Елена КАРАКИНА. Мир без Олеши

Юрий Карлович Олеша писал: «Да здравствует мир без меня!». Нет, эта фраза вовсе не сродни пушкинскому просветленному, исполненному высокой гармонии: «И наши внуки, в добрый час, из мира вытеснят и нас!». Здесь другое, здесь мрачное отчаяние самоотрицания. Иногда создается впечатление, что Олеше не дано было умения быть счастливым. Одарен он был сверх меры, но другими дарами. А ведь быть счастливым тоже дар. Диоген был самодостаточен в своей бочке. «Отойди, не заслоняй мне солнце» – отвечал он Александру Македонскому в ответ на предложение просить у юного царя чего угодно. Впрочем, Олеша тоже мог бы сказать нечто подобное под настроение. Порой он представляется столь же одиноким, как Диоген, отгороженный сырыми и душными деревянными стенками бочки от остального мира. Он получал странное удовольствие, раздражая окружающих. И в этом есть какое-то необъяснимое противоречие, какой-то жуткий, вполне в духе героев Достоевского, надрыв души. Олеша временами был настоящим воплощением ехидного одессизма «стой там – иди сюда». Ведь Юрия Карловича любили. Он притягивал, он привлекал. И в то же время, отторгал. Как магнит, в котором антиподом полюса «плюс» является полюс «минус».

Одно время, еще здесь, в Одессе, до отъезда в Москву, Олеша был близко дружен с Эдуардом Багрицким. После – с Валентином Катаевым. Первая дружба рассыпалась, а вторая практически перешла во вражду.

Владимир Владимирович Маяковский отличал Юрия Карловича из всей компании одесских литераторов, завоевавших Москву, но Маяковский погиб. Долгой дружбы не вышло.

Один из одесских авторов, заставивших москвичей язвить по поводу того, что «исчезла русская литература, можно говорить лишь об одесской литературе», Илья Ильф в своих записных книжках беспощадно написал: «Сначала зависть его кормила, теперь она его гложет». Те, кто вначале был расположен к Олеше, через какое-то время теряли основания для дружбы и благожелательности. Обычно – по вине Юрия Карловича.

Кто неизменно и верно любил Олешу, так это дети. Очерк воспоминаний о писателе, написанный К.Г. Паустовским, начинается эпизодом, где одесские мальчишки несутся по улице с криками: «Юрий Олеша, вам депеша!». И это было не только потому, что Юрий Карлович написал чудесную сказку «Три толстяка». В нем было то, что в XIX веке звали «магнетизмом». Александра Ильф вспоминает, что общество этого человека было для нее невероятно притягательным. И не потому, что он, как добрый дедушка, раздавал детворе леденцы. Олеша и с детьми порой бывал не слишком добр. Мог погасить папиросу о руку ребёнка. Но рядом с Олешей жизнь начинала играть всеми гранями, всей палитрой красок. Вокруг него возникала атмосфера волшебства. Он бывал добрым волшебником, бывал и злым.

Скверно то, что довелось волшебнику жить в такое время и в такой стране, где любое колдовство натыкалась на ворожбу государства, куда более мощную, нежели колдовство одного маленького, пусть даже и очень одаренного человека. И маленький маг априори был обречен на проигрыш.

Художник должен преодолевать сопротивление материала, в данном случае – слова. Художник должен преодолевать самого себя, свои несчастья – от элементарной лени до смертельной болезни, от уязвленного хлестким словом самолюбия до отвергнутой любви. Художник должен преодолевать время. И, вдобавок к этому, еще и сопротивляться огромной, страшной махине государственной идеологии со всеми ее застенками, лабиринтами и смертельными ловушками демагогии. Да возможно ли это?

Да, оказывается, возможно. Это доказывают нам книги Юрия Карловича. Они – шедевры реализации одаренности. Живое свидетельство всепобедительности Б-жьего дара.

Олеша – самый «нечитаемый» на сегодняшний день из одесской литературной плеяды. В его текстах нет ничего такого, что могло бы стать насущным, движущим или утешающим наше время. В них нет добротной уютности и достоверности описаний Валентина Катаева, острой меткости замечаний Ильи Ильфа и Евгения Петрова, изящества и простоты ранней Веры Инбер, глубины и сочной мудрости Исаака Бабеля, щемящей романтической победительности Эдуарда Багрицкого. (Опустим печальный факт, что сегодня вообще мало кто мало кого читает, а поскольку ранняя Инбер и Багрицкий писали стихи, их не читают вовсе. Но это так, к слову.) Все равно поют «Девушку из Нагасаки» Веры Михайловны и «Контрабандистов» Эдуарда Георгиевича, вспоминают «кроссворды» «Алмазного венца» и Петю и Павлика из «Паруса» Валентина Петровича, очаровываются биндюжниками и бандитами Исаака Эммануиловича, романы же Ильи Арнольдовича и Евгения Петровича – самые цитируемые из всей отечественной литературы ХХ столетия.

И только Олеша – на отшибе. И довольно часто приходится слышать: «Пыталась прочесть ребенку «Трех толстяков», ребенок скучает, да я и сама не могу этого читать, слишком сложно, непонятно…».

Кто виноват в такой мини-рецензии? Глупый читатель? А если читатель не глуп? А если таких читателей – легион? Значит все-таки, автор виноват. Значит Юрий Олеша, со всеми его муками творчества, со всей его борьбой с собой, со словом, со временем, с государством – виноват. Проиграл. Его не в состоянии читать, даже те, кто намеревался прочесть. И можно сколько угодно раз повторять, что вся современная русская или, если угодно, русскоязычная литература – поздний Валентин Катаев, Василий Аксенов, прозаик Вознесенский, Галина Улицкая, вышли из олешинской прозы, читателя все равно это не убедит. «Это читать невозможно. Непонятно. Сложно. Скучно». – таков общий сегодняшний приговор лучшим произведениям из творческого наследия Юрия Олеши.

«Лучших» произведений совсем немного. Хотя писатель все отпущенные ему на жизнь шестьдесят лет постоянно занимался литературным трудом, много времени ушло на подработки, на «халтуру» ради гонорара. На сценарии для мультфильмов, радиопьесы, инсценировки, на фельетоны, очерки, статьи, литобработки и литпереработки, которыми Олеша, по материальным и конъюнктурным причинам, вынужден был заниматься. В результате в несиюминутной литературе остались от него, рыцаря и короля метафоры, мага и волшебника фразы лишь роман «Зависть», сказка «Три толстяка» и несколько безупречных рассказов. Да еще книга эссе-мемуаров «Ни дня без строчки», вышедшая в полном, не урезанном варианте много лет спустя после смерти писателя «Книгой прощания». Остальное – барахло. Пестрый литературный мусор. Поденщина, оброк, издержки профессии.

Приходится констатировать, что именно издержкам профессии Олеша был обязан началом популярности его как литератора в 1920-х годах. До отъезда из Одессы, до 1917 года он писал стихи и романтические драмы, приносившие ему сумасшедший успех среди гимназисток и курсисток. После 1921г., после отъезда в Харьков, а затем, в Москву, ему принесли известность фельетоны, публиковавшиеся в отраслевой железнодорожной газете «Гудок» и подписанные псевдонимом «Зубило». Наверное, помимо прочих побудительных причин, лютая популярность и сумасшедшая известность придали автору смелости написать маленький шедевр о сказочной революции «Три толстяка» (1924), и проторили дорогу к созданию романа «Зависть» (1927). Роман был вскоре переведен на многие языки, послужил причиной многих защит докторских диссертаций и многих споров. Но все это было давно. Не стоит потрясать лаврами былой славы. Они покрыты пылью, они пожухли. Звук аплодисментов угас, рассеялся в мировом пространстве. Даже если они звучали чрезвычайно громко в театральном зале. Тогда, в конце 1920-х – начале 1930-х пьесы Олеши ставились на сцене МХАТ самим великим Станиславским!..

Впрочем, кого только К.С. Станиславский не ставил в то время, кто только не объявлялся прижизненным классиком. Так что постановка пьес Ю.К. Олеши великим реформатором театра – не признание особого дарования писателя, скорей рутинное правило. Его пьесы ставились наряду с пьесами множества других, не слишком интересных авторов, в 1920-1930-х провозглашенных лидерами советской литературы, со всеми их «разгромами», «брусками», «цементами» и прочими атрибутами социалистического разрушения и социалистического строительства.

После выхода на сцену пьес Юрия Карловича много воды утечет, прежде чем увидит свет новая, завладевшая умами и сердцами книга писателя – «Ни дня без строчки». А потом и ее очарование забудется и пройдет, и «Книга прощания» будет встречена без оваций, оцененная лишь немногими поклонниками творчества Олеши. Остальные же честно будут признаваться, что читать Олешу сложно и скучно. Означает же такое признание, что немногие шедевры мастера пора сдать на огромный, доверху забитый склад отжившей свой век литературы, и считать их всего лишь мелким фактом истории культуры ХХ столетия. Потому что, как гласит прописная истина, «нет плохих морей, а есть плохие капитаны», и, следовательно, нет плохих читателей, а есть плохие писатели.

Скудна была бы жизнь, если бы прописные истины были бы так же непреложны, как законы природы. Поэтому стоит согласиться с тем, что даже лучший из капитанов может сесть в лужу, а читатели – оказаться недостойными автора. Олеша, в своей гениальной, да-да не побоимся этого слова, гениальной прозе – великий поэт. Его фразу можно уподобить вселенной, сжатой в булавочную головку, в черную дыру, от которой можно ожидать каких угодно сюрпризов. Слишком она концентрирована, слишком насыщена и поэтому требует слишком большой работы души. Именно души, а не ума. Литература-то, прежде всего, обращается, во всяком случае, должна обращаться к этой малопонятной субстанции, именуемой душой. Сослаться быть может на Антуана де Сент-Экзюпери? На еще одну истину, которую можно назвать прописной? «Самого главного глазами не увидишь, зорко одно лишь сердце».

Проза Олеши обращена не разуму, к сердцу, к глазам сердца. Его мир – это мир уподобления, похожести всего на все, пришедший из такого раннего детства, о котором мы и думать позабыли. А ведь когда-то познавали не только неизвестное через известное, но и предмет через предмет. «Это что? – Мухомор. – На что он похож? – На божью коровку.». Листья деревьев имеют трефовую форму. Деревья встречают овацией. Позвоночник – камышина, удочка, бамбук. Оса – тигр. Бутон цветка – «туг, цилиндричен, похож на пулю». Деревянный стол – «морщинист». Гайка – «пушиста от ржавчины». Автомобиль – «не то Ф, не то Б, положенное на спину».

Выросши, мы закоснели в традиционном понимании природы вещей и явлений. Сохранивший чудесный детский дар, Олеша возвращает нам первичное видение. Но оно сегодня не нужно. Не время нынче для поэзии, время для бухгалтерии. Дети взрослеют быстро, а взрослым как-то не к лицу впадать в детство. И сложности мироздания, его полюса, его «стой там – иди сюда», нам ни к чему. Нам бы, как говорил герой Высоцкого «только до получки бы дотянуть». Хотя быть может, жизнь не так уж сильно изменилась? И сто пять лет тому назад, в одесском марте, когда родился Юрочка Олеша, взрослые тоже были заняты серьезными вещами и не видели, не хотели видеть того, что «дождь похож на спелые вишни».

Поэт явился в мир и понял, что в нем его поэтический дар никому особенно не нужен. Что мир и без него будет здравствовать. И современность согласна с ним. Но не стоит доверять этой чересчур уж пессимистической позиции. Спираль сделает еще один виток, и станет ясно, что сдавать книги Олеши на склад отжившей литературы так же нелепо, как, умирая от голода, отталкивать руку, протягивающую тебе хлеб. Кто поспорит с тем, что «душа обязана трудиться»? Олеша в своей прозе и дарит этот «высокий труд души». Не похоже, чтобы от этого дара можно было легко отказаться. Даже если пользоваться им бывает сложно.Юрий Карлович Олеша писал: «Да здравствует мир без меня!». Нет, эта фраза вовсе не сродни пушкинскому просветленному, исполненному высокой гармонии: «И наши внуки, в добрый час, из мира вытеснят и нас!». Здесь другое, здесь мрачное отчаяние самоотрицания. Иногда создается впечатление, что Олеше не дано было умения быть счастливым. Одарен он был сверх меры, но другими дарами. А ведь быть счастливым тоже дар. Диоген был самодостаточен в своей бочке. «Отойди, не заслоняй мне солнце» – отвечал он Александру Македонскому в ответ на предложение просить у юного царя чего угодно. Впрочем, Олеша тоже мог бы сказать нечто подобное под настроение. Порой он представляется столь же одиноким, как Диоген, отгороженный сырыми и душными деревянными стенками бочки от остального мира. Он получал странное удовольствие, раздражая окружающих. И в этом есть какое-то необъяснимое противоречие, какой-то жуткий, вполне в духе героев Достоевского, надрыв души. Олеша временами был настоящим воплощением ехидного одессизма «стой там – иди сюда». Ведь Юрия Карловича любили. Он притягивал, он привлекал. И в то же время, отторгал. Как магнит, в котором антиподом полюса «плюс» является полюс «минус».

Одно время, еще здесь, в Одессе, до отъезда в Москву, Олеша был близко дружен с Эдуардом Багрицким. После – с Валентином Катаевым. Первая дружба рассыпалась, а вторая практически перешла во вражду.

Владимир Владимирович Маяковский отличал Юрия Карловича из всей компании одесских литераторов, завоевавших Москву, но Маяковский погиб. Долгой дружбы не вышло.

Один из одесских авторов, заставивших москвичей язвить по поводу того, что «исчезла русская литература, можно говорить лишь об одесской литературе», Илья Ильф в своих записных книжках беспощадно написал: «Сначала зависть его кормила, теперь она его гложет». Те, кто вначале был расположен к Олеше, через какое-то время теряли основания для дружбы и благожелательности. Обычно – по вине Юрия Карловича.

Кто неизменно и верно любил Олешу, так это дети. Очерк воспоминаний о писателе, написанный К.Г. Паустовским, начинается эпизодом, где одесские мальчишки несутся по улице с криками: «Юрий Олеша, вам депеша!». И это было не только потому, что Юрий Карлович написал чудесную сказку «Три толстяка». В нем было то, что в XIX веке звали «магнетизмом». Александра Ильф вспоминает, что общество этого человека было для нее невероятно притягательным. И не потому, что он, как добрый дедушка, раздавал детворе леденцы. Олеша и с детьми порой бывал не слишком добр. Мог погасить папиросу о руку ребёнка. Но рядом с Олешей жизнь начинала играть всеми гранями, всей палитрой красок. Вокруг него возникала атмосфера волшебства. Он бывал добрым волшебником, бывал и злым.

Скверно то, что довелось волшебнику жить в такое время и в такой стране, где любое колдовство натыкалась на ворожбу государства, куда более мощную, нежели колдовство одного маленького, пусть даже и очень одаренного человека. И маленький маг априори был обречен на проигрыш.

Художник должен преодолевать сопротивление материала, в данном случае – слова. Художник должен преодолевать самого себя, свои несчастья – от элементарной лени до смертельной болезни, от уязвленного хлестким словом самолюбия до отвергнутой любви. Художник должен преодолевать время. И, вдобавок к этому, еще и сопротивляться огромной, страшной махине государственной идеологии со всеми ее застенками, лабиринтами и смертельными ловушками демагогии. Да возможно ли это?

Да, оказывается, возможно. Это доказывают нам книги Юрия Карловича. Они – шедевры реализации одаренности. Живое свидетельство всепобедительности Б-жьего дара.

Олеша – самый «нечитаемый» на сегодняшний день из одесской литературной плеяды. В его текстах нет ничего такого, что могло бы стать насущным, движущим или утешающим наше время. В них нет добротной уютности и достоверности описаний Валентина Катаева, острой меткости замечаний Ильи Ильфа и Евгения Петрова, изящества и простоты ранней Веры Инбер, глубины и сочной мудрости Исаака Бабеля, щемящей романтической победительности Эдуарда Багрицкого. (Опустим печальный факт, что сегодня вообще мало кто мало кого читает, а поскольку ранняя Инбер и Багрицкий писали стихи, их не читают вовсе. Но это так, к слову.) Все равно поют «Девушку из Нагасаки» Веры Михайловны и «Контрабандистов» Эдуарда Георгиевича, вспоминают «кроссворды» «Алмазного венца» и Петю и Павлика из «Паруса» Валентина Петровича, очаровываются биндюжниками и бандитами Исаака Эммануиловича, романы же Ильи Арнольдовича и Евгения Петровича – самые цитируемые из всей отечественной литературы ХХ столетия.

И только Олеша – на отшибе. И довольно часто приходится слышать: «Пыталась прочесть ребенку «Трех толстяков», ребенок скучает, да я и сама не могу этого читать, слишком сложно, непонятно…».

Кто виноват в такой мини-рецензии? Глупый читатель? А если читатель не глуп? А если таких читателей – легион? Значит все-таки, автор виноват. Значит Юрий Олеша, со всеми его муками творчества, со всей его борьбой с собой, со словом, со временем, с государством – виноват. Проиграл. Его не в состоянии читать, даже те, кто намеревался прочесть. И можно сколько угодно раз повторять, что вся современная русская или, если угодно, русскоязычная литература – поздний Валентин Катаев, Василий Аксенов, прозаик Вознесенский, Галина Улицкая, вышли из олешинской прозы, читателя все равно это не убедит. «Это читать невозможно. Непонятно. Сложно. Скучно». – таков общий сегодняшний приговор лучшим произведениям из творческого наследия Юрия Олеши.

«Лучших» произведений совсем немного. Хотя писатель все отпущенные ему на жизнь шестьдесят лет постоянно занимался литературным трудом, много времени ушло на подработки, на «халтуру» ради гонорара. На сценарии для мультфильмов, радиопьесы, инсценировки, на фельетоны, очерки, статьи, литобработки и литпереработки, которыми Олеша, по материальным и конъюнктурным причинам, вынужден был заниматься. В результате в несиюминутной литературе остались от него, рыцаря и короля метафоры, мага и волшебника фразы лишь роман «Зависть», сказка «Три толстяка» и несколько безупречных рассказов. Да еще книга эссе-мемуаров «Ни дня без строчки», вышедшая в полном, не урезанном варианте много лет спустя после смерти писателя «Книгой прощания». Остальное – барахло. Пестрый литературный мусор. Поденщина, оброк, издержки профессии.

Приходится констатировать, что именно издержкам профессии Олеша был обязан началом популярности его как литератора в 1920-х годах. До отъезда из Одессы, до 1917 года он писал стихи и романтические драмы, приносившие ему сумасшедший успех среди гимназисток и курсисток. После 1921г., после отъезда в Харьков, а затем, в Москву, ему принесли известность фельетоны, публиковавшиеся в отраслевой железнодорожной газете «Гудок» и подписанные псевдонимом «Зубило». Наверное, помимо прочих побудительных причин, лютая популярность и сумасшедшая известность придали автору смелости написать маленький шедевр о сказочной революции «Три толстяка» (1924), и проторили дорогу к созданию романа «Зависть» (1927). Роман был вскоре переведен на многие языки, послужил причиной многих защит докторских диссертаций и многих споров. Но все это было давно. Не стоит потрясать лаврами былой славы. Они покрыты пылью, они пожухли. Звук аплодисментов угас, рассеялся в мировом пространстве. Даже если они звучали чрезвычайно громко в театральном зале. Тогда, в конце 1920-х – начале 1930-х пьесы Олеши ставились на сцене МХАТ самим великим Станиславским!..

Впрочем, кого только К.С. Станиславский не ставил в то время, кто только не объявлялся прижизненным классиком. Так что постановка пьес Ю.К. Олеши великим реформатором театра – не признание особого дарования писателя, скорей рутинное правило. Его пьесы ставились наряду с пьесами множества других, не слишком интересных авторов, в 1920-1930-х провозглашенных лидерами советской литературы, со всеми их «разгромами», «брусками», «цементами» и прочими атрибутами социалистического разрушения и социалистического строительства.

После выхода на сцену пьес Юрия Карловича много воды утечет, прежде чем увидит свет новая, завладевшая умами и сердцами книга писателя – «Ни дня без строчки». А потом и ее очарование забудется и пройдет, и «Книга прощания» будет встречена без оваций, оцененная лишь немногими поклонниками творчества Олеши. Остальные же честно будут признаваться, что читать Олешу сложно и скучно. Означает же такое признание, что немногие шедевры мастера пора сдать на огромный, доверху забитый склад отжившей свой век литературы, и считать их всего лишь мелким фактом истории культуры ХХ столетия. Потому что, как гласит прописная истина, «нет плохих морей, а есть плохие капитаны», и, следовательно, нет плохих читателей, а есть плохие писатели.

Скудна была бы жизнь, если бы прописные истины были бы так же непреложны, как законы природы. Поэтому стоит согласиться с тем, что даже лучший из капитанов может сесть в лужу, а читатели – оказаться недостойными автора. Олеша, в своей гениальной, да-да не побоимся этого слова, гениальной прозе – великий поэт. Его фразу можно уподобить вселенной, сжатой в булавочную головку, в черную дыру, от которой можно ожидать каких угодно сюрпризов. Слишком она концентрирована, слишком насыщена и поэтому требует слишком большой работы души. Именно души, а не ума. Литература-то, прежде всего, обращается, во всяком случае, должна обращаться к этой малопонятной субстанции, именуемой душой. Сослаться быть может на Антуана де Сент-Экзюпери? На еще одну истину, которую можно назвать прописной? «Самого главного глазами не увидишь, зорко одно лишь сердце».

Проза Олеши обращена не разуму, к сердцу, к глазам сердца. Его мир – это мир уподобления, похожести всего на все, пришедший из такого раннего детства, о котором мы и думать позабыли. А ведь когда-то познавали не только неизвестное через известное, но и предмет через предмет. «Это что? – Мухомор. – На что он похож? – На божью коровку.». Листья деревьев имеют трефовую форму. Деревья встречают овацией. Позвоночник – камышина, удочка, бамбук. Оса – тигр. Бутон цветка – «туг, цилиндричен, похож на пулю». Деревянный стол – «морщинист». Гайка – «пушиста от ржавчины». Автомобиль – «не то Ф, не то Б, положенное на спину».

Выросши, мы закоснели в традиционном понимании природы вещей и явлений. Сохранивший чудесный детский дар, Олеша возвращает нам первичное видение. Но оно сегодня не нужно. Не время нынче для поэзии, время для бухгалтерии. Дети взрослеют быстро, а взрослым как-то не к лицу впадать в детство. И сложности мироздания, его полюса, его «стой там – иди сюда», нам ни к чему. Нам бы, как говорил герой Высоцкого «только до получки бы дотянуть». Хотя быть может, жизнь не так уж сильно изменилась? И сто пять лет тому назад, в одесском марте, когда родился Юрочка Олеша, взрослые тоже были заняты серьезными вещами и не видели, не хотели видеть того, что «дождь похож на спелые вишни».

Поэт явился в мир и понял, что в нем его поэтический дар никому особенно не нужен. Что мир и без него будет здравствовать. И современность согласна с ним. Но не стоит доверять этой чересчур уж пессимистической позиции. Спираль сделает еще один виток, и станет ясно, что сдавать книги Олеши на склад отжившей литературы так же нелепо, как, умирая от голода, отталкивать руку, протягивающую тебе хлеб. Кто поспорит с тем, что «душа обязана трудиться»? Олеша в своей прозе и дарит этот «высокий труд души». Не похоже, чтобы от этого дара можно было легко отказаться. Даже если пользоваться им бывает сложно.