К празднику Рождества Пресвятой Богородицы вода в Студёнке светлеет, особенно если небо высокое, открытое. Тогда рыбацкому глазу волнующе открываются ямные места, куда на зимние квартиры стекается здешняя рыба, вернее, её измельчавшие остатки.

Всё позднее лето Филипп Гробовой, комбайнёр из села Забугорье, не брал в руки дорогих его сердцу удил… Как-никак страда! Его хозяин фермер Иван Князев, кстати, бывший председатель бывшего Забугоренского колхоза-миллионера «Путь к коммунизму», в такое особое решительное время никому из работников ни минуты не давал передыху, а не то, чтобы им выходные разлюли-малина устраивать.

Однако на осеннего преподобного Сергия Радонежского так-таки не стерпел Филипп и рискнул отпроситься на рыбалку. Урожай взяли хороший. Более чем.

И Князев раздобрился.

– Не запей только! – строго приказал он своему лучшему

комбайнёру-рекордсмену.

Филипп гордо, смело оглянулся:

– Это как душа решит!

В ночь перед рыбалкой приснилось ему, будто он мальцом сидит на плечах каменной обветренной Бабы метров о трех. Она вековечно стояла на кургане неподалёку от их села — с отвислым брюхом и плоскими титьками, а руками такими мощными, какие любого быка в бараний рог согнут. И все забугоренцы в душе невольно чувствовали этой громадины особую над ними священную охранительную власть. Как у строгой матери над детками малыми. Так что издревле забугоренцы по воскресеньям две главные дороги знали: первая – на утреннею службу в Богоявленском монастыре, а потом, петлями, тайно – к кургану, Бабе поклониться и втихаря испросить у неё чего надобно. И многим она реально помогала и поныне памятливо не оставляет заботой, кто ей глянулся.

Сон почему-то не понравился Филиппу. Уже пятый год, как забрали их Бабу в городской музей, и с тех пор одни неприятности в Забугорье и в стране начались…

Вот тогда к этой каменной Бабе самое настоящее паломничество и настроилось. Из сёл, близких и дальних, из городов разных народ живо потянулся. Везли этой каменной махине мешками слёзные записки с разными просьбами, в основном насчёт здоровья и коммерческого везения.

Никого не остановила ни усиленная критика такого мракобесия в телевизионных новостях, ни приезд из Воронежской митрополии батюшки, молодого, явно очень умного, бедами людскими сердечно озабоченного, который дня два вдохновенно читал спасительные молитвы и с радостью, точнее с восторгом, окроплял насторожённую толпу у каменной Бабы святой водой с шустрого, птицей взлетающего над покаянными головами пушистого веничка.

Не осталась в стороне и власть. И не только местная. Как-то поехал к забугоренцам с материалистическими увещеваниями насчёт их Бабы сам председатель областного Совета депутатов, но по дороге в распадке, залитом таким густым туманом, что хоть кусками его нарезай, его машина с номенклатурным номером-оберегом наскочила на фуру – со всеми вытекающими печальными последствиями.

А через неделю прикатил из области самосвал и увёз здешний талисман на хранение в городской краеведческий музей. В прибавку к уже жившим там на заднем дворе ещё шести другим вековечным каменным бабам, вырубленным древними мастерами из серого песчаника. Забугоренская дама, правда, среди всех из них оказалось самая рослая, самая грудастая и всем своим видом несопоставимо строгая, просто-таки величественная.

Как осиротели забугоренцы. Без неё жизнь в селе наперекосяк пошла, как лошадь, неправильно запряжённая. Ещё тогда Филипп дал слово вернуть Бабу, чего бы это ему ни стоило.

…На рыбалку ушёл он на зорьке, – тихо, бережно собравшись, чтобы не обеспокоить свою Наталью, но ни к вечеру, ни на другое утро и даже через три дня не объявился.

– Наглец… – жёстко напряглась Наталья.

Князев здороваться с ней перестал, уверенный, что Филипп опять с бутылкой в обнимку за своё взялся.

Ещё три дня проволоклись…

На четвёртый завыла Наталья. Бегает по двору из угла в угол. Через неделю, то ли Князев тому дозвонился, то ли оно так само собой вышло, но объявился в Забугорье участковый Юрка Протопопов, младший лейтенант полиции. Злой какой-то.

Как видно, и его сюда не хотели пропускать. Какой-то воронежский миллиардер построил неподалёку от Забугорья пятиглавый замок на французский средневековый манер и перегородил к себе и заодно ко всем окрестным примечательным местам пути-дороги кованым железным забором. С одним единственным проходом-проездом через высоченный шлагбаум с массивной, грозной стрелой – такая и танк, если надо, остановит. Чтобы зазря людишки всякие, невесть откуда ни взявшиеся, туда-сюда не шмыгали бесконтрольно. Коль вознамерился посетить здешние распрекрасные во всех отношениях места, – будь готов предъявить ясный конкретный документ о своей личности и внести какую-никакую плату.

Здешний народ поначалу проявил некоторое беспокойство такой своей затворностью, но с плакатами на главную площадь Воронежа так-таки протестовать не поехал. Его, народа этого, всего ничего осталось: дед Буратино, прозванный так за его особый пиковый нос, бабка Буратиниха, одноглазая с детства, когда её соседская кобыла лягнула, потом же слабый на голову Тимофей, лет пятидесяти афганец, и вот они – Наталья с Филиппом. Зато на погосте под бугром среди пышных сосен с красно-бурыми духовитыми стволами, считай, полтысячи былых забугоренцев отстранённо возлежало. Но их никак не поднимешь уже до самого Судного дня.

Последние забугоренцы люди вовсе безопасные, сердечно покорные всем обстоятельствам – и в силу своего достаточного возраста, и по здравой мудрой отстранённости от общей жизни, в которой люди вертляво озабочены стремлением к большим деньгам, заграничным путешествиям и прочим показушным развлечениям. Так что со временем и вовсе покладисто смирились забугоренцы со своей отсоединённостью от ажиотажного человечества этим великанским защитным забором со сторожевым шлагбаумом, – ныне благодатно пребывают они в своей особой смирной жизни, простирающейся от Рождества до Рождества, даже не ведая иного счёта времени, кроме череды православных праздников.

Идти самой в розыск у Натальи как-то ноги не пошли: всё домашнее хозяйство с огородом, включая коз, корову и кур, было на ней. Кроме того, в ту пору бешеные лисы в их местах объявились, а гадюки, которым, по всему, уже полагалось свернуться бы клубком в своих глубоких норах, как-никогда то и дело блескучими чёрными лентами скользко прошмыгивали в ёмкой густоте полёгшей рыжей травы.

…Лошадку участкового Наталья ещё на бугре заметила: та медленно, натужно вышагивала, прихрамывая. На телеге, которую кобылка согбенно волокла, сидел с неприятно напряжённым небритым лицом их Юрка Протопопов в новенькой полицейской форме, тёмно-синей, считай чёрной. Люди знающие в своё время говорили про него, будто он в чеченском плену почти два года контуженный просидел в яме: битый, ломаный- переломанный, раз пять расстрелянный младший лейтенант. Левая рука у него и сейчас как на ниточке болтается. Если приходится Юрке идти быстро, он её правой напряжённо прижимает к себе.

В телеге на соломе что-то ёмко и как-то нехорошо, несуразно лежало, накрытое старой выцветшей запашистой попоной.

Наталья невольно задержала свой вдруг сразу отяжелевший взгляд на этом «что-то».

– А я до тебя ехал… – тупо усмехнулся участковый.

– Не темни…Чем я, дура слепая, старуха-развалюха, могу быть тебе полезна в твоих важных делах?.. – напряжённо, тихо сказала Наталья и снова бдительно, с неким невесть откуда взявшимся потаённым страхом покосилась на попону, комкасто лежавшую в телеге поверх чего-то достаточно большого, объёмного.

– Ты баба ещё очень даже ничего! – снисходительно хмыкнул Юрка. – Я, кстати, ещё подумаю насчёт тебя. А пока мне надо с твоей помогой исполнить одну сугубо официальную акцию. Ты только не вздумай сейчас орать на всю деревню или валиться оземь к моим ногам. А то народ подумает, что война какая-никакая началась! В общем, у меня в телеге труп лежит. Так сказать, «груз двести». Мужичий. Утопленник.

Судорожно, накосо открыв рот и всхрапнув, как старая лошадь участкового, Наталья рухнула на грудь Юрки. Да так сильно тыркнулась о него, что левая раненая рука участкового ему за спину так энергично отлетела, точно он ей изо всей мочи замахнулся кого-то наповал лихо срубить.

– Ну, ну!.. Не сходи с ума… Предупреждал! – официально-холодно вскрикнул Юрка. – Ещё неизвестно, кого я в вашей Студёнке выловил. Соберись. Возьми себя в руки. Не дёргайся! Отцепись, зараза! Тебе придётся сейчас опознать труп. Хочешь не хочешь. Филипп это или кто-то ещё?.. При нём удочка была. Как видно, полез человек крючок отцепить, нечаянно оступился в яму, глотнул воды и задохся. Следов насилия нет. Не нашёл.

Резко отшатнувшись от участкового, Наталья вцепилась в борт телеги, губу до крови закусила.

– От-кры-вай… – глухо прорычала, зажмурясь с такой силой, что её лицо сузилось, как бы всё вперёд подавшись.

Юрка деловито, жестом человека, повидавшего толпу всяких разных жмуриков, приподнял попону.

– Слёзы мешают видеть… – покаялась Наталья.

– Сосредоточься. Вдох-выдох! – строго сказал участковый.

– Он… – судорожно дёрнулась Наталья.

– Как же ты эдак враз определила, если у него от лица одни ошмётки остались?

– Сердцем! – нервно шепнула Наталья. – И по родинке на лбу…

Участковый сочувственно, но в то же время досадливо приоттолкнул её от телеги, решительно натянул попону на утопленника:

– Свидание окончено.

На второй день, на великомученицу Евфимию, одним жильцом прибыло на забугоренском погосте. При всём притом не в полотняном мешке из-под картошки похоронила Наталья мужа. Князев расчувствовался потерей лучшего комбайнёра, и не без его содействия ритуальщики из райцентра прибыли незамедлительно, как на десантном вертолёте, без проблем преодолев все дорожные препоны, включая миллиардерский шлагбаум. В тот же день красный гроб на крыльце у Натальи скорбно торчком стал, покойного обмыли, и лицу его разными гримёрскими снадобьями не только придали человеческий облик, но сделали его таким красавцем, каким Филипп отродясь не был. Или это проступило у него на лице умиление от вдруг открывшегося ему во всём своём благолепии Царствия Небесного?..

Наталья виду не подала, но через эту свою чуть ли не сияющую внешность муж ей каким-то чужим показался, словно она хоронила сейчас чужого ей человека. Может быть, через это и особых слёз у неё не увидели соседи, так что Буратиниха на поминках после третьей рюмки доброго самогона не преминула отметить, как бы никого конкретно не называя, что некоторые жёны радуются смерти своих благоверных, так как через то открывается им прямой путь бессовестно заводить шуры-муры налево и направо.

Ни муж Буратинихи, ни афганец Тимофей её не поддержали: им обоим Наталья нравилась, хотя всякому на свой манер. Веским козырем относительно её вдовьей правильности стало ещё и то, что сам Князев не только был на похоронах, не только оплатил все ритуальные расходы, но и велел похоронщикам незамедлительно поставить Филиппу памятную плиту из мраморной крошки с большой фотографией. Снимок сам выбирал из семейного фотоальбома Натальи, при этом как бы случайно несколько раз приобнял её за хорошую напряжённую талию.

– Зачем вы так?.. – тихо сказала Наталья.

– А что, не нравится? – строго усмехнулся Князев. – Ладно, я тебя позже обломаю. Погодя. Щас не с руки.

Памятник Филиппу стал первым приличным надгробием среди полуистлевших деревянных и железных ржавых крестов забугоренского кладбища. Он выглядел торжественно большим, важным и был виден издалека, особенно на солнце, отзывчиво брызжа ярким отсветом.

Тимофей сразу прозвал памятник «маяком».

После похорон, примерно через неделю, Филипп стал объявляться жене во снах и достаточно часто. Притом ничего не говорил, а просто сидел на корточках в сторонке и, морщась, покатывался со смеха. Во-первых, по жизни он никогда не смеялся и даже не улыбался, если только когда более чем хорошо выпьет. Во-вторых, лицо у Филиппа каждый раз было какое-то другое. То есть вовсе не его… Со своим он ей ни разу не показался.

Наталье стало страшно: она перестала спать и ночью со свечкой сидела под иконами до утра, – отсыпалась днём. Наконец, это сделалось невмоготу.

На Покров Пресвятой Богородицы Наталья собралась в район на праздничную службу в тамошнем огромном белоснежном Богоявленском монастыре. Вышла ранней раннего, в четыре утра, – шла полями, притопывая сапогами в размякшем от дождей чернозёме. Ступала сердито, напористо. Ещё затемно уже была возле празднично освещённого замка. У шлагбаума охранники, пошалив с ней, правда, в основном на словах, так-таки пропустили её да ещё и бесплатно, из уважения к Филиппу. Потом ещё час из последних сил она брела до автобусной остановки.

В храм на службу Наталья так-таки опоздала. В свечной лавке, испортив несколько записок от волнения, заказала на полгода Неусыпаемую Псалтирь рабу Божьему Филиппу и тайком окропила себе лицо святой водой из кружки на цепочке.

И помогло. С того дня покойник отстал каждую ночь являться. Только через неделю, на апостола Фому, Наталья вновь увидела мужа. Только уже не во сне. И на этот раз тот был со своим лицом. Самым, что ни на есть, настоящим. Без ритуального красивого грима. Как маску снял.

Одним словом, в шестом часу утра было собралась Наталья курам пшенца сыпнуть, а тут на крыльце Филипп, скукожившись, сидит. И его тряско колотит. Наталья хорошо знала такое за ним после долгого злоупотребления известно чем. Видимо, не первый час он тут высиживал, а октябрь на тот год выдался не из тёплых. По крайней мере, второго бабьего лета они не дождались.

Наталья пошатнулась. В голове сразу стало горячо и тесно.

– Филюша…

– Я за него…

Наталья подхватила мужа подмышки, поволокла в дом. Через два шага в дверях неуклюже осела на деревянную приступку, заплакала, судорожно прижав Филиппа к себе. Его сердце словно у неё в руках билось.

Лекарство она знала. Верное. Всегда хранила на подобный случай. И знала, что сейчас ни до каких разбирательств, упрёков или бабского вытья, а действовать надо быстро, уверенно.

Филипп судорожно, громко всхрипывая, принял стакан матового свекольного самогона и упал лицом ей на колени.

Через полчаса он тихо, но явно оживающим, крепнувшим голосом произнёс:

– Спасла…

– Ещё будешь? – щедро, взволнованно шепнула Наталья.

– Потом… – едва проговорил Филипп не своим голосом: уже как бы из глубины вдруг начавшегося ёмкого безбрежного сна.

Спал он два дня с пристрастным усердием. Спиной ко всему нынешнему миру, как влипнув в плюшевый голубой коврик с рыжими оленями.

Когда такой его трудовой, напряжённый сон, наконец, истомлённо истратился, он впервые повернулся лицом к свету и по-детски, наивно вздохнул.

Наталья на колени перед ним опустилась, чтобы говорить лицо в лицо.

– Выпьешь еще чуток? – бережно проговорила.

Филипп светло, нежно улыбнулся:

– Не желается.

Наталья счастливо зажмурилась.

– Какой-то ты на себя не похожий… Совсем другой. И с лица, и голосом… Я буду стесняться с тобой в постель лечь! Честно-честно… – застенчиво улыбнулась Наталья.

– Обвыкнешь… – мудро хмыкнул Филипп. – Я с того света вернулся! В прямом смысле слова.

…В тот день своего якобы утопления, на осеннего преподобного Сергия Радонежского, Филипп пробрался к Студёнке на привычное рыбацкое место: хозяин замка все земли окрест купил, так что охране было велено местных к реке отныне не подпускать. Даже сварной забор с когтистой колючкой везде выставили. Только Филиппа никогда и никакие препоны остановить не могли.

Выйдя к реке своими тайными ходами, Филипп вдруг обнаружил на берегу невесть как оказавшегося здесь неожиданного соперника.

– Я вам не помешаю? – первым заговорил «залётный» рыбак. Годами они были вроде как даже ровня и чем-то внешне похожи, одеты почти одинаково – кепки, фуфайки, резиновые сапоги. – Я случайно здесь. Ехал ловить совсем в другое место. На платное озеро. А как вашу живую речку увидел из окна автобуса, так и обомлел – какая красотища! Благодать. Истинная Россия! Я, знаете, по профессии фотограф. Но тут вдруг вижу –колючая проволока, железные прутья. Хорошо, что охранники здешние с понятием. Поломались немного, но в итоге пройти разрешили. Правда, за тысячу рублей.

– Бизнес у них такой… – мудро сказал Филипп. – Да вы особенно не беспокойтесь. Место рыбное. Не пожалеете! На нас с вами окуньков да плотвички хватит.

– Может, и по щучке добудем? – мягко улыбнулся сосед.

– И такое может случиться… Я на прошлой неделе трёх этих хищниц матёрых взял! – горделиво усмехнулся Филипп. – Вы старайтесь забросить поближе к зарослям. Вон там, где ветла на воду легла. Осенью большая рыба обычно именно в этом месте стаями собирается. Смотришь, какая и заглотит ваш крючок с дуру ума… Хотя они сейчас разборчивые, отъелись за лето.

– Спасибо за науку… – сосед мальчишески помахал Филиппу рукой и вежливо поспешил переместиться на новое место, подальше.

Филипп знал, что там самая глубокая большая яма и рыба в ней стоит уже, считай, уснувшая, не достать её, но дух соперничества в таком азартном деле был превыше всего.

– Клюёт!!! – вдруг вскрикнул фотограф, притом чуть ли не по-щенячьи подвзвизгнув.

Филипп крайне ревниво покосился в его сторону.

– Крючок зацепился за водоросли… – констатировал небрежно, с усмешкой.

– Да, точно… – чуть погодя тоскливо отозвался напарник после нескольких робких попыток его сдёрнуть. – Придётся лезть в воду.

– Не лучшее занятие… – вздохнул Филипп. – Там глыбко. И вообще это нехорошее место. Там у нас летом никто не купается. Боятся. Водяных!

– Крючок дорогой, жалко…

– Дело хозяйское…

Филипп раздумчиво достал пачку усманской ядерной «Примы», но, поняв, что у воды на ветру не прикурить, зашёл за густой куст со сцепившимися красно-бурыми ветками, который у них неизвестно почему называли «пёсья смерть».

Когда, уже накурившись, попыхивая последними залпами едучего дымка, вернулся назад, соседа нигде не было.

– Фотограф!.. – глухо вскрикнул Филипп.

Напряжённо огляделся.

Выждав минуту, осторожно, с оглядкой шагнул туда, где на песке у воды сейчас одиноко, сиротливо лежал чужой рюкзак. Рельефные следы, как видно, ещё новых сапог однозначно вели к реке.

Впереди, метрах в шести, где была та самая «нехорошая» яма, лежала на воде, уже заметно притопнув между водорослей, знакомая фуражка.

Тем не менее, Филипп судорожно цапнул себя за голову.

Своя была на месте.

Кепку фотографа на глазах медленно закручивало, утягивало течение.

«Нет, не может быть!.. – тревожно, горько подумал Филипп. –

Он же не дитя малое! Как так?!!»

Настороженно пригляделся: нет ли всё-таки ряби или какого иного признака потаённого живого движения под водой. Вдруг залётный рыбачек ещё жив и пытается бороться за своё спасение.

Было хотел броситься в воду на помощь, но вовремя устоял: всё равно уже поздно – река на раз взяла растяпу-фотографа.

Битый час сидел Филипп у воды на корточках. Вздыхал, морщился. Даже пару раз ослезился.

Когда, наконец, ушёл, снасти не взял. Ни свои, ни чужие. Как не до них было.

Правда, с полпути так-таки угрюмо вернулся, сурово смотал удочки, невольно задержал взгляд на аккуратном чистеньком рюкзаке утопшего.

Вдруг там документы какие есть? Тот же мобильный. У этого фотографа наверняка какие-никакие близкие есть. Жена, скажем. С виду мужик был достаточно ухоженный, а что одет по-простому, так это понятное дело. Не в костюме же с бабочкой ехать на рыбалку. В общем, надо бы сообщить кому следует о такой беде. Конечно, начнётся всякая разная мутата. Возможно, его, Филиппа, станут тягать на допросы, тянуть из него жилы, чтобы признался в убийстве или соучастии в оном. В итоге, смотришь, разберутся, но кровушки попьют досыта.

Филипп строго вздохнул, судорожными рывками распустил рюкзак утопленника. Хозяйство открылось ему ладное, хорошо, толково составленное: запасное импортное дорогущее складное удилище, поплавки к нему далеко не из дешёвых, эхолот Deeper Smart Sonar PRO тысяч за тридцать наших рубликов, антибликовые очки, грузило и коробочка разнокалиберных японских крючков такого качества, что глаза от них не отвести. Само собой, опарыш и мотыль. А ещё вакуумные ланч-боксы с аккуратно уложенными бутербродами: сочная бело-розовая грудинка, ядрёный сыр, разномастные паштеты. А как вершина вершин – две женственно аккуратные ёмкости «Киновского» пятизвёздочного.

– Эхма! – отчётливо вскрикнул Филипп.

Ещё раз бдительно посмотрел на воду. Лишь мелкая зернистая рябь настырно сыпалась против течения, как будто она существовала сама по себе.

«Прости, братишка… Не пропадать же добру…» – печально подумал Филипп и, выждав минуту, даже сознательно перекрестившись, закинул себе на спину увесистый рюкзак фотографа.

С ним часа через два он полевыми кособокими тропками вышел к матёрому грозному шлагбауму: охранники встретили его как всегда радостно.

После первой за помин души фотографа Филипп не остановился. Не затем начинал. Филипп физически чувствовал себя в центре небывалого, невиданного им прежде никогда события, в котором очевидно проглядывала во всей своей неумолимости, таинственности и могуществе высшего смысла надмирная власть некоей неведомой, вездесущей и всеобъемлющей силы.

Он пил вдохновенно, самоотрешённо.

Тем не менее недели через три Филипп нашёл в себе силы заставить охранника позвонить участковому о несчастном случае на реке Студёнке.

…– Может, рюмочку?.. – чуть ли не заговорщицки вновь шепнула Наталья. – Я же не без понятия.

– Неси компот! – строго-радостно потребовал Филипп.

А когда он допивал его из трёхлитровой банки, ловко отталкивая языком норовившие проскользнуть в рот дольки яблок, груш вместе с вишенками да смородиной, вдруг из сеней, на всякий случай низко пригнувшись и придерживая фуражку, в раззявленную дверь кособоко шагнул участковый Протопопов.

– Я, Наталья, тебе справку о смерти мужа в ЗАГСе выправил… – объявил Юрка, однако близорукостью он не страдал, – так что от слова к слову его голос стал быстро падать и тупеть. На «ЗАГСе» он вовсе неуклюже тормознул, а «выправил» прозвучало у него почти как «вырвал».

Его, тем не менее, поняли.

– О чьей смерти?.. – напряжённо, но притом дружески заулыбался Филипп.

Он аккуратно взял из Юркиных рук смертную справку и внимательно прочитал несколько раз.

Младший лейтенант напряжённо вздохнул:

– Плесни нам, Наталья, по стаканчику того самого твоего особого! Никогда с живым трупом не пил за его здоровье!

Наталья, словно бы несколько ошарашенная, даже чуток пошатываясь, приволокла непочатую трёхлитровую банку своего знаменитого самогона, старательно, кудесно настоянного на красной рябине.

– А вот это всё – без меня! – весело поморщился Филипп.

Кажется, справка ему чем-то очень даже понравилась. Просто-таки вдохновила его. Сил неведомых прибавила! Как в сказке.

– Мне чуток можно?.. – пискнула Наталья. – Я как мужа живого увидела, так чуть не кончилась с испуга… А кого же мы тогда схоронили, люди добрые?

Филипп медленно встал:

– Я на погост, разбираться.

– Сиди! – твёрдо, начальственно сказал Юрка. – И носа из дому не показывай. Я прежде сам обязан разобраться как представитель законной власти: кого вместо тебя мы на погосте закопали?

Ночью во сне два Филиппа огород у Натальи копали, оба картошку в мешках к сараю таскали, вместе обедали с невиданным аппетитом, а когда оба к ней ещё и в постель полезли, она с глухим воем проснулась: муж, сложив руки на груди, чего за ним никогда не водилось, и чуть откинув назад накосо голову, памятником стоял у окна, весь как измазанный мутным лунным отсветом.

– Теперь у меня, Натаха, новая жизнь начнётся… – просто, с тихой, непривычной для него и какой-то особенной, возвышенной радостью отчётливо проговорил Филипп. – Как щёлкнуло что-то во мне сегодня. Точно я прежний в могиле лежу, а здесь вот перед тобой новый стою! Чтобы другую жизнь начать! Большую! Я словно себя впервые увидел и понял, каков он на самом деле этот комбайнёр Филипп Гробовой. Для чего рождён?! Увидел через призму смерти. – Он взволнованно вздохнул, напряжённо выговаривая непривычные и малопонятные ему, совсем новые для него слова, почти заумные. Повторил, вздохнув с аккуратной улыбкой: – Да, через призму смерти… И никто мою новую жизнь не остановит. Сил не хватит! Я же по всем земным меркам как бы не существую. Нет меня! А на нет и спроса нет. Если что, я – как с небес сошёл справедливость в этом мире выправить!

Наталья ничего не поняла, но заплакала. Сердце ей так подсказало: не видать им обоим счастья от такого явления Филиппа народу.

Утром Филипп битый час проторчал в приёмной Князева, как будто экзамен на выдержку сдавал. На то время к Ивану Павловичу никто не прорывался, но тем не менее глава крестьянско-фермерского хозяйства с разрешением пропустить до себя Гробового не спешил. До такого напряга не спешил, что его девчушка-секретарь Алёна с мордашкой, замурованной под самые её разрисованные глазки антиковидной модной тряпочкой с бабочками, край устала видеть перед собой непривычное по нынешним напряжённым пандемическим временам чуть ли не озорно-радостное, вдохновенное лицо их комбайнёра. Непривычно, пугающе трезвого для выходного дня.

Изящным движением руки Алёна включила на Ютубе какую-то судорожно лязгающую песенку: «Драли, как Сидр козу, выжимали слезу. Лазал на берёзу я во всякую грозу…»

– Дядя Филипп, а вам рэп нравится?

– А что это, девица–красавица, еда какая или игра?!

– Песня… – высокомерно хихикнула Алёна.

– Песня – это хорошо. Очень хорошо! – засмеялся Филипп. – Только такую – тудыть её в качель!

Счастье его переполняло. Настоящее, многозначительное. Впору делиться им направо и налево.

Тут из кабинета Князева глухо, но всё равно с достаточно отчётливыми строгими нотками, наконец, донеслось: «Давай этого сюда!»

Гробовой вошёл чуть ли не спотыкаясь: жёсткая, отрывистая скороговорка песни ощутимо, словно нахально, бесцеремонно подталкивала его в спину: «Научиться отдавать, научиться терпеть, научиться не бояться никого, даже смерть».

– Чё пришёл? – наклонил к плечу голову Иван Павлович, точно ему в ухо вода попала.

– Объясниться, как мне теперь с работой быть… – нахмурился Филипп. – Сдавать комбайн сменщику или погодить?

– А что случилось?! – начальственно привстал Князев, словно чтобы лучше видеть весь подвластный ему мир. – Планета наша перевернулась с ног на голову? Или тебя в администрацию президента пригласили?

– Так я же теперь вроде как покойник. Мертвец в чистом виде! – основательно, резонно объявил свою позицию Гробовой.

Князев с такой силой зажмурился, что у него всё лицо напряжённо собралось возле корневого, заглавно выступавшего носа, увенчанного ядрёной бульбой.

Выдохнул Иван Павлович, как резвую тетиву отпустил:

– Да будет тебе известно, что все вы, работнички мои дорогие, как один по кадровым и бухгалтерским бумажкам у меня не числитесь. Вы самые настоящие мёртвые души. Так что ступай веселей, покойничек дорогой, а завтра в восемь без опозданий, как штык, быть на утренней разнарядке и — трезвей трезвого!

– Вот мы с вами к главному вопросу и подобрались… – напряжённо-ласково улыбнулся Гробовой. – Никакого распределения работ не будет, пока вы своих людей не оформите, как полагается.

– Филипп, что я слышу? Тебя ненароком бешеная лиса не цанула? – властно рассмеялся Князев.

– Со мной в таком тоне не надо бы говорить… – опустил голову Гробовой. – Я единственный в России живой покойник. И у меня через это есть очень особые права и очень большие возможности.

Князев вдумчиво посторожил:

– Личность ты теперь и в самом деле уникальная. Чего тут!

– Значит, поймём друг друга… – сдержанно кивнул Филипп. – Мне завтра кран будет нужен и грузовик. На полдня. Дадите? Я сполна отработаю.

– Иначе и не мысли… – глухо отозвался Князев.

…Выехали двумя большими тяжёлыми машинами по-осеннему мутным утром, по мокроте. В такую бессолнечную пору, между прочим, ноябрьский лист во множестве почему-то весь из себя особенно ярко, напористо цветист, будто имеет изнутри собственный гордый свет. В любом случае лету аминь пришёл однозначно.

Их ненадолго остановили у припотевшего сырью массивного чёрно-белого шлагбаума, похожего на гигантскую палку великана-гибэдэдэшника, строго и надёжно запиравшего от мелкотравчатого всяколюдства огороженные колючкой земли при здешнем замке. Тот в своей архитектурной ажурности выглядел как декорация к сказке про какого-нибудь там царя Салтана.

– Куда собрался, Филипп?! – обрадовались, увидев его, здешние охранники, тесно окружили, и, несмотря на ковидные запреты, весело пожимали ему руку.

– Счастье нашему Забугорью возвращать… – дерзко-загадочно проговорил Гробовой. – А может, и всей планете!

– А какое оно?

– Добуду – увидите.

– А как тебя с этим счастьем по дороге гибэдэдэшники тормознут и поделиться прикажут?

Филипп отмахнулся и медленно, предельно аккуратно достал из-под достаточно новой, для выхода «на люди» куртки сложенную вчетверо розовато-сиреневую бумагу с вензелями и ярко-синей гербовой печатью. Это было свидетельство о его, Филипповой, смерти.

Охранники было сгрудились, бегло читая невиданную бумагу, но тут же и отшатнулись. Оглядели Филиппа сосредоточенно, едва ли не с опаской.

– Что вы на меня уставились как на привидение из замка Шпессарт?.. – снисходительно улыбнулся он. – Живых покойников не видали? Эх, темнота…

Никто ему ничего не ответил. Обтекая каплями, шлагбаум поднялся так хватко, словно палаческий топор, занесённый мощным хладнокровным замахом.

Когда Филипп добрался со своей механизированной кавалькадой до областного центра, ворота краеведческого музея по счастливой оказии (не без подмоги их курганной Бабы?!) стояли, радушно распахнутые. Забугоренцы без проблем въехали во двор и деловито приступили грузиться. Только Филипп, прежде чем они свою каменную Бабу оплели железными петлями и вознесли стрелой крана, порывисто обнял её, по-сыновьи, и уважительно поздоровался.

Тут, не спеша, подошла к ним из служебной двери аккуратная и очень интеллигентная, невозможно вежливая, но слишком просто, чуть ли не бедно одетая старушка. С непонятной для Филиппа должностью старшего смотрителя, – Леокадия Аполлинарьевна.

– Позвольте поинтересоваться, куда наша мадам собралась?.. Не в гости ли к половецкому хану Кончаку?

– А нам откель знать? Мы не начальство! – дерзко улыбнулся Филипп. – Наше дело нехитрое: бери больше, кидай дальше.

– Тогда, дорогой мой человек, хотя бы фамилию свою на всякий случай назовите.

Баба уже ничком лежала в самосвальном кузове, накрытая видавшей виды лыковой рогожей.

– Гробовой я… – резко улыбнулся Филипп и решительно достал из-за пазухи своё ядовито-цветное, с ажурными разводами свидетельство о смерти: бумага – всем бумагам бумага.

Подмигнул озорно:

– Вот вам главный человеческий документ! Тут всё полноценно про меня сказано!

Леокадия Аполлинарьевна вчиталась, вздрогнула, охнула и, попятившись, как-то бессильно, болезненно махнула рукой. Кажется, хотела Филиппа перекрестить, да не вышло.

Только выговорила сдавленно, чуть ли не пристыжено:

– С Богом…

…Вернулся Филипп по скороспелой осенней затеми, всякий год поначалу непривычной, мертвенной и уныло-глухой.

У шлагбаума выглянул из кабины, устало вздохнул:

– Эй, мужики, поднимайте своего часового…

Из будки неспешно появился старший охранник в форме с воющим волком на спине. Стрельнул прямо в глаза Филиппу мощным жёстким лучом фонаря. Как стеганул.

Гробовой осержено загородился своей видавшей виды разлапистой ладонью:

– Того, аккуратней. Что выскочил как оглашённый?

– Проверить, что везёшь… – глухо, однако при том достаточно внушительно проговорил начальник смены. – Мы факс получили о краже из областного музея, да не разобрать в нём ни слова… Извини, браток…

Сопя, охранник неспешно полез в кузов самосвала. По неуклюжести движений явно чувствовалась его безразмерно вскормленная увесистость. Вдруг за спиной Филиппа раздался какой-то чвакающий звук, напоминающий неуклюжее обвальное падение чего-то густого, весьма тяжёлого. Кажется, охранник обо что-то неудачно споткнулся там, в кузове, и, не исключено, рухнул на нечто весьма немягкое. По крайней мере, его убойные матюки так внятно прогрохотали над здешними полями, что их вполне разборчиво могли слышать и за два километра в том самом сказочно красивом ажурном замке с цветными окошками. И если в его подвалах реально обитали привидения, вообще-то обязательные для такого особого строения, то их явно пробила такая судорожная дрожь, что они в ту минуту вполне могли походить на затрепетавшие, отчаянно захлопавшие на ветру мокрые белоснежные простыни.

– Что тут у тебя валяется?.. – сказал, как проскрежетал, охранник. – По всему – труп окоченевший?!

– Баба… – вздохнул Гробовой. – Баба каменная! Исторический талисман нашенского Забугорья! Символ, как говорят образованные люди.

…Бабу установить на вершине кургана мужики долго не могли, хотя все забугоренцы впряглись и даже пришли свободные от службы охранники, которые состояли при шлагбауме. Праздник возвращения Матери матерей пришёлся, не подгадывая, на сугубый день, на Димитровскую субботу родительскую.

Долго никто не хотел расходиться…

На другой день Филипп, по первому и как бы пробному снегу, как через сито просеянному, поклонившись Бабе, вышел на дорогу к их сказочному замку. За час семь километров отмотал.

Перед тяжёлыми коваными воротами поднял над собой, как хоругвь, своё свидетельство смертное.

Три часа простоял на ветру: за это время всё вокруг свежо забелело мелкой снежной крупкой. Наконец кто-то вышел к нему: благообразный такой дядечка в норковой глянцевой шубе, правда, без шапки, с красным большим шарфом на шее.

– Ты — хозяин?! – как-то неуверенно, несколько не своим голосом крикнул Филипп.

– Я мажордом… – умно усмехнулся мужчина.

– Понятно… – вздохнул Филипп. — Мажордом так мажордом…Ты хозяина сегодня увидишь?

– Он в Италии. Вернётся через полгода.

– Тогда позвони ему, что ли… В общем, он нашу реку Студёнку колючкой огородил. А это – нехорошо. Неправильно. Она – общая. Так что пусть отмотает назад такую свою частнособственническую инициативу. Не стоит народ раздражать.

– А он, народ, вообще-то есть здесь или давным-давно в небытие канул? – Мажордом красиво, от души засмеялся. Кажется, он хотел подойти к Филиппу и сердечно потрепать того по плечу, но сдержался: – А колючка выставлена от диких зверей.

– Всё равно убирайте… – вздохнул Филипп. – По-людски надо всё такое.

– А что вы, молодой человек, за бумагу над собой держите? Руки не затекли? – весело прищурился владелец шубы.

– Свидетельство о моей смерти, – веско отозвался Филипп. – Так что с вами живой покойник говорит. Меня как бы нет. И я могу, если потребуется во имя справедливости, кому угодно устроить самую настоящую баню. И мне за то ничего не будет.

– Невиданные места у вас… — умно вздохнул мажордом. — Каменная баба-оберег, покойник говорящий… Здесь чудеса: здесь леший бродит, русалка на ветвях сидит; здесь на неведомых дорожках следы невиданных зверей … – зябко проговорил мажордом с интонациями явно начавшего замерзать человека: ему уже очень хотелось назад, в благодатное тепло, где отличный французский коньяк, жаркий, разыгравшийся пышным огнём камин в римско-античном стиле и прочее иное для полного удовольствия истинных хозяев жизни.

– А шуба у вас дорогая? – ни с того ни с сего вдруг спросил Филипп. Как есть ляпнул.

– Что вы сказали?! – с веселым любопытством поморщился мажордом.

– Ничего. Вам показалось…

Филиппу вдруг стало стыдно за всё плохое, несправедливое на этом свете. Более того, Гробовой отчаянно ощутил несвойственное ему до сих пор чувство: он тоже виноват, что жизнь изначально устроена неправильно. Но ничего никому не переделать никогда. Никаким прогрессом. Никакими лозунгами. И даже Великая каменная Баба, Мать матерей, в этом вопросе напрочь бессильна.

…Филиппа застрелили на Параскеву великомученицу. Как раз когда он с какой-то новой просьбой ходил к Бабе на курган. Хотя, не исключено, что Гробовой словил затылком шальной охотничий жакан, он же турбинка, рикошетом завернувший свой крученый полёт в его сторону.

После недолгих поисков возможного горе-охотника дело закрыли распоряжением районного полицейского начальства: других забот невпроворот. Младший лейтенант Юрка Протопопов было принялся настойчиво ходить по кабинетам следователей и доказывать, что с гибелью Филиппа Гробового истина так до конца и не прояснена. Мол, с такой тяжёлой свинцовой пулей разве что на медведя ходят или сохатого, каких здесь полвека уже не видать, а идти с ней на бешеную лису или отощавшего средь голых полей зайца, всё равно что молотом муху взяться пришибить. Однако все Юркины старания вскоре успокоили лейтенантские звёзды, вдруг ни с того ни с сего упавшие ему на погоны.

Протопопов повеселел, приободрился и с особым рвением окунулся ворочать другие дела…

… – Нехорошо будет, когда рядом станут два надгробия одному и тому же человеку… – вдумчиво, строго проговорила Наталья, стоя перед похоронами на кладбище возле той первой могилы мужа с князевским пегим памятником из чёрно-серой мраморной крошки.

– Естественно… – вздохнул Тимофей.

– А если… моего нынешнего Филиппа в другом конце кладбища похоронить? Я там такую красивую, такую стройную берёзку для него приглядела.

– Что в лоб, что по лбу, Натаха… – накосо, из-за ранения, дёрнулись губы Тимофея. – Тут нужно коренное решение. А какое?

Наталья судорожно всхлипнула:

– Дай закурить…

– Так ты же вроде этой гадостью не балуешься?! – даже отшатнулся Тимофей.

– Давай… И спички…Или жалко куревом поделиться? Эх, мужики, все вы жмоты. Что ты, что Князев ваш.

Дело в том, что на этот раз глава КФК на похороны не расщедрился. Только продукты выписал Наталье из своего ларька на поминки и на гроб. Филипп лежал в нём как–то фасонисто, с особым надмирным достоинством, словно ему наконец открылись все загадки земных бед.

– А ты заметил, сосед, что оба мои Филиппа в один год и день родились?.. – вдруг тихо проговорила Наталья.

– Ничего себе! — вскинулся тот. — Так давай мы их друг над дружкой под одним памятником и упокоим?.. – вскинулся Тимофей. – Ещё и деньги на этом сэкономишь, которых у тебя нет. И мне копать по копаному легче будет…

Наталья вздохнула и перекрестилась с низкими поклонами на все четыре стороны. Особенно усердно в ту, где километрах в десяти от Забугорья третью сотню лет росло возвышался остенённый каменной городьбою монастырь.

– Начинай… С Богом… Никто нас не осудит. А я до батюшки Петра пойду насчёт отпевания…

– Не забудь по пути нашей красавице степной копеечку кинуть… – строго напомнил Тимофей.

Наталья не отозвалась, уже набирала ход, налаживалась: идти в район до Богоявленского монастыря не час и не два, а время, не углядишь за ним, уже завернуло за полдень. А ноябрьские сумерки скорые, глухие…

One Response to “Сергей Пылёв. Каменная Баба”

1. Ткачев Петр says:

   January 5, 2022 at 9:14 am

   Добротный, я бы сказал, мастерский рассказ в традициях славной “деревенской” прозы и с отчетливой чудинкой-горчинкой родом от Шукшина. Колоритен язык, образы героев, сама Каменная баба-путешественница, и вообще нечто корневое, незыблемое, что несдвигаемо в России веками и узнается в каждом буквально штрихе, мелочи сельского быта, так хорошо знакомого Автору. Из персонаже1, доселе мне не знакомых, разве что Иван Князев, в прошлом председатель колхоза “Путь к коммунизму”, а ныне Главный Фермер, подмявший под себя всю крестьянскую то ли общину, то ли коллектив единоличников. Словом, РАБОТОДАТЕЛЬ… И вот “глубинный” народ, оболваненный в августе 91-ого,мучается в тисках безнадеги и ждет, ждет когда же… И тут – стоп! Объяснить суть, смысл этих ожиданий нельзя, но можно подивиться терпению этого народа, каковой по ходу дела хоронит живого, потом все-таки отправляет его на тот свет, а еще самым наглым образом похищает Каменную бабу из областного музея. В общем, все нормально, на том стояли, стоим и стоять будем! Спасибо Автору, читается все это с немалым интересом

   Reply