемный, большого внутреннего достоинства мастер сновидческих текстов типа того же «Происшествия» или ускользающей «Встречи с Модильяни», Володя не был обласкан вниманием авторов, которые издавались при его поддержке. Ни одним серьезным исследованием не удостоили его творчество прошедшие мимо прозаики, критики, литературоведы, поэты, искусствоведы. Разве один Михаил Исаакович Юдсон написал немного о нем. Остальные же отделывались рекламными строками, годными для размещения на переплете.

4.

«Я очень давно на этом свете, и я прекрасно понимаю, что делаю. Я знаю, для чего существую. Я и верстальщику подсовываю не фуфло, а отгружаю одни только превосходные вещи. И пусть все остальные ничего против не утверждают.»

Владимир Вестер. «Непредвиденное происшествие»

«Предупреждая, что никакой факт сам проверить не в силах и всё изложенное – личное мнение, Вы, Володя, представили себя на первой страничке «человеком неравнодушным, не всегда глубоким, но имеющим своей целью по-своему наблюдать за происходящим». Зная Ваши прежние книги (а без прозаических текстов я Вас просто не воспринимаю), на примере того же знакового «Происшествия» могу кое-что добавить по поводу фактов. Меня, например, взволновала несчастная крыса. Сознайтесь, Володя, ведь дохлая крыса показывает Вашу солидарность с обэриутами, тяготение к Хармсу и другим братьям по духу, да хоть Николаю Эрдману или «вторчерметовскому» поэту Борису Рыжему, которых Вы замечательно описали в своих очерках, в том числе для журнала «STORY». Ведь дохлая, потому что живые крысы давно оприходованы. Тем же Гамельнским мифом. И Александром Грином («Крысолов»!!!), и современным белорусским фотографом Марией Корнеенко (видеосерия полуфантастической цивилизации крыс), и граффитистом Бэнкси с его фирменным знаком, игрой на публику и псевдопренебрежением к коммерческим механизмам пиара. Ну, это Вы знаете не хуже меня, а вот с биологической секретной лабораторией в Саратове как? С ее сверхвыносливыми грызунами, способными выполнять человеческие приказы?? Скорее из нее, чем из столичных недр, как Вы предполагаете, выбралась Крыса Вашего рассказа. Может, донести тайну генетических экспериментов, начатых еще в 1929 году и закрытых в 1989-м, надумала. (Закрытых, кстати, в то самое время, когда бельгийские ученые начали дрессировку крыс, помогающих разминировать земли военных конфликтов.) Может, мечтала побрататься со своими двуногими единомышленниками, передать привет воспитателям. Вспомнить могучих собратьев, способных долго жить и даже летать с Белкой и Стрелкой в космос. А что если ваша крыса – сапер, гениально чующая запах взрывчатки? Той, заложенной в Вас, метафорической. Если хотите, бунта, который Вашего Николая Васильевича, как чеховского дядю Ваню, разносит. Он тоже почти кричит, готов стрелять оттого, что «не нужны никому его творческие замыслы, идеи, предложения, мысли, проекты и их отголоски. Этого не видит никто и не слышит никто. Все заняты сами собой. Всё построено на немедленной экономической выгоде, на «купле-продаже», на так называемой «раскрутке», и совершенно всем по барабану, кто он такой, зачем он такой, откуда такой, почему такой…» Как я его понимаю! Ведь для творческого человека вся формальная жизнь – дохлая крыса. Она не может не померещиться насквозь затравленному бюрократией человеку. Чем Вы как автор воспользовались. Столкнули дух слова с символикой образа. Размыли границы между реальным и фантазийным Иллюзию подали как реальность. И вот герой уже толкует о социальной, экономической, культурологической, редакционно-издательской подоплеке события в общем-то не существующего. Так наблюдаемый Вами распад смыслов вплетается в хаотичный процесс естественного распада, а этот, в свою очередь, попадает в рукопись, переполненную образами всяческих крыс, которую Вы прислали мне. Гоголевская мистика, любимая Вами, где человек оплот гуманитарной мысли, оказывается подтравленной ядом обыденного разрушения. Если бы это было не так, то Николай Васильевич «Происшествия», заброшенный в глубокие дебри будней, не сказал бы подручному: «Мир рушится! Кончай водку пить. Завязывай котлеты жрать!» А рассказчик присланной «Трезвости» не констатировал бы: «Сам факт личной жизни у нас в руках каждого, можешь жить, а можешь не жить, твое личное дело». Вас же – автора хочу поздравить с тем, что самого персонажа не превратили в крысу, его жизнь — в процесс (ограничились происшествием) и не отправили искать зАмок, который еле виднеется на горе. Тем самым вытащили своего Николая Васильевича из фантазий о каких-то невероятных экспериментах, темных катакомбах и гигантских лабораториях, украшенных рубиновыми звездами, и поставили лицом к обыкновенному, маленькому, работящему утилизатору всякого биоматериала. Вывели из игры как героя в полном смысле этого слова, то есть умеющего проигрывать, испытывать боль и сомнение, видеть себя в собственном несовершенстве, не делая ставку на глянец и разную постмодерновую околесицу.

Надеюсь, я не оскорбила Вашу работу, ее скрытую метафоричность, которая подверстывается не только к гоголевскому восприятию мира, но и пушкинскому: «И горд, и наг пришел разврат…».

5.Владимир Вестер

Переходя от темы к теме, Вестер утрачивал «тихий» интеллигентный настрой, говорил всё громче, и где-то в третьей части голос становился исповедальным: несогласие, удивление, боль невозможно было не чувствовать. Он отвергал позицию обывателя, которую со словом «потребление» нам постоянно навязывали и навязывают, ориентируя на мелочные интересы, самообожание, поругание героизма. Не случайно действие почти всех рассказов происходит весной, в апреле. «Во время первой весенней грозы, — говорит автор, — человеку особенно жить хочется. Просто жить. Не так уж важно для чего…».

Но как жить, постоянно жертвуя творчеством? Растрачивая себя на подмену?? А в особых случаях, которые участились, испытывая великое одиночество?

Не далее, как 9 июня 2021 года, накануне полного солнечного затмения, такое случилось. Испытал, не выдержал и ушел. 38-летний поэт Василий Бородин. К дальним звездам, о которых писал: «вспышками – объединялись в фигуры, а потом между ними так же мгновенно терялась связь».

Шагнул в окно. С высокого этажа. «Больше любил стихи, чем себя. Пытался освещать пространства, а не заселять собою уже освещенные», — сказал о нем критик Олег Юрьев. Цепочка смыслов приводит к «точке касания». В последних кавычках – слова из поэзии другого поэта – Бориса Рыжего. Тоже ринулся к звездам, устроив свой уход на екатеринбургском балконе. «Огнем и дымом, путем небесно-голубым». Кажется, тогда город, в котором он жил, еще назывался Свердловск.

Печалью проникнутый в очерке, он пребывает в книге Вестера «Веселая чепуха. От Боккаччо до Бориса Рыжего». Для автора она оказалась последней, ради работы над ней Вестер отложил «Беспробудную трезвость», которую зарезервировал на будущее. Она-то и попала ко мне.

6.

«Признаюсь, я читала Вашу рукопись под музыку Элвиса Пресли, но где-то после первой части мне уже хватало Вашей едкой иронии, чтобы не закипать самой от того же, что возмущает Вас. Мне просто хотелось рыдать, но Вы заставили меня смеяться».

Не случайно Вестер был постоянным автором женского журнала «SUPERстиль». Юмор, эксцентрика, элегантность да еще склонность к фантазиям в духе эротических вакханалий, навеянных «Декамероном» и «Камасутрой», — этого не занимать его текстам. И всё это прикладывалось к наблюдательной человечности, с которой автор описывал женщин. За рулем ли они, на выставке, в магазине или на кухне, броские или не очень, образованные и те, что попроще, столичные или приезжие — все поданы с нежным вниманием, — так мэтр моды одевает клиенток, желая сделать их, не только красивее, но и счастливее.

Покоряющим сочувствием запомнился очерк о самом короле моды — Кристиане Диоре — одиноком человеке, мечтающем в старости отойти от дел и поселиться в тихом месте, окрашенном в серо-розовые тона его детства. «Дом он в таком месте купил, – пишет Вестер, — но старость не встретил». Если вспомнить, что серо-розовые — любимые тона казненной королевы Марии-Антуанетты, то образ Диора перенесет симпатию и на нее, на то, как, оступившись на эшафоте своей собственной казни, она сказала: «Извините, господин палач».

И заокеанская блондинка с изогнутым саксофоном, киноактриса, та, которая заметила: карьера — прекрасная штука, но она не согреет вас в холодную ночь, — подана с такой же проницательной человечностью.

Владимир ВестерВ «SUPERстиле» Вестер писал о нравах послевоенной Европы, о Галантном веке, об эротике осенней поры, да и весенней тоже, о такой ветреной даме, как Фортуна с ее обязательным метафорическим колесом. Но что интересно? Почему-то легкий веселый настрой очерка с незатейливой журнальной картинкой навеял мне строки Гоголя: «Доедет ли то колесо, если б случилось, в Москву?» Так говорит русский мужик, выйдя из кабака, на первой странице «Мертвых душ». Странно, подумала я, — причем тут колесо? Логичней спросить о водке. Нужно было неведомой силе, а может, условному ньютоновскому яблоку шарахнуть меня по башке, чтобы вопрос получил продолжение: «Не намек ли тут на Фортуну – правительницу судеб – символ непостоянства, превратности, круговращения, тщеты?» Вспомнилось, что культ Фортуны италийского происхождения, что Гоголь писал поэму в Риме, где-то поблизости от мемориала Боэция – одного из тех, кто запускал этот культ. Остается спросить: мог ли великий город, к тому же доведший дорожное строительство до совершенства, не встроить себя в мышление автора и не вывести первую же фразу поэмы в масштабное литературное измерение?

«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка…»

Так господин Случай, персонифицированный спутник Фортуны, в лице Чичикова ласковым сатаной открывает тему Судьбы, которая следует по всем страницам и к концу первого тома становится безответным феноменом молчания: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ».

Наверно, «ньютоновское яблоко» стукнуло и Володю, когда он задумал новую вещь и назвал ее «Беспробудная трезвость эпохи». Ведь беспробудная трезвость – то же беспробудное пьянство, только наоборот, так же превращает живых людей в мертвецов, а ложь в них: корысть, тщеславие, нарциссизм – в «ценности» перевернутого сознания.

7.

Было однажды, сказала:

— Когда впечатление сталкивается с памятью, может получиться охренительный квест.

– Так уж и охренительный!

Я пояснила:

– Квест с какой-нибудь головоломной ловушкой. На основе вашего же, Володя, сюжета.

– Что-то в духе до-под-и-сверх?

Я рассмеялась.

— Не смейтесь. Это серьезно, — сказал Володя. – Про тех, кто ищет способ убить время.

— Когда память сталкивается со временем, время сдается. Оно жаждет быть остановленным. Вы это сделали. Остается прочесть раскрепощенным сознанием.

— За видимым новое видимое?

— Видимое одержимо идеей скрытого. Это игра с узнаванием. Как в вашем рассказе. Как у Магритта на вашей обложке.

Я имела в виду его книгу «Стеклянное время», оформленную репродукцией картины Рене Магритта.

– Бельгиец, конечно, хорош, сюрреализм и всё такое, но он залипает лишь на один клип вашей книги – на сумрачный депресняк застоя. К примеру, на такой рассказ, как «Обнаженная машинистка». Павел Филонов, мне кажется, больше бы подошел, если говорить обо всей книге. У Филонова универсальность. Его проработанные фрагменты, как ваши новеллы, переходят одна в другую. Но в рамках общей картины они одно. В определенном смысле такой взгляд если не всевИдение Бога, то что-то похожее.

– Это как – после первого граненого или второго?

– Ну вот… Такой высокий… Заметный! Лев на просторах прерий, а туда же… Смехуечки. Ай-я-яй.

– Что вы! я весь внимание. Там, где и должен быть, в нормативной лексике.

— УвОдите от рассказа названием: «Обнаженная машинистка». Ведь речь о том, как творчество и любовь выламываются из застоя, из упоротого монотонного полуподвала в богему и романтизм. В два романа. Один служебный, другой самиздатовский. А вообще-то предупреждаю, я могу такого наговорить, что ваша пристойная ироничная проза от меня обалдеет, а обнаженная машинистка схлопнется и превратится в одетую, обволакивающую работницу почты из другого рассказа.

8.

Кто же мог знать, что таинственное воздействие влаги окажется сильнее меня, а принцип черноты вытеснит вечного тинейджера, который жил во мне всю жизнь. И всё-таки одиночество Володиной рукописи побудило меня вернуться к своим скоростям. Что-то в духе рассказа из другой его книги — «Время партнеров» заставило обновиться.

В этом рассказе один хилый расстроенный фраерок повадился выходить на балкон и орать «Да пропади оно всё пропадом!» А под фраерком, этажом ниже, живет криминальный авторитет, который ест утку с яблоками под музыку небольших произведений Моцарта. Чужой крик его достает. Он раскидывает яблоки, переворачивает стол, призывает братков. Братки отутюживают скандалиста, круто предупреждают на будущее. Описание того, как разделываются с фраерком, своей выразительностью близко Зощенко, кое-каким страницам рассказа «Нервные люди». Да-а, представьте себе. Но у Зощенко всё плохо кончается, у него побитый (а он – инвалид) лежит-отдыхает, вокруг — лужа крови, а у Вестера крикун, очухавшись, опять тащится на балкон и снова орет: «Да пропади оно всё пропадом!». Словом, как я, переосмысливает себя в отношении мученичества.

А ведь протечка моего потолка действительно превратилась в мученье. Не на день, не на два. Судите, сколько свалилось на голову: муторный капитальный ремонт, безмозглая консервация работ по приказу мэра, зимнее время, открытая крыша над головой… И эпидемия, эпидемия.

Признаюсь, на тот час помог не только Володя, но и Шаламов Варлам Тихонович. Да-да, при всём несходстве сюжетов, манеры письма и прочих художественных интересов. Оба писателя показывают, на каких уровнях беспредела можно жить и выяснять отношения, уничтожать друг друга и подниматься, падать и выкарабкиваться. Конечно, криминальный авторитет 90-х в рассказе Вестера не равен Шаламовскому блатарю 37-х и далее, выбивающему зубы у фраеров за пачку масла с воли. Но и тот и другой – наследие ГУЛАГа, его неизбывной мощи, одинаково не терпят протеста, одинаково разделываются с неугодными.

Движение образа от Зощенко, через Шаламова к Вестеру по-разному, но интерпретирует фрагмент одного и того же вечного спектакля цивилизации – сущностной неизменяемости социального людоедства. Этот спектакль вписывался и в мою ситуацию. Уже то, что я обращалась к знаковым категориям прошлого, подтверждает эту малоприятную мысль. Да и безучастность аварийных служб, которые не имели права вмешиваться в работу подрядчиков, вписывается сюда же. Дальше бесполезных изматывающих душу приездов-отъездов дело не шло. Какой там «мой дом – моя крепость», какая проблема убежища или незабвенных пробковых комнат! Какое погружение в бездну смыслов!

9.

«Дорогой Володя! Посылаю открытку с изображением Авиатора, на которого я, человек эпохи Водолея, смотрю как на опрокинутого и свергнутого с пьедестала. Сбитый летчик похож на гражданина описанной Вами страны Развесистых бананов. На большой скорости реализованная великая амбиция оказалась падением на банановой корке. А скульптор видел в Авиаторе победителя, устремленного вверх. В промежуток между историей и реальным временем, авторским и зрительским вИдением, тенью и светом и встраивает свою концепцию Ваша книга. Беспробудная трезвость — это не только самозабвение, но еще и интеллектуальный аутизм наших “нарциссов”, отвернувшихся от человека как существа духовного. Вы как никто показали отчаяние художника, вышедшего на финишную прямую своей работы, когда цель почти рядом. А ему под ноги — «дохлую крысу». Как сговорились: сбить, отвлечь, сорвать, увести, а в целом, затравить по-ментовски идущего к цели… ».

10.

А вода продолжала литься. Законсервированный по случаю карантина капитальный ремонт был остановлен на целых три месяца. Потому открытая кровля и чердак надо мной, предоставленные ветрам, снегам, дождям, перепадам температуры, вели себя как хотели. Особенно отличилась наружная стена чердака, поддерживающая стропила. Цемент давным-давно высыпался из нее, пространство между кирпичами заполнилось водой, которая только и знала – либо таять, либо застывать. Сейчас была оттепель, и скорость падения капель гарантировала одно — дальнейшее затопление. Подобные стены имелись в карцерах на Лубянке. Такие Пиранези на своих офортах изобразил. Мой хороший знакомый — поэт Александр Рюсс видел их на Сахалине, Курилах, на Севере дальнем, где люди живут в таких условиях, что и выжить, казалось бы, невозможно. Живут, однако, и посейчас в дощатых, обитых рубероидом то ли балконах, то ли конурках. Теперь неведомый трибунал подкинул их мне. Снова и снова сгребала я вещи, распихивала по углам, заталкивала под кровать, кляла всё на свете. Ничего интересного в смысле метафор в голове не имелось, а только: «особый вид расчлененки» — именно это думала, глядя на рассованные листы и полную неразбериху вокруг. Не такую угарную, как тотчас обнаружил смартфон, но близкую к тому. Брошенный мимо, экран ураганом понес картинки, от которых дымился мозг — сплошь высушенные скелеты с разверстыми грудными клетками. Эти шуточки хороши на лазерном шоу в зале, набитом людьми. А когда ты одна… Самый жуткий держал на экране что-то похожее на мои странички, оповещал загробную декларацию прав деревянного ящика. Рядом патологоанатомическое сердце колотилось в жанре музейного авангарда. За ним следовал трансэвристический переход из живого состояния в мертвое. В завершение — суицид на асфальте под небоскребом. Тут и реклама платьев, расписанных под черепа, подсуетилась. И музыка с потусторонними завываниями синтезаторной мантры.

Я не чувствовала желания заткнуть всё это, просто сидела и всё. Возможно, другие повели бы себя иначе, но я не придумала ничего, как из ледяного холода стратосферы следить за расползанием влаги вокруг. Неучастие было единственным средством сохранить себя для работы. Особенно под неожиданно зазвучавший григорианский хорал.

11.

«Эквилибрист на первой странице Вашей рукописи, поскользнувшийся на банановой корке, действительно заставил меня вспомнить терракотового Авиатора с какой-то выставки, который, задрав голову, летит ногами вперед непонятно куда, отбрасывая огромную тень. Я подумала, что он был бы хорош на обложке Вашей книги. Но скоро наши пилоты дали шороха, посадив горящий самолет на кукурузное поле. Они настроили меня более радикально по отношению к этому Авиатору да и к самому феномену культурного сопротивления. Не хотелось, чтобы оно стало еще одним примером бессильного мужества, когда победителю остается лишь развести руками. Мне показалось, что, пройдя экватор, т.е. после второй части, текст несколько утрачивает полетность, энергию, где-то тематически повторяется. Это ослабляет внимание, мешает воспринимать факты во всей абсурдной комичности. Вот Ваша фраза: “Любую историческую формацию мы возводим от всего сердца!” С точки зрения художественного качества она хороша. Но она теряется среди повторных разговоров о коррупции, начальниках, дураках и пр. Как сказал один олигарх: “нынешняя формация — это разводка для лохов”. Доступно и ясно. А главное — исторически мотивировано. Ведь одним из первых советских лозунгов был: “Загоним человечество в счастье”. Нынешняя формация оставила человечество в покое, зато приперла к стенке какую-то фигуру отсутствия, ей и вменила: “Хочешь быть счастливым, будь”. Она же, фигура, заново начала ценить что когда-то имела, а не то, что сейчас. И опять цитата из Вас: «… сама наша жизнь выразительней европейской бубонной чумы, смачно и страшно описанной в старинном шедевре». Тяга назад была тотчас капитализирована и выражена в процентах. Всё, что ни происходит, превращается в продукт культурной продажи. Это главное. И это есть в Вашей книге. Но, как выяснилось, она еще рукопись, и я взяла на себя смелость напомнить Вам о том, что текст накладывается на сегодняшний день, когда бред нарастает. Опять 600 в автозаках, снова чья-то любовница заработала миллиарды по протекции своего бывшего, снова взрывы на производстве. Россия разбазарена между своими — кумовьями, сватами, троюродными тетями приемных родителей. Это всё есть в Вашей книге. Нужно только довести ее до конца. Вспомните Гоголя, как лелеял, берег в себе чувство творца, как считал себя его поручителем».

12.

Квартира, меж тем, медленно превращалась в ловушку. Начинала жить в логике сумасшествия. И я вместе с ней. Возможно, справляла черную мессу, втягивала меня. Грозила, что прихватит водой коридор, завалит на него потолок. Однако воображение устраивало так, что звуки падающей воды меня лишь подстегивали. Капли строго припечатывали всякую мысль, звуком ставили точку. Уж не говорю о потрескивании деревянных паркетин, вздыбленных и задающих атональность отдельным фразам. Да и хлопанье железных листов, готовых под ветром сорваться с крыши, дополняло общую какофонию бунта.

«Тень Авиатора это текст о взлете, который выглядит как падение. Ирония, юмор вперемешку с абсурдом. Ведь наша “демократия” вышла из истерической радости потребления, утраты масштабов и своего прежнего места. И не встроила себя в неуют окружающего пространства. Качество, совестливость, честность, обесцененные современной культурной продукцией, полетели к чёрту, и банановый эквилибрист, подмеченный Вами, стал двуногим животным, не взятым в ковчег. Свою книжку без текста о Вашей новой работе я не представляю. Сами видите, что в письмах она потихоньку складывается».

Иногда мерещилось, что меня зальет, как в фильме Феллини «И корабль плывет», только с экрана мне никто не будет петь, я стану медленно погружаться без арии Аиды, без музыки Верди, и никто ничего не узнает.

Разве если смартфон снова открыть и дать знать о себе. Но сталкиваться с реальностью… Пусть галактики связываются мостами из темной материи, я останусь структурой невидимой. Жаловаться, просить этого я не любила. Да и кого? Современный озабоченный человек непробиваем для участия, ему нечем сострадать, он занят собой. Даже если он председатель общества милосердия. Даже если Папа Римский его на это благословил. Одни сдались еще до своего рождения, другие исходят из ложного образа своей персоны, слепые к открывшемуся шансу своего же преображения, воскрешению в себе лучшего Человеческого, их помощь – это показушное самоутверждение в духе «эго», которое в конце концов замучает тебя и продаст. Разве Виктора Балабанова актера кино и театра, но даже он, гений отзывчивости, кто прожигает пространство своей энергией, не сумел ничего изменить: трудно из зла делать добро, но прочий материал вряд ли стОит усилий. А родных у меня не имелось. Другого же Виктора Левашова, к кому на Прозу.ру ходила за человечностью, как в свой подмосковный сад, приберегла на потом. Когда позволительно будет рассеяться.

13.

На фоне отлакированной красоты за окном, в гламурных огнях главного проспекта столицы комната выглядела мрачной дырой. Меж тем, ночной туман в окне тихо сливался с небом. Где-то там спрятался месяц, от вида которого — рогами вниз — мне ничего не светило еще неделю назад. Вид постепенно терял контраст, а потолок продолжал намокать, издевательски навязывая образ плафона Сикстинской капеллы, где я никогда не была.

Серо-коричневые пятна, как живые, тянулись друг к другу, расползались, чтобы соединиться в центре лепного круга с подвешенной люстрой. Она горела, внушая страх электрического замыкания. «В конце концов, — говорил мне внутренний голос, — 80 процентов массы Вселенной не взаимодействует со светом, почему бы и мне на время не пополнить эти проценты. Даже Бог во второй день творения отделил свет от тьмы». Я погасила люстру. Из всех углов потянулась спрятанная тревога.

Вид мутных огней за окнами усилил подвальное настроение. Нейроны в мозгу погнали в сторону бреда.

А хорошо было бы написать: «Ночь открыла ворота сна»! Но затмение в голове отбило даже охоту сливать воду и ставить под капли новые ведра. Посудины всё же опорожнялись, значит, я поднималась, вытаскивала, выплескивала, возвращалась и дальше тупо глядела на потолок. А за окном тем временем мелькнули и обозначились тени. Пристальное всматривание обнаружило в них страшные морды. Они притискивались к стеклу, плющили себя до звероподобного сходства. Казалось, чудища, выселенные с крыш соседних домов, бросили водосточные трубы и сгрудились на внешней стороне моего подоконника. Явилась крыса из Вестеровского рассказа, заплакала тоненьким голоском. Молила о потерянном лабиринте, как человек, которому не на кого положиться. А может, заплакала я? Та самая неоконченная работа во мне?

В центре города, в квартале посольств и основной государственной власти чудищ было не сосчитать. Да и обыкновенной нечистой силы в этих местах хватало. Еще со времен советских тридцатых годов, когда снесли и перепахали Дорогомиловское кладбище за Москвой-рекой. В ту пору нечисть осела в Проточном переулке, но ее выкурили оттуда. Тогда, пропустив параллельный, рядом идущий переулок Новинский, она переметнулась на Пресню.

14.

Монстры стучали в стекло, гоготали, манили. «Крышу снесло! – визжали. – Снесло крышу!! Подумаешь, барыня. Кто такая, чтобы претензии предъявлять. Где твои книги? Назови хоть один свой бестселлер. Вот Владимир Семёныч это класс, а твое всё пурга зауральская, хрень и фанера!» Я закрыла глаза, чтобы избавиться от напасти. Но она полезла под веки. И тут… избавление явилось само. При взгляде на стену. Там в окантовке висел отпечатанный столбиком текст. Расправленный под стеклом, притягивал отличительной белизной. Я схватила листочек и стала читать:

К Тебе, о Матерь Пресвятая!
Дерзаю вознести свой глас.
Лице слезами умывая,
Услышь меня в сей скорбный час.

Над словами взирал с фотографии сам Автор молитвы. Накрытый чугунной шинелью. Гоголь. И сразу темень и дичь вылетели из головы. Пустые рожи глумливых химер вытянулись, задрожали и смылись. За окном мигом сделалось чисто.

Я могла и сама обратиться к Богу, ведь я работала для него. И пусть кто-нибудь скажет, что это не так. Да хоть и скажет. Один абсурдист сформулировал на уровне закона: если вы говорите и вам не верят, знайте, вы говорите правду. Не обслуживала, ни строки, ни запятой на заказ, работала безоглядно, держа на уме: сделать.

Легко и красиво. Порой невозможное. Помня Аввакумово назидание: «любви же не имам, ничто ж есм». Например, в «Литературной газете». Очерком «Плачено золотом» Никопольский южнотрубный – самый крупный завод Европы защитила от поругания. Еще и валюту добыла заводу своей публикацией. А кто-то говорит, что у граждан не было прав. Желание справедливости не ждет, когда предоставят права. Оно само их находит. Как я нашла никопольскую тему на пляже, во время отдыха, на третий день, от нечего делать. Разговорившись с соседом-купальщиком. Нашла, разработала и принесла в газету. Без всякого поручения. Свободным художником. И другие публикации делала так же. За пределами всяческих норм, табелей о рангах, наград, а также благ советской системы.

А с «Квестом Вестера» застряла. Первый текст сгорел при пожаре садового домика, где им занималась. Худо-бедно восстановила по памяти. Словно затем, чтобы второй текст водой залило.

— Осталось ждать медных труб. — В насмешливой интонации я узнала голос Володи. — Возможно, наверху вас прочитали и послали автору новое испытание. Говорят, небеса не дают квест не по силам.

— Квест или крест?

—Не прибедняйтесь, Валерия, пишите свои «Записки сумасшедшего». Вы же знаете, корреспондент не бывает бывшим. Пока в фокусе капля воды, ищите счастье и мудрость в божественной бутыли.

– Нет-нет, «Беспробудная трезвость»… То непохороненные секреты. Осталось добавить горсть слов про ваши рассказы, и работа готова. Обещаю вам легкое обалдение. А пока бутылка с меня. Тара ваша.

– На обалдение согласен. Бутылка в любом случае с меня и в моей таре.

– Предупреждаю, тара предпочтительна затоваренная. В идеале – бочкотара.

– Иную тару трудно и вообразить. Еще, правда, бывают бочки для загрузки апельсинами.

– Которые из Марокко?

– Которые великий комбинатор в телеграмме отбил.

– О, Господи, как в сокрытом видимое живет! Речь о стартовом одиночестве. К нему не пробьюсь. Сквозь ежедневные сводки смертей, эпидемию и прочие беды. Не могу утонуть с головой, хотя везде настигает вода. То одно, то другое. Мешает даже шум ветра на Марсе.

– Знаю. Мир без слабости не бывает…

И это всё, что удалось от него услышать. Отяжелевший пласт штукатурки тихо отделился от потолка и рухнул передо мной. Прямо в таз. Вода волной обдала меня с ног до головы. Накрыла исписанные бумаги. Ошалелая, я вскочила. «Не так плохо, — сказала, — для капель с неба. Оторванных от Вселенной. Знайте, на верность отвечу верностью. Уйдете обратно не сыростью затхлой испарины, а метафорой переходного состояния. Всё остальное: нервы, холод, дрожь уже не имеют значения. Не заржавеет за мной, будьте покойны. Это волна уносит слова, начертанные на песке. Это дождь смывает с асфальта написанные на нем стихи. Но обтекающее и пронзающее душу время остается со мной».

Написанные чернилами строки размывались у меня на глазах. Текли по моему лицу.

2020 — 2021