Наталия Сигайлова. Седая скрипка
Свет опускался тоненькой ниточкой, медленно и тихо распыляя ореол цветных пылинок. Он едва касался пола и начинал расти и ширится, и всё обретало реальность и силу.
Перед выступлением Лиде всегда снился этот сон. Однажды он ей приснился, когда она тяжело болела. Температуру Лида чувствовала спиной, на ней вырастал огромный тяжёлый лопух, его толстый стебель срастался с позвоночником, тянул вниз, а широкие лапы-листья падали на лопатки, сутулили. Под одеялом всегда было легче, будто становишься главной, придавливаешь этого наглого захватчика.
Из оркестра позвонили, когда на спине был такой огромный лопух, что даже одеяло и горячий чай не помогали. Она и трубку-то взяла, чтобы отказать, отказать уверенно и чётко, зная, что и по голосу её сразу всё станет ясно. Однако ясно стало ей, Лиде: что-то случилось. Её замену экстренно увезли в больницу. Рожать. Где роды, а где лопух. Лида закинула в себя таблеток, чего всегда старалась избегать, взяла скрипку и поехала. В дороге вспомнила про сон – не обманул.
На сцену вышла еле живая, мокрая. Решила, пусть все видят, как мне плохо, пусть чёлка прилипла к горячему лбу, и все это заметят и поймут, что с такой температурой играть нельзя.
Но как только смычок коснулся струн, тяжесть лопуха начала таять. Спина выпрямилась, плечи расправились, во всём теле появилась удивительная лёгкость. Лида играла так бойко и живо, что чувствовала дуновение ветра от пляски смычка. Ей уже не было жарко, воздух вокруг неё превратился в танцующий вихрь. Пальцы казались мелкими каплями быстрого дождя, они падали и отскакивали, прижимая струны к деке, высвобождая ноту за нотой. Лида видела это будто бы сверху и одновременно изнутри то ли самой скрипки, то ли мелодии — такое возможно, разве что, во сне, поэтому Лида играла, не боясь ошибиться. Но это оказался не сон.
Аплодировали стоя, и позже все Лиду поздравляли. Когда в оркестре кто-то играет особенно хорошо, это всем слышно. Похлопал по спине дирижёр, сказал: «Молодец» — и добавил: «Молодец, что приехала», — давая понять, что знает про болезнь и ценит. Лида вспомнила о лопухе, но спина оставалась лёгкой.
Дома быстро уснула, как делала всегда, когда эмоций накапливалось слишком много, чтобы не перегореть.
Тонко заныла струна. Звук, мерзкий и долгий, начал превращаться в скрежет, пока не оборвался гулким, почти контрабасным громом. Кто-то расстроил скрипку, у кого-то оборвалась струна. Лида проснулась окончательно, села на кровати. Температуры не было, но в теле ощущалась слабость, усталость. Лида встала, пошла умываться, холодные, мокрые руки коснулись лица и прикосновение вызвало беспокойство. Лида не узнала свои ладони и тело. С ним что-то было не так, оно будто не подчинялось, вернее, было разлажено, как инструмент, на котором долго не играли. «Надо позаниматься, – решила Лида, – скрипка всё лечит».
Комната выглядела иначе, Лида знала её и в то же время нет. Силилась вспомнить, найти футляр и не могла.
Вошла незнакомая женщина, без звонка, постучалась, но ведь Лида не открывала, называла её Лидией Андреевной, и очень уж мило, заискивающе говорила. Лида растерялась, совершенно ничего не понимала, спросила про скрипку и телефон, который пока не нашла, сказала, что ей надо на репетицию, что ей наверняка звонили, а женщина смотрела на неё странно, будто Лида говорит что-то не то, почему-то успокаивала и обещала всё исправить. Неужели украли? Лида занервничала, а женщина сразу ушла.
Не найдя скрипку, Лида снова легла и быстро уснула. И в этом сне луч касался сцены, но он был белёсый, а пол покрыт толстым слоем пыли. Лида видела чьи-то ноги, будто свои, но старые, костлявые, в венах и белые. Она шла медленно, неуверенно, шла и не могла дойти.
Проснулась. Скрипка лежала на круглом журнальном столике без футляра, сверху смычок. Ни один музыкант не бросил бы так инструмент. Лида резко встал, и по всему телу пробежала едкая боль. Списала её на болезнь, начала играть, но руки совсем не слушались. Вернулся этот отвратительный звук, что разбудил её накануне. Подушечки пальцев сжимали струны слабо, сразу отвечая болью в пальцах, суставах, даже в плече и подбородке, было ощущение, что она не играла тысячу лет. Лида не сдавалась, жала и жала на струны, но мелодия не шла. Всё болело, ныло, рука со смычком от напряжения затряслась. Лида положила скрипку на кровать, начала мять пальцы. Что это? Что с ней? Пальцы казались большими и белыми, очень холодными. Лида тёрла сначала внутреннюю часть ладони, разгоняя кровь, прошлась по косточкам, растёрла все суставы и, когда массировала запястье, коснулась бугорка. Видно его не было, но на ощупь легко находился небольшой толстый канатик, а рядом ещё один. Если немного прижать — он пульсировал. Лида закрыла глаза и провела ладонью по запястью: вспомнила бабушку. Такими были её руки: холодные, с пульсацией выступающих толстых вен. «Лидия Андреевна, почему она называла меня Лидией Андреевной?» Беспокойство поднялось горячей волной, хлынуло к горлу, Лида начала задыхаться, хотела побежать к зеркалу, поняла, что не может, что идти тяжело, что лучше за что-то держатся. «Мне двадцать четыре, двадцать четыре года», — сказала Лида и не узнала свой голос, даже обернулась, таким он был чужим и далёким. Когда Лида дошла до ванны, она уже видела вены, проступающие под белой, тонкой, в коричневых пятнах кожей. И ноги! Ноги шли, неуверенно ступая, широкие, с выступающими костяшками, ноги старого человека, как во сне. Это должно быть сон, да, да, сон! Температура, жар, бред. Но Лида уже видела ту, что смотрит на неё в отражении, и понимала, что не спит. Лида её узнала. Узнала седые волосы, поблекшие голубые глаза, опавшие веки и щеки. Узнала себя восьмидесяти трёх лет.
Узнала и вспомнила, как в первый раз забыла номер квартиры, как долго всматривалась в лицо девочки, своей внучки, припоминая её имя, как удивлялась, просыпаясь в чужом доме, не помня про переезд. Как однажды испугалась, увидев посторонних людей на кухне, как они испугались в ответ, называли её мамой. В моменты просветления она помнила, что только скрипка даёт ей шанс удержать ускользающую реальность, но играть она давно перестала. Маленькие вспышки, как картинки, всплывали в памяти: сын, дочь, муж. Но как шла она в этой жизни, что чувствовала, о чём думала, Лида не помнила. Лида не помнила пятьдесят лет жизни — какое нелепое, наглое воровство! Только концерт, сыгранный в двадцать четыре года, в первый год в оркестре, и всё что было до этого, ясно жили в памяти. Лида чувствовала себя ребёнком, которого очень беспощадно обманули. Страх и гнев наполнили её.
«Надо играть», — говорила себе Лида молча, чтобы не слышать себя, и тут же сказала в голос громко: «Играй!» — чтобы знать, кто она, чтобы не забыть, держаться за эту тонкую нить ясности.
Руки слабы, пальцы не послушны, но Лида снова и снова нажимала на струны, снова и снова проводила по ним смычком, и постепенно мелодия начала проявляться, звук очищался от щелухи неверных нот, руки окрепли, спина обрела свою силу.
Лида играла, и с каждой правильно взятой нотой постепенно вспоминала всю свою жизнь.
Свет опускался тоненькой ниточкой, медленно и тихо распыляя ореол цветных пылинок. Он едва касался пола и начинал расти и ширится, и всё обретало реальность и силу.
Перед выступлением Лиде всегда снился этот сон. Однажды он ей приснился, когда она тяжело болела. Температуру Лида чувствовала спиной, на ней вырастал огромный тяжёлый лопух, его толстый стебель срастался с позвоночником, тянул вниз, а широкие лапы-листья падали на лопатки, сутулили. Под одеялом всегда было легче, будто становишься главной, придавливаешь этого наглого захватчика.
Из оркестра позвонили, когда на спине был такой огромный лопух, что даже одеяло и горячий чай не помогали. Она и трубку-то взяла, чтобы отказать, отказать уверенно и чётко, зная, что и по голосу её сразу всё станет ясно. Однако ясно стало ей, Лиде: что-то случилось. Её замену экстренно увезли в больницу. Рожать. Где роды, а где лопух. Лида закинула в себя таблеток, чего всегда старалась избегать, взяла скрипку и поехала. В дороге вспомнила про сон – не обманул.
На сцену вышла еле живая, мокрая. Решила, пусть все видят, как мне плохо, пусть чёлка прилипла к горячему лбу, и все это заметят и поймут, что с такой температурой играть нельзя.
Но как только смычок коснулся струн, тяжесть лопуха начала таять. Спина выпрямилась, плечи расправились, во всём теле появилась удивительная лёгкость. Лида играла так бойко и живо, что чувствовала дуновение ветра от пляски смычка. Ей уже не было жарко, воздух вокруг неё превратился в танцующий вихрь. Пальцы казались мелкими каплями быстрого дождя, они падали и отскакивали, прижимая струны к деке, высвобождая ноту за нотой. Лида видела это будто бы сверху и одновременно изнутри то ли самой скрипки, то ли мелодии — такое возможно, разве что, во сне, поэтому Лида играла, не боясь ошибиться. Но это оказался не сон.
Аплодировали стоя, и позже все Лиду поздравляли. Когда в оркестре кто-то играет особенно хорошо, это всем слышно. Похлопал по спине дирижёр, сказал: «Молодец» — и добавил: «Молодец, что приехала», — давая понять, что знает про болезнь и ценит. Лида вспомнила о лопухе, но спина оставалась лёгкой.
Дома быстро уснула, как делала всегда, когда эмоций накапливалось слишком много, чтобы не перегореть.
Тонко заныла струна. Звук, мерзкий и долгий, начал превращаться в скрежет, пока не оборвался гулким, почти контрабасным громом. Кто-то расстроил скрипку, у кого-то оборвалась струна. Лида проснулась окончательно, села на кровати. Температуры не было, но в теле ощущалась слабость, усталость. Лида встала, пошла умываться, холодные, мокрые руки коснулись лица и прикосновение вызвало беспокойство. Лида не узнала свои ладони и тело. С ним что-то было не так, оно будто не подчинялось, вернее, было разлажено, как инструмент, на котором долго не играли. «Надо позаниматься, – решила Лида, – скрипка всё лечит».
Комната выглядела иначе, Лида знала её и в то же время нет. Силилась вспомнить, найти футляр и не могла.
Вошла незнакомая женщина, без звонка, постучалась, но ведь Лида не открывала, называла её Лидией Андреевной, и очень уж мило, заискивающе говорила. Лида растерялась, совершенно ничего не понимала, спросила про скрипку и телефон, который пока не нашла, сказала, что ей надо на репетицию, что ей наверняка звонили, а женщина смотрела на неё странно, будто Лида говорит что-то не то, почему-то успокаивала и обещала всё исправить. Неужели украли? Лида занервничала, а женщина сразу ушла.
Не найдя скрипку, Лида снова легла и быстро уснула. И в этом сне луч касался сцены, но он был белёсый, а пол покрыт толстым слоем пыли. Лида видела чьи-то ноги, будто свои, но старые, костлявые, в венах и белые. Она шла медленно, неуверенно, шла и не могла дойти.
Проснулась. Скрипка лежала на круглом журнальном столике без футляра, сверху смычок. Ни один музыкант не бросил бы так инструмент. Лида резко встал, и по всему телу пробежала едкая боль. Списала её на болезнь, начала играть, но руки совсем не слушались. Вернулся этот отвратительный звук, что разбудил её накануне. Подушечки пальцев сжимали струны слабо, сразу отвечая болью в пальцах, суставах, даже в плече и подбородке, было ощущение, что она не играла тысячу лет. Лида не сдавалась, жала и жала на струны, но мелодия не шла. Всё болело, ныло, рука со смычком от напряжения затряслась. Лида положила скрипку на кровать, начала мять пальцы. Что это? Что с ней? Пальцы казались большими и белыми, очень холодными. Лида тёрла сначала внутреннюю часть ладони, разгоняя кровь, прошлась по косточкам, растёрла все суставы и, когда массировала запястье, коснулась бугорка. Видно его не было, но на ощупь легко находился небольшой толстый канатик, а рядом ещё один. Если немного прижать — он пульсировал. Лида закрыла глаза и провела ладонью по запястью: вспомнила бабушку. Такими были её руки: холодные, с пульсацией выступающих толстых вен. «Лидия Андреевна, почему она называла меня Лидией Андреевной?» Беспокойство поднялось горячей волной, хлынуло к горлу, Лида начала задыхаться, хотела побежать к зеркалу, поняла, что не может, что идти тяжело, что лучше за что-то держатся. «Мне двадцать четыре, двадцать четыре года», — сказала Лида и не узнала свой голос, даже обернулась, таким он был чужим и далёким. Когда Лида дошла до ванны, она уже видела вены, проступающие под белой, тонкой, в коричневых пятнах кожей. И ноги! Ноги шли, неуверенно ступая, широкие, с выступающими костяшками, ноги старого человека, как во сне. Это должно быть сон, да, да, сон! Температура, жар, бред. Но Лида уже видела ту, что смотрит на неё в отражении, и понимала, что не спит. Лида её узнала. Узнала седые волосы, поблекшие голубые глаза, опавшие веки и щеки. Узнала себя восьмидесяти трёх лет.
Узнала и вспомнила, как в первый раз забыла номер квартиры, как долго всматривалась в лицо девочки, своей внучки, припоминая её имя, как удивлялась, просыпаясь в чужом доме, не помня про переезд. Как однажды испугалась, увидев посторонних людей на кухне, как они испугались в ответ, называли её мамой. В моменты просветления она помнила, что только скрипка даёт ей шанс удержать ускользающую реальность, но играть она давно перестала. Маленькие вспышки, как картинки, всплывали в памяти: сын, дочь, муж. Но как шла она в этой жизни, что чувствовала, о чём думала, Лида не помнила. Лида не помнила пятьдесят лет жизни — какое нелепое, наглое воровство! Только концерт, сыгранный в двадцать четыре года, в первый год в оркестре, и всё что было до этого, ясно жили в памяти. Лида чувствовала себя ребёнком, которого очень беспощадно обманули. Страх и гнев наполнили её.
«Надо играть», — говорила себе Лида молча, чтобы не слышать себя, и тут же сказала в голос громко: «Играй!» — чтобы знать, кто она, чтобы не забыть, держаться за эту тонкую нить ясности.
Руки слабы, пальцы не послушны, но Лида снова и снова нажимала на струны, снова и снова проводила по ним смычком, и постепенно мелодия начала проявляться, звук очищался от щелухи неверных нот, руки окрепли, спина обрела свою силу.
Лида играла, и с каждой правильно взятой нотой постепенно вспоминала всю свою жизнь.