Вера ЗУБАРЕВА. В поисках «встречного течения»: метасюжет «Евгения Онегина»

Предлагаемая статья является укороченной и упрощённой версией большой работы, опубликованной в «Вопросах литературы» (№1, 2022).

Опираясь на «Историческую поэтику» А. Веселовского, статья интерпретирует метасюжет «Евгения Онегина» как историю жанров. Круг ассоциаций, возникающий в связи с героями, их развитие, череда перемен, происходящих с ними, рассматриваются в свете эволюции жанра.

Проблема подражания, возникающая в связи с образом главного героя, является базисной. Вокруг неё разворачивается движение метасюжета. Пушкин считал, что «подражание не есть постыдное похищение – признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, – или чувство, в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь» («Фракийские элегии…» [Пушкин 1962a: 150]). Эту мысль процитировал и Веселовский, добавив, что «иных, менее оригинальных поэтов возбуждает не столько личное впечатление, сколько чужое, уже пережитое поэтически; они выражают себя в готовой формуле. “У меня почти все чужое, или по поводу чужого, и все, однако, мое”, – писал о себе Жуковский» [Веселовский 2011: 406]. Такой подход Веселовского объясняется тем, что он, в отличие от многих, «с бóльшим доверием относится к способности национального, “своего” противостоять влиянию, не отвергнув “чужое”, а усвоив его, претворив себе на пользу» [Шайтанов 2011: 42]. Это полностью совпадает с пушкинским видением.

 

Метасюжет выстраивается по тем же принципам, что и сюжет, и состоит из аналогичных элементов (экспозиция, завязка, развитие, кульминация, развязка), но объектом его являются литературные тенденции, идейно-философские, эстетические и прочие тренды этого рода.

Прежде, чем приступить к более развёрнутому ознакомлению читателя с заключительными частями этой работы, кратко отмечу, что в метаэкспозиции деревня рассматривается как своего рода мини-модель столкновения «своего» и «чужого». В детально выписанную атмосферу «русского духа» погружаются «денди лондонский» Онегин, Ленский «с душою прямо геттингенской» и Татьяна, воображающая себя «Кларисой, Юлией, Дельфиной».

Ленский и Онегин, которые в сюжете сошлись, как «стихи и проза, лед и пламень», в метасюжете олицетворяют антагонизм философии немецкой и французской, популярной в русской писательской среде. [Пушкин 1962a: 384]

В метазавязке мнимое соперничество Онегина и Ленского читается как соперничество жанров. («В русской литературе <…> “байронические” личности соперничали с мелкопоместными Вертерами, окончательно вытеснив из памяти читателей и Грандисонов, и Ловласов» [Интернет-энциклопедия…].) На именинах Татьяны столкновение жанров заканчивается победой байронического, что отражает его доминирующее положение в русской литературе первой трети XIX века.

 

Движение сюжета

С гибелью Ленского байроническая линия начинает двигаться бок о бок с линией Татьяны. Попытки героини примерить на Онегина модели поведения известных ей литературных героев аналогичны тому, как осуществляется процесс оценки нового в рамках известного. Онегин – еще не читанный ею роман. Она не понимает, по какому критерию оценить его. В библиотеке Онегина этот критерий открывается.

Литературоведы, отмечая работу Пушкина над различными вариантами книг в библиотеке, задаются вопросом, почему поэт остановился на последнем, где из авторов присутствует только Байрон, а остальное указано как «два-три романа». Одна из версий – включенные ранее книги «не имели прямого отношения к судьбе Татьяны, к сюжету пушкинского романа» [Рейфман 2001: 143]. Но в «Онегине» много чего не имело «прямого отношения» к судьбе героев и к сюжету, хотя Пушкин не скупился на детали.

Согласимся, что «два-три романа» звучит пренебрежительно, словно тут и говорить не о чем, тем более в сравнении с Байроном. С другой стороны, Пушкину важно не только то, какой у героя «тайный том» «дремлет» на полке, но и какой ракурс в книгах его привлекает. Пушкин делает выбор в пользу ракурса.

Судя по описанию, Онегина привлекали произведения рационального содержания с односторонне выведенными характерами и расставленными акцентами, «в которых отразился век / И современный человек / Изображен довольно верно / С его безнравственной душой, / Себялюбивой и сухой, / Мечтанью преданной безмерно, / С его озлобленным умом, / Кипящим в действии пустом».

Метафабула, двигавшаяся по пути сближения героя и героини, резко сменила вектор. Вместо ожидаемого «внешнего» сближения («внешний принцип идет от постулата о фабуле» [Веселовский 2010: 267]) происходит отдаление – поначалу в личном пространстве героев, а затем в пространстве географическом. В то же самое время начинается внутреннее сближение за счет проникновения одного из них в психологию другого. Понимание психологии «чужого» важно для сближения его со «своим». Эта миссия возложена на Татьяну.

В библиотеке Онегина вскрываются не столько особенности Онегина (о них мы осведомлены ранее), сколько Татьяны. До сего момента она воспринималась как эмоциональная и романтическая натура. В библиотеке начинают раскрываться ее незаурядные аналитические способности.

Обратим внимание на то, как Пушкин описывает процесс ее анализа психологии Онегина:

Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.

«Девица» названа «внимательной», а не, к примеру, страдающей или тоскующей, что было бы уместно. С первых шагов Пушкин меняет ракурс в ее описании с эмоционального на рациональный. Ничто не ускользает от ее взгляда. Татьяна не только обращает внимание на то, что отметил Онегин, но и как он отреагировал на прочитанное. Это помогает ей составить его психологический портрет.

Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.

Согласимся и мы, что не каждому дается такое проницательное прочтение, «к тому же 17-летней, к тому же влюбленной» (из письма Пушкина к Вяземскому от 29 ноября 1824 года [Пушкин 1962b: 123]). Определенно, Татьяна обладает живым умом и интегральным мышлением, что и позволяет ей сделать нетривиальный вывод по поводу подражательности ее кумира. Это и в соответствии с ее прямой характеристикой в тексте: она была «от небес одарена <…> умом». «От небес» и означает – в высшей степени. Эта характеристика Татьяны появляется в III главе (строфа XXIV). Она предваряет письмо Татьяны, в котором, как подметила И. Роднянская, та же черта будет выделена самой героиней: «Никто меня не понимает, / Рассудок мой изнемогает…» – говорит о том, что уже тогда она искала в своем адресате не только предмет романтической любви, но и собрата по интеллекту, в каком качестве новый знакомец ею угадан совершенно точно. Это исключительно важный момент, в особенности с точки зрения проекции на будущее. Увы, несмотря на интеллект, Онегин так и не сумел понять, что перед ним не просто провинциальная девушка (а позднее – не просто блестящая красавица, объект всеобщего восхищения), а целый мир – глубокий, вдумчивый, тонкий.

В литературоведении принято считать, что изменения Татьяны происходят внезапно. [Чумаков 1996: 104]. Внезапность связана, скорее, с внешними переменами. Внутренние происходят постепенно, эволюционно, и поэтому их непросто заметить. Постепенность вообще свойственна природе Татьяны, что запечатлено и в ее облике («Она была нетороплива»). Таково и размеренное повествование русской литературы, в отличие от «быстрых повестей» западной.

В метасюжете Татьяна сближена с литературой, как ее видит Пушкин. В VII главе дается краткое описание реакции дочерей московской кузины Алины на только что приехавшую Татьяну: «Ее находят что-то странной, / Провинциальной и жеманной». Реакцию можно было бы отнести на счет характеристики героини или непонимания кузин, принявших искреннюю застенчивость за жеманство. Однако последнее определение переносит разговор в литературную сферу, где слово «жеманство» часто использовалось Пушкиным по отношению к литераторам. «Отчего происходит эта смешная стыдливость и жеманство, эта чопорность деревенской дьячихи, зашедшей в гости к петербургской барыне? Потому что нашим литераторам хочется доказать, что и они принадлежат высшему обществу (high life, haute société)…» («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений». Набросок к статье «Г-н Полевой, издатель…»).

В статьях и заметках Пушкина встречаем и «романтическое жеманство» («О поэзии классической и романтической», 1825), и «жеманство лжеклассицизма французского» («Письмо к издателю “Московского вестника”», 1827–1828), и «жеманство и напыщенность» критиков («О новейших блюстителях нравственности», 1830). Отсутствие жеманства – один из главных признаков большой литературы. «Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности» – пишет Пушкин о произведениях Гоголя («Письмо к издателю “Литературных прибавлений к русскому инвалиду”», 1831 [Пушкин 1962a: 88]).

«Без жеманства, без чопорности» предстает и Татьяна («Перед хозяйкой легкий вздор / Сверкал без глупого жеманства»), явно сумевшая обдумать реплики сестер. В этом раскрывается еще одна грань ее ума – способность к самоанализу и самосовершенствованию. «Кто напудрил и нарумянил Мельпомену Расина и даже строгую музу старого Корнеля? Придворные Людовика XIV» – саркастически отмечает Пушкин в статье «О предисловии г-на Лемонте…» (1825) [Пушкин 1962a: 14]. В «Онегине» он создает инверсию этих отношений: не свет «припудривает музу», а Татьяна смывает «румяна» со света, внося дух естественности и аристократической простоты.

Начиная с Л. Штильмана, многие литературоведы пишут о Татьяне-музе как «модификации авторской музы» [Чумаков 1996: 105]. Поначалу действительно кажется, что образ музы совмещается с Татьяной, наполняя сюжет особой поэтичностью, как это продемонстрировал в своем анализе Чумаков.

Тем не менее есть и различия между пушкинской музой и Татьяной.

В пушкинской модели «поэт и муза» лидирующую роль берет на себя поэт. Муза следует за поэтом, а не наоборот.

Поступки пушкинской музы продиктованы волей ее господина: «И вдаль бежал… Она за мной. / Как часто ласковая муза / Мне услаждала путь немой…» Ее метаморфозы отражают желания поэта. Она меняется в соответствии с его вкусом и «позабыла речь богов / Для песен степи, ей любезной…». «Ей любезной» не является противоречием. Пушкинская муза – ведóмая, ей любезно то, что любезно поэту, и то, что ему по душе, становится и ее частью. Переход с одной формы повествования («я привел», «я отстал» и т. п.) в другую («ей нравится») говорит о нарастающем согласии между музой и поэтом. В один из моментов наивысшего согласия он и встречается вторично со своим героем.

Татьяна, напротив, наделена «волею живой, / И своенравной головой». Ее способность меняться – это одно из главных качеств и художественного двойника Пушкина, находящегося в постоянном развитии («Но я отстал от их союза / И вдаль бежал…). То же можно сказать и об авторе «Онегина». [Киреевский 1979: 53]

Эти свойства перенесены на Татьяну. Только недавно она с волнением ожидала реакции Онегина на свое французское письмо на фоне «Песни девушек», письмо, переведенное художественным двойником (намек на слияние художественного двойника Пушкина и Татьяны в единый образ пишущего), и вот уже сама слагает свою непритязательную, но душевную песнь на языке родных пенатов в дни прощания с ними:

«Простите, мирные долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует…
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя?»

Песнь знаменует собой пробуждение духа народности в Татьяне как ипостаси русской литературы.

 

Подготовка кульминации

Татьяна и Онегин сталкиваются в метасюжете как две антагонистические литературные школы, процветавшие на русской почве. В «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин характеризует эти школы так:

Литераторы петербургские по большей части не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьет журнализм петербургский.

Московская критика с честию отличается от петербургской. Шевырев, Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с лучшими статьями английских Reviews, между тем как петербургские журналы судят о литературе, как о музыке; о музыке, как о политической экономии, то есть наобум и как-нибудь, иногда впопад и остроумно, но большею частию неосновательно и поверхностно [Пушкин 1962a: 384].

Онегин «родился на брегах Невы». Татьяна, судя по всему, в Подмосковье.

Увлечение политэкономией, характер и воспитание Онегина в соответствии с тем, что пишет Пушкин о петербургской литературной среде того времени. Суждения «наобум и как-нибудь» перекликаются с «чему-нибудь и как-нибудь», а дилетантский «счастливый талант / Без принужденья в разговоре / Коснуться до всего слегка» перекликается с характеристикой петербургских критиков, высказывающихся о литературе «неосновательно и поверхностно».

Онегин, разумеется, не принадлежит к кругу литераторов, он просто продукт той атмосферы, из которой вышел. Именно она дала «смышленых литературных откупщиков» типа Булгарина. Сам Онегин тяготеет к произведениям, рассчитанным на массового читателя. Неслучайно на его образ отбрасывают тень «задумчивый Вампир, / Или Мельмот, бродяга мрачный, / Иль Вечный Жид, или Корсар, / Или таинственный Сбогар». При этом не будем забывать, что Пушкин был петербургским литератором, основателем «Современника» и не только, а также создателем «петербургского текста», по определению В. Топорова. Последний, говоря о писателях этого круга, подчеркивал, что «и сам Пушкин, и те, кто шел за ним по “живому следу”, – Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Андрей Белый – были писатели непетербуржцы, и долгое время их главенствующая роль была несомненной» [Топоров 2003: 5–6]. Пушкинская Татьяна проходит этот путь, став в конце законодательницей петербургского салона. Она привносит в высшее общество те качества, которые ценил и развивал в литературе Пушкин.

В метасюжете диалог на рауте отражает спор автора и критики. Здесь появление художественного двойника Пушкина в окружении его героев ассоциируется с появлением в прессе очередной главы об Онегине с последующей дискуссией. Присутствие музы усиливает «литературную» ассоциацию.

Поскольку раут – в Петербурге, то речь о петербургских критиках, в числе которых Булгарин. Вопросы и ответы говорящих имитируют аналогичные вопросы-ответы из некоторых критических статей Булгарина:

Каков вам кажется «Онегин»? Что вы скажете об «Онегине»? – Вот вопросы, повторяемые беспрестанно в кругу литераторов и русских читателей <…> Но как любопытство, вероятно, столько же мучит читателей, как и нас самих, чтобы постигнуть, предузнать, кто таков будет Онегин, то мы, теряясь в догадках и предположениях, невольно остановились мыслью на Чайльд-Гарольде… (курсив мой. – В. З.) [Булгарин 1996: 300].

Ср.:

Кто он таков? Ужель Евгений?

Ужели он?.. Так, точно он.

…………………………

Скажите, чем он возвратился?

Что нам представит он пока?

Чем ныне явится? <…>

Гарольдом <…>?

Как видим, и в критике, и на рауте в центре внимания подражательная природа Онегина. Никого не интересует, кто кроется под маской, каждый хочет угадать лишь тип маски. Это в точности отражало уровень дискуссий по поводу «Онегина», сделанного по «образцу» «Гарольда».

Совершенно отличный подход к заимствованию предлагает Пушкин. В «Сочинениях и переводах в стихах Павла Катенина» он проводит различие между посредственным подражанием и творческим развитием «образца» по критерию «энергетической красоты»:

Она («Ленора». – В. З.) была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, который сделал из нее то же, что Байрон в своем «Манфреде» сделал из «Фауста»: ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам «Ленору» в энергической красоте ее первобытного создания; он написал «Ольгу»… (курсив мой. – В. З.) [Пушкин 1962a: 90].

К сожалению, никто из окружения поэта не приложил к «Онегину» те критерии, которые ввел сам Пушкин. Характерен отзыв Баратынского, адресованный Киреевскому (1832), который не решались «перепечатывать советские издания Баратынского; оно (письмо. – В. З.) опущено даже в специальном издании» [Бочаров 1985: 79]:

Читал ли ты 8-ую главу «Онегина», и что ты думаешь о ней и вообще об «Онегине», конченном теперь Пушкиным? В разные времена я думал о нем разное. Иногда мне «Онегин» казался лучшим произведением Пушкина, иногда напротив. Ежели б все, что есть в «Онегине», было собственностью Пушкина, то, без сомнения, он ручался бы за гений писателя. Но форма принадлежит Байрону, тон тоже. Множество поэтических подробностей заимствовано у того и у другого. Пушкину принадлежат в «Онегине» характеры его героев и местные описания России. Характеры его бледны. Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности. Ленский ничтожен. Местные описания прекрасны, но только там, где чистая пластика. Нет ничего такого, что бы решительно характеризовало наш русский быт. Вообще это произведение носит на себе печать первого опыта, хотя опыта человека с большим дарованием. Оно блестяще; но почти все ученическое, потому что почти все подражательное. Так пишут обыкновенно в первой молодости из любви к поэтическим формам, более, нежели из настоящей потребности выражаться. Вот тебе теперешнее мое мнение об Онегине. Поверяю его тебе за тайну и надеюсь, что она останется между нами, ибо мне весьма некстати строго критиковать Пушкина. От тебя же утаить настоящий мой образ мыслей мне совестно (цит. по: [Рачинский 1899: 41–42]).

«Уж эти мне друзья, друзья! / Об них недаром вспомнил я…» Увы, во многих случаях уровень осмысления и традиционный подход не позволяли литераторам подняться до новаторства Пушкина. В 1833 году выход полного издания романа стал поводом для новых пасквилей. О Пушкине хулители говорили как о писателе «без мыслей, без великих философических и нравственных истин, без сильных ощущений», он «просто гударь» <…> Но и некоторые из тех журналов, которые раньше оценивали первые главы романа сочувственно, теперь писали о нем совершенно иначе, обнаруживая полную неспособность понять его новаторство [Мейлах 1984: 79].

 

Кульминация

Онегин как подражание являет собой «упрощенность духа и формы». Татьяна призвана влить в него «энергетическую красоту». Но как?

Общепринятая точка зрения сводится к тому, что «Пушкин показал нравственное возрождение личности Онегина через любовь» [Макогоненко 1982: 113], «захватившую все его существо, страстную влюбленность в Татьяну» [Благой 1959: 528].

Никто не станет отрицать роль страсти как стимула. У Онегина страсть была лишь первой ступенью к преображению. Поначалу он зажигается сюжетом встречи. Тут тебе и уездная девочка, некогда написавшая ему любовное письмо, и отказ, и смятение, и неожиданная встреча в высшем свете, где она уже блистательная светская львица. «Ужель та самая Татьяна…» Это как выброс адреналина в кровь. За этим следует схема поведения героя авантюрного романа, желающего, как в годы юности, «преследовать любовь, и вдруг / Добиться тайного свиданья…».

«Онегин восьмой главы не мыслит себя литературным персонажем» – считает Лотман [Лотман 1995: 456]. Возможно, если речь идет о конкретном литературном персонаже. Но если взять шире, то Онегин явно находится во власти сентиментально-авантюрного жанра, в стиле которого выдержано его письмо с типичными элементами сентиментальности и преувеличения. «Еще одно нас разлучило… / Несчастной жертвой Ленский пал… / Ото всего, что сердцу мило, / Тогда я сердце оторвал…»

Онегин пытается переписать прошлое, обставляя все так, будто речь идет о роковой случайности, разлучившей чуть ли не Ромео и Джульетту. На самом же деле он не любил ни дом своего дяди, ни уездную жизнь, ни соседей, от которых норовил сбежать с заднего крыльца. Уже на третий день пребывания в деревне «роща, холм и поле / Его не занимали боле». Да и семейство Лариных не произвело на него впечатления. Ему не от чего было «отрывать сердце». Все письмо пестрит банальностями:

…Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

Здесь без труда угадывается вульгарный романтизм, воспевающий подобным образом «все перипетии романтической любви» [Иезуитова 1969: 95].

Письмо Онегина знаменует собой коллизию двух жанров. Один – тот, в котором повествует художественный двойник Пушкина; второй – в котором повествует его герой. Разница такая же, как между реальностью и «обманами».

Читая письмо, Татьяна обливается слезами – не столько над самим письмом, сколько над прошлым, над пережитыми ею некогда сильными чувствами. Это эмоциональная память. В то же время перед нами Татьяна, прошедшая эволюцию, Татьяна, которая проанализировала Онегина и вынесла ему «приговор». Укор, кстати, сделан в той же форме, в том же риторическом ключе, что и ранняя догадка о сути Онегина (ср.: «Уж не пародия ли он?» – «Не потому ль, что мой позор?..»). И в этом, скорее, сомнение в глубине его чувства, чем утверждение.

Неоднозначное отношение Татьяны к Онегину по-прежнему связано с тем, что она видит в нем нечто большее. Хотя письмо не дает ей на то оснований – оно написано прежним Онегиным, еще не познавшим перемен. И тем удивительнее скачок от навязчивого желания встречи, одержимости, «безумства», в которое Онегин «глубоко погружен», к грезам, не имеющим ничего общего с тем, что кипит и бушует в нем.

«Превращения Онегина не могут быть восприняты как “этапы” и “ступени” (хотя каждое из них связано с предшествующими и в каком-то смысле всегда означает возвышение над ними)» – полагает В. Маркович [Маркович 1997: 18]. И он совершенно прав. Онегин как западный «образец» развивается скачком, а это действительно ближе к превращению, которое мгновенно по определению. Тем не менее читателю, прослеживающему подготовку к скачку, открывается, как кропотливо Пушкин формирует предрасположенность Онегина к изменению в пространстве Татьяны.

В самом начале их знакомства, «получив посланье Тани, / Онегин живо тронут был / <…> И в сладостный, безгрешный сон / Душою погрузился он» (курсив мой. – В. З.). В этом «погружении» заложен прообраз других «безгрешных» грез героя, о которых становится известно в последней главе.

В описании грез Онегина присутствует что-то гипнотическое, словно некто раскачивает шар, и подсознание мечет «пестрый фараон», воскрешая образы прошлого, лишь ассоциативно связанные с настоящим. В лишенные конкретики картины видений вкрапляются «ни с чем не связанные сны». Их непрагматическая направленность усиливает ощущение свободного полета. На уровне метасюжета здесь явно задается направление литературы, не обремененной фабульностью, сотканной из образов и отступлений, прямо не увязанных ни с конфликтом, ни с развязкой. Онегин, привыкший мыслить утилитарно, знающий, как «добиться тайного свиданья», «теряется в этом» многомерном пространстве грез («Он так привык теряться в этом, / Что чуть с ума не своротил»).

Преобразование органично интегрирует новый тип повествования с новым типом героя. На наших глазах рождается литература, в которой неискушенному читателю немудрено «потеряться» и к которой неприложимы доселе существовавшие критерии. И неважно, что это никак не сыграло в конце, что Онегин «не сделался поэтом». Вернее, важно, потому что Пушкин намеренно не связывает грезы Онегина с какой-то конкретной ролью в будущем. Иначе это противоречило бы принципам литературы действительности, основанной на внимании к внутреннему самосовершенствованию вне его прагматического приложения к конечной цели. Это типично кантовская «нецелесообразная целесообразность», придающая красоту произведению искусства и литературы.

«Глубина» – ключевое понятие в преображении Онегина. До сих пор она была открыта только страстям. В XXXVI строфе формируется духовное измерение. Вслед за упоминанием мечтаний, желаний и печалей, которые «теснились в душу глубоко», говорится, что «в них-то он / Был совершенно углублен» (курсив мой. – В. З.). Использование близко стоящих однокоренных слов подчеркивает важность параметра глубины. Если «безумства» делали Онегина сосредоточенным на конкретной цели, то духовная глубина освободила его от сиюминутного, событийного, переведя все в пласт прасознания, где «тайные преданья / Сердечной, темной старины, / Иль длинной сказки вздор живой» – все то, что ощущается как народность. Женское начало присутствует в этой иносказательной картине «угроз, толков и предсказаний», но оно возвышено до образа «девы».

Несомненно, это мир, «в который была погружена Татьяна и который явно противоречит знакомому нам облику Онегина» [Петрова 2013: 303]. Слияние подчеркнуто и сближением позиций обозревателей: картины проходят перед глазами Онегина, а «у окна» «сельского дома» сидит Татьяна.

Под воздействием «странных» мечтаний Онегин трансформируется в «новую идею», в сложное произведение, находящееся внутри еще более сложной художественной системы, в эпицентре которой «она… и все она!..».

Так Пушкиным формируется новый жанр – литература действительности.

 

Развязка

«Как роман в целом, так и каждый эпизод, равный, грубо говоря, главе, кончается “ничем”» [Лотман 1995: 441] – пишет Лотман вслед за Белинским, который пояснил, «что есть романы, которых мысль в том и заключается, что в них нет конца, потому что в самой действительности бывают события без развязки» [Белинский 1955: 469]. Продолжая разворачивать тезис Белинского, Лотман отмечает, что «эта “непостроенность” жизни – не только закон истины для автора, но и трагедия для его героев: включенные в поток действительности, они не могут реализовать своих внутренних возможностей и своего права на счастье» [Лотман 1995: 442].

Точка зрения на жизнь как на самотек не соответствует ни современным представлениям (в частности, общей теории систем [Зубарева 2011]), ни представлениям самого Пушкина, верившего в Божественное провидение и трактовавшего случай как механизм «мощного, мгновенного орудия провидения» («О втором томе “Истории русского народа” Полевого», 1830 [Пушкин 1962a: 324]). А то, что «жизнь не знает категорий начала и конца» и «не дает искусственно изолированной цепочки» [Лотман 1995: 435–436] иерархизированных событий, верно лишь при условии, что имеется в виду жизнь «как таковая». Как только переходишь в конкретный мир, там и иерархия, которая «включает в себя все фазы – от хаоса до полной упорядоченности» [Зубарева 2013a: 193–194], и «движение к единой сюжетной цели», будь то сватовство, женитьба или карьера, словом, все, что требует выбора направления, формирования промежуточных целей, и многое другое. Жизнь вмещает в себя все ступени от частичной до полной иерархизации. В противном случае в мире царили бы хаос и неразбериха.

В этом смысле «Онегин» начинается не «как произвольно вырезанный кусок произвольно выбранной жизни» [Лотман 1995: 436], а с того момента, который приводит героя в поместье Лариных. И открытая концовка, на самом деле, оказывается не столь уж неопределенной, если взглянуть на нее с позиций пушкинской концепции народности. Конечный выбор Татьяны знаменателен. Не выбор мужа, за которого она вышла в то время, когда «для бедной Тани / Все были жребии равны», а выбор верности ему.

«С тех пор, как она хочет век быть верною своему генералу <…> ее прекрасный образ затемняется» – пишет Белинский В. Боткину 4 апреля 1842 года [Белинский 1955: 501]. «Своему генералу»… Белинский словно забывает, что генерал этот – герой, сражавшийся за отечество и получивший увечья. «Муж в сраженьях изувечен» – именно об этом. А вот «нас за то ласкает двор» еще и вносит опосредованно образ государя, усиливая значение фигуры генерала как защитника родины и трона государева.

Тема 1812 года самым непосредственным образом связана с романом, а именно – со скандалом вокруг VII главы, спровоцированным Булгариным «при помощи грубой передержки» [Гиппиус 1941: 239]. «18–19 марта 1830 г. выходит из печати седьмая глава “Евгения Онегина”, и в связи с этим 22 марта 1830 г. в “Северной пчеле” – № 35 – появляется статья Булгарина, в которой эта глава подвергается уничижительной критике» [Есипов 2021: 13]. В «Торжестве дружбы…» Пушкин в полемике с Булгариным вновь противопоставляет Москву и Петербург, говоря, что Москва – «центр нашего просвещения», где «родились и воспитывались, по большей части, писатели коренные русские, не выходцы, не переметчики, для коих ubi bene, ibi patria, для коих все равно: бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить все русское – были бы только сыты» [Пушкин 1962a: 79].

Татьяна не просто «выбрала судьбу традиционную, вековую, народную, нянину» [Бочаров 1986: 154]. Она делает выбор в пользу ценностей «коренных русских», оставаясь верной тому, с кем повенчана, кто воевал за отечество и не позорил «все русское». В выборе Татьяны тема народности достигает концептуальной завершенности. Кроме того, концовка ознаменовала собой фазовый переход от жанра увлекательного, авантюрно-назидательного к жанру «действительности», где во главе угла не фабула с интригой, а вопросы развития и становления личности в поле своей истории и культуры.

Невзирая на открытую концовку, роман заканчивается очень и очень многим. Разговор о том, каково место литературы действительности в русской культуре и на мировой арене, состоялся.

Пройдя путь от увлечения западным романом до осознания своей самобытности, русская литература вступает в новую эпоху. «Британской музы небылицы» переходят в зону снов и мечтаний героев. Меняется тип повествования – от динамичного, захватывающего, полного коллизий, к размытому, статичному, со слабовыраженной фабулой. Это, в свою очередь, требовало другой техники чтения – медленного – и другого читателя. Даже в пушкинском кругу мало кто годился на эту роль. И не удивительно. Когда появляется что-то в единственном экземпляре, будь то научная теория или художественное произведение, оно поначалу кажется оторванным ото всего, что сделано прежде. Нужно время, чтобы достроить промежуточные ступени между общепринятым и новаторским. «Я читал недавно вторую главу Онегина в рукописи – не лучше первой: то же отсутствие вдохновения, та же рифмованная проза» – писал Языков в письме брату в 1825 году [Языков 2003: 412].

Мысленно погружая героиню в контекст западной культуры и давая предполагаемую реакцию на нее со стороны французов («Она казалась верный снимок / Du comme il faut») и англичан («Никто бы в ней найти не мог / Того, что модой самовластной / В высоком лондонском кругу / Зовется vulgar»), Пушкин в конце выстраивает образ «европейской общежительности» («О предисловии г-на Лемонте…»). В этом слышится вера в то, что новый жанр не будет стоять особняком, а станет достоянием мировой литературы.

После объяснения с Татьяной Онегин покидает ее, унося в сердце не модный сплин, а картины, увиденные «духовными глазами». Это блудный сын, который был мертв и ожил. Это литература, которая состоялась, получив заряд «энергетической красоты».

Татьяна же по-прежнему любит Онегина, как любят книгу юности, как любил Пушкин то литературное наследие, из которого вырос его «Онегин», чтобы заговорить своим голосом и заложить фундамент литературы действительности. Становление этой литературы немыслимо вне контекста культурного обмена, поскольку «ограниченность культурного горизонта – знак провинциализма и культурной потерянности» [Шайтанов 2010: 624].

 

 

Литература

  • Акимова М. В. Пушкин и Катенин (Необходимые уточнения) // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1999. Т. 58. № 3. С. 76–79.
  • Бритенкова Л. В. А. С. Пушкин и Тула // . URL: (дата обращения: ).
  • Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 т. Т. 7 / Ред. Д. Д. Благой. М.: АН СССР, 1955.
  • Благой Д. Д. «Евгений Онегин» // Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. / Под общ. ред. Д. Д. Благого и др. Т. 4. М.: Художественная литература, 1959. С. 513–554.
  • Бочаров С. Г. О художественных мирах. М.: Советская Россия, 1985.
  • Бочаров С. Г. Проблема реального и возможного сюжета («Евгений Онегин») // Генезис художественного произведения. Материалы советско-французского коллоквиума. М.: ИМЛИ, 1986. С. 143–155.
  • Булгарин Ф. В. «Евгений Онегин», роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Глава вторая // Пушкин в прижизненной критике, 1820–1827 / Под общ. ред. В. Э. Вацуро, С. А. Фомичева. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. С. 300–301.
  • Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. Вып. 5. СПб., 1889.
  • Веселовский А. Н. Избранное: На пути к исторической поэтике / Сост., послесл. и коммент. И. О. Шайтанова. М.: Автокнига, 2010.
  • Веселовский А. Н. Избранное: Историческая поэтика / Сост., послесл. и коммент. И. О. Шайтанова. СПб.: Университетская книга, 2011.
  • Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М.: Художественная литература, 1957.
  • Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л.: Художественная литература, 1977.
  • Гиппиус Вас. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830–1831 г. // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 6 / Отв. ред. Д. П. Якубович. Л.: Наука, 1941. С. 235–255.
  • Гусев Н. Н. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1881 по 1885. М.: Наука, 1970.
  • Есипов В. М. Переписка А. С. Пушкина с А. Х. Бенкендорфом. СПб.: Нестор-История, 2021.
  • Зубарева В. К. Чехов – основатель комедии нового типа // Вопросы литературы. 2011. № 4. С. 92–123.
  • Зубарева В. К. Настоящее и будущее Егорушки. «Степь» в свете позиционного стиля // Вопросы литературы. 2013a. № 1. С. 193–227.
  • Зубарева В. К. Перечитывая Веселовского в XXI веке // Вопросы литературы. 2013b. № 5. C. 47–81.
  • Зубарева В. К. «Повести Белкина»: литература «действительности» и маслит // Вопросы литературы. 2019. № 5. C. 183–229.
  • Зубарева В. К. Слово о полку Игореве: новый перевод с комментарием. 2-е изд, доп. М.: Языки славянской культуры, 2021.
  • Иезуитова Р. В. Пушкин и эволюция романтической лирики в конце 20-х и в 30-е годы // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 6: Реализм Пушкина и литература его времени / Отв. ред. Б. С. Мейлах. Л.: Наука, 1969. С. 60–97.
  • Интернет-энциклопедия «Στεφανοσ: Русская литература и культурная жизнь. XX век» / Редкол.: А. М. Егоров, А. В. Злочевская, В. Г. Моисеева и др. URL: (дата обращения: ).
  • Киреевский И. В. Критика и эстетика. М.: Искусство, 1979.
  • Кошелев В. А. «Альбом Онегина» и «Х песнь»: (эпизод из творческой истории пушкинского романа в стихах) // Новое литературное обозрение. 2021. № 2. С. 267–322.
  • Кунин В. К. Жизнь Пушкина: переписка, воспоминания, дневники. В 2 тт. М.: Правда, 1987.
  • Лебедева О. Б., Янушкевич А. С. Германия туманная // Онегинская энциклопедия. В 2 тт. / Под общ. ред. Н. И. Михайловой. Т. 1. М.: Русский путь, 1999. С. 231–234.
  • Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин»: Спецкурс. Вводные лекции в изучение текста // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. СПб.: Искусство-СПБ, 1995. С. 393–462.
  • Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб.: Искусство-СПБ, 2003.
  • Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1833–1836). Л.: Художественная литература, 1982.
  • Маркович В. М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. СПб.: СПбГУ, 1997.
  • Мейлах Б. С. Творчество А. С. Пушкина: Развитие художественной системы. Книга для учителя. М.: Просвещение, 1984.
  • Непомнящий В. «…На перепутье…»: «Евгений Онегин» в духовной биографии Пушкина. Опыт анализа второй главы // Вопросы литературы. 1987. № 2. С. 110–145.
  • Петрова Л. М. Онегин и Татьяна в финале романа А.С. Пушкина // Ученые записки Орловского государственного университета. 2013. № 4. С. 300–306.
  • Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: НЛО, 1999.
  • Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. / Под общ. ред. Д. Благого и др. Т. 6. М.: ГИХЛ: 1962a.
  • Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. Т. 9. 1962b.
  • Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. Т. 10. 1962c.
  • Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. / Под общ. ред. К. Н. Феноменова и др. Т. 7. Л.: Наука, 1978.
  • Рачинский С. А. Татевский сборник. СПб.: Общество ревнителей русского исторического просвещения, 1899.
  • Рейфман П. С. Кто такой Мельмот? // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. IV (Новая серия) / Ред. Л. Киселева. Тарту: Tartu U-umllikooli Kirjastus, 2001. C. 126–155.
  • Роднянская И. Б. Автора образ // Литературный энциклопедический словарь / Под ред. В. М. Кожевникова. М.: Советская энциклопедия, 1987. С. 22–23.
  • Роднянская И. Б. Движение литературы. В 2 тт. Т. 1. М.: Знак; Языки славянских культур, 2006.
  • Розанов И. Н. Ранние подражания «Евгению Онегину» // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 2 / Ред. Ю. Г. Оксман. М.; Л.: АН СССР, 1936. С. 213–239.
  • Томашевский Б. В. Пушкин (1824–1837). В 2 кн. Кн. 2. М.–Л.: АН СССР, 1961.
  • Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы: Избранные труды. СПб.: Искусство-СПБ, 2003.
  • Тынянов Ю. Н. История литературы. Поэтика. Избранные труды. М.: Юрайт, 2019.
  • Фортунатова В. А. Безумие как форма сознания: К проблеме специфики пушкинского героя // Болдинские чтения 2016 / Отв. ред. И. С. Юхнова. Арзамас: Арзамасский филиал ННГУ, 2016. С. 51–58.
  • Чернский район: официальный сайт муниципального образования. URL: (дата обращения: ).
  • Чумаков Ю. Н. Княгиня – Татьяна – Муза // Концепция и смысл: Сб. ст. в честь 60-летия проф. В. М. Марковича / Под ред. А. Б. Муратова и П. Е. Бухаркина. СПб.: СПбГУ, 1996. С. 101–114.
  • Чумаков Ю. Н. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге, 1999.
  • Шайтанов И. О. «Историческая поэтика»: опыт реконструкции ненаписанного // Веселовский А. Н. Избранное: На пути к исторической поэтике. 2010. С. 621–648.
  • Шайтанов И. О. Классическая поэтика неклассической эпохи // Веселовский А. Н. Избранное: Историческая поэтика. 2011. С. 5–50.
  • Языков Н. М. Златоглавая, святая…: Cтихотворения, сказки, поэма, проза, письма. М.: Русскiй мiръ, 2003.

Предлагаемая статья является укороченной и упрощённой версией большой работы, опубликованной в «Вопросах литературы» (№1, 2022).

Опираясь на «Историческую поэтику» А. Веселовского, статья интерпретирует метасюжет «Евгения Онегина» как историю жанров. Круг ассоциаций, возникающий в связи с героями, их развитие, череда перемен, происходящих с ними, рассматриваются в свете эволюции жанра.

Проблема подражания, возникающая в связи с образом главного героя, является базисной. Вокруг неё разворачивается движение метасюжета. Пушкин считал, что «подражание не есть постыдное похищение – признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, – или чувство, в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь» («Фракийские элегии…» [Пушкин 1962a: 150]). Эту мысль процитировал и Веселовский, добавив, что «иных, менее оригинальных поэтов возбуждает не столько личное впечатление, сколько чужое, уже пережитое поэтически; они выражают себя в готовой формуле. “У меня почти все чужое, или по поводу чужого, и все, однако, мое”, – писал о себе Жуковский» [Веселовский 2011: 406]. Такой подход Веселовского объясняется тем, что он, в отличие от многих, «с бóльшим доверием относится к способности национального, “своего” противостоять влиянию, не отвергнув “чужое”, а усвоив его, претворив себе на пользу» [Шайтанов 2011: 42]. Это полностью совпадает с пушкинским видением.

 

Метасюжет выстраивается по тем же принципам, что и сюжет, и состоит из аналогичных элементов (экспозиция, завязка, развитие, кульминация, развязка), но объектом его являются литературные тенденции, идейно-философские, эстетические и прочие тренды этого рода.

Прежде, чем приступить к более развёрнутому ознакомлению читателя с заключительными частями этой работы, кратко отмечу, что в метаэкспозиции деревня рассматривается как своего рода мини-модель столкновения «своего» и «чужого». В детально выписанную атмосферу «русского духа» погружаются «денди лондонский» Онегин, Ленский «с душою прямо геттингенской» и Татьяна, воображающая себя «Кларисой, Юлией, Дельфиной».

Ленский и Онегин, которые в сюжете сошлись, как «стихи и проза, лед и пламень», в метасюжете олицетворяют антагонизм философии немецкой и французской, популярной в русской писательской среде. [Пушкин 1962a: 384]

В метазавязке мнимое соперничество Онегина и Ленского читается как соперничество жанров. («В русской литературе <…> “байронические” личности соперничали с мелкопоместными Вертерами, окончательно вытеснив из памяти читателей и Грандисонов, и Ловласов» [Интернет-энциклопедия…].) На именинах Татьяны столкновение жанров заканчивается победой байронического, что отражает его доминирующее положение в русской литературе первой трети XIX века.

 

Движение сюжета

С гибелью Ленского байроническая линия начинает двигаться бок о бок с линией Татьяны. Попытки героини примерить на Онегина модели поведения известных ей литературных героев аналогичны тому, как осуществляется процесс оценки нового в рамках известного. Онегин – еще не читанный ею роман. Она не понимает, по какому критерию оценить его. В библиотеке Онегина этот критерий открывается.

Литературоведы, отмечая работу Пушкина над различными вариантами книг в библиотеке, задаются вопросом, почему поэт остановился на последнем, где из авторов присутствует только Байрон, а остальное указано как «два-три романа». Одна из версий – включенные ранее книги «не имели прямого отношения к судьбе Татьяны, к сюжету пушкинского романа» [Рейфман 2001: 143]. Но в «Онегине» много чего не имело «прямого отношения» к судьбе героев и к сюжету, хотя Пушкин не скупился на детали.

Согласимся, что «два-три романа» звучит пренебрежительно, словно тут и говорить не о чем, тем более в сравнении с Байроном. С другой стороны, Пушкину важно не только то, какой у героя «тайный том» «дремлет» на полке, но и какой ракурс в книгах его привлекает. Пушкин делает выбор в пользу ракурса.

Судя по описанию, Онегина привлекали произведения рационального содержания с односторонне выведенными характерами и расставленными акцентами, «в которых отразился век / И современный человек / Изображен довольно верно / С его безнравственной душой, / Себялюбивой и сухой, / Мечтанью преданной безмерно, / С его озлобленным умом, / Кипящим в действии пустом».

Метафабула, двигавшаяся по пути сближения героя и героини, резко сменила вектор. Вместо ожидаемого «внешнего» сближения («внешний принцип идет от постулата о фабуле» [Веселовский 2010: 267]) происходит отдаление – поначалу в личном пространстве героев, а затем в пространстве географическом. В то же самое время начинается внутреннее сближение за счет проникновения одного из них в психологию другого. Понимание психологии «чужого» важно для сближения его со «своим». Эта миссия возложена на Татьяну.

В библиотеке Онегина вскрываются не столько особенности Онегина (о них мы осведомлены ранее), сколько Татьяны. До сего момента она воспринималась как эмоциональная и романтическая натура. В библиотеке начинают раскрываться ее незаурядные аналитические способности.

Обратим внимание на то, как Пушкин описывает процесс ее анализа психологии Онегина:

Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.

«Девица» названа «внимательной», а не, к примеру, страдающей или тоскующей, что было бы уместно. С первых шагов Пушкин меняет ракурс в ее описании с эмоционального на рациональный. Ничто не ускользает от ее взгляда. Татьяна не только обращает внимание на то, что отметил Онегин, но и как он отреагировал на прочитанное. Это помогает ей составить его психологический портрет.

Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.

Согласимся и мы, что не каждому дается такое проницательное прочтение, «к тому же 17-летней, к тому же влюбленной» (из письма Пушкина к Вяземскому от 29 ноября 1824 года [Пушкин 1962b: 123]). Определенно, Татьяна обладает живым умом и интегральным мышлением, что и позволяет ей сделать нетривиальный вывод по поводу подражательности ее кумира. Это и в соответствии с ее прямой характеристикой в тексте: она была «от небес одарена <…> умом». «От небес» и означает – в высшей степени. Эта характеристика Татьяны появляется в III главе (строфа XXIV). Она предваряет письмо Татьяны, в котором, как подметила И. Роднянская, та же черта будет выделена самой героиней: «Никто меня не понимает, / Рассудок мой изнемогает…» – говорит о том, что уже тогда она искала в своем адресате не только предмет романтической любви, но и собрата по интеллекту, в каком качестве новый знакомец ею угадан совершенно точно. Это исключительно важный момент, в особенности с точки зрения проекции на будущее. Увы, несмотря на интеллект, Онегин так и не сумел понять, что перед ним не просто провинциальная девушка (а позднее – не просто блестящая красавица, объект всеобщего восхищения), а целый мир – глубокий, вдумчивый, тонкий.

В литературоведении принято считать, что изменения Татьяны происходят внезапно. [Чумаков 1996: 104]. Внезапность связана, скорее, с внешними переменами. Внутренние происходят постепенно, эволюционно, и поэтому их непросто заметить. Постепенность вообще свойственна природе Татьяны, что запечатлено и в ее облике («Она была нетороплива»). Таково и размеренное повествование русской литературы, в отличие от «быстрых повестей» западной.

В метасюжете Татьяна сближена с литературой, как ее видит Пушкин. В VII главе дается краткое описание реакции дочерей московской кузины Алины на только что приехавшую Татьяну: «Ее находят что-то странной, / Провинциальной и жеманной». Реакцию можно было бы отнести на счет характеристики героини или непонимания кузин, принявших искреннюю застенчивость за жеманство. Однако последнее определение переносит разговор в литературную сферу, где слово «жеманство» часто использовалось Пушкиным по отношению к литераторам. «Отчего происходит эта смешная стыдливость и жеманство, эта чопорность деревенской дьячихи, зашедшей в гости к петербургской барыне? Потому что нашим литераторам хочется доказать, что и они принадлежат высшему обществу (high life, haute société)…» («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений». Набросок к статье «Г-н Полевой, издатель…»).

В статьях и заметках Пушкина встречаем и «романтическое жеманство» («О поэзии классической и романтической», 1825), и «жеманство лжеклассицизма французского» («Письмо к издателю “Московского вестника”», 1827–1828), и «жеманство и напыщенность» критиков («О новейших блюстителях нравственности», 1830). Отсутствие жеманства – один из главных признаков большой литературы. «Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности» – пишет Пушкин о произведениях Гоголя («Письмо к издателю “Литературных прибавлений к русскому инвалиду”», 1831 [Пушкин 1962a: 88]).

«Без жеманства, без чопорности» предстает и Татьяна («Перед хозяйкой легкий вздор / Сверкал без глупого жеманства»), явно сумевшая обдумать реплики сестер. В этом раскрывается еще одна грань ее ума – способность к самоанализу и самосовершенствованию. «Кто напудрил и нарумянил Мельпомену Расина и даже строгую музу старого Корнеля? Придворные Людовика XIV» – саркастически отмечает Пушкин в статье «О предисловии г-на Лемонте…» (1825) [Пушкин 1962a: 14]. В «Онегине» он создает инверсию этих отношений: не свет «припудривает музу», а Татьяна смывает «румяна» со света, внося дух естественности и аристократической простоты.

Начиная с Л. Штильмана, многие литературоведы пишут о Татьяне-музе как «модификации авторской музы» [Чумаков 1996: 105]. Поначалу действительно кажется, что образ музы совмещается с Татьяной, наполняя сюжет особой поэтичностью, как это продемонстрировал в своем анализе Чумаков.

Тем не менее есть и различия между пушкинской музой и Татьяной.

В пушкинской модели «поэт и муза» лидирующую роль берет на себя поэт. Муза следует за поэтом, а не наоборот.

Поступки пушкинской музы продиктованы волей ее господина: «И вдаль бежал… Она за мной. / Как часто ласковая муза / Мне услаждала путь немой…» Ее метаморфозы отражают желания поэта. Она меняется в соответствии с его вкусом и «позабыла речь богов / Для песен степи, ей любезной…». «Ей любезной» не является противоречием. Пушкинская муза – ведóмая, ей любезно то, что любезно поэту, и то, что ему по душе, становится и ее частью. Переход с одной формы повествования («я привел», «я отстал» и т. п.) в другую («ей нравится») говорит о нарастающем согласии между музой и поэтом. В один из моментов наивысшего согласия он и встречается вторично со своим героем.

Татьяна, напротив, наделена «волею живой, / И своенравной головой». Ее способность меняться – это одно из главных качеств и художественного двойника Пушкина, находящегося в постоянном развитии («Но я отстал от их союза / И вдаль бежал…). То же можно сказать и об авторе «Онегина». [Киреевский 1979: 53]

Эти свойства перенесены на Татьяну. Только недавно она с волнением ожидала реакции Онегина на свое французское письмо на фоне «Песни девушек», письмо, переведенное художественным двойником (намек на слияние художественного двойника Пушкина и Татьяны в единый образ пишущего), и вот уже сама слагает свою непритязательную, но душевную песнь на языке родных пенатов в дни прощания с ними:

«Простите, мирные долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует…
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя?»

Песнь знаменует собой пробуждение духа народности в Татьяне как ипостаси русской литературы.

 

Подготовка кульминации

Татьяна и Онегин сталкиваются в метасюжете как две антагонистические литературные школы, процветавшие на русской почве. В «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин характеризует эти школы так:

Литераторы петербургские по большей части не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьет журнализм петербургский.

Московская критика с честию отличается от петербургской. Шевырев, Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с лучшими статьями английских Reviews, между тем как петербургские журналы судят о литературе, как о музыке; о музыке, как о политической экономии, то есть наобум и как-нибудь, иногда впопад и остроумно, но большею частию неосновательно и поверхностно [Пушкин 1962a: 384].

Онегин «родился на брегах Невы». Татьяна, судя по всему, в Подмосковье.

Увлечение политэкономией, характер и воспитание Онегина в соответствии с тем, что пишет Пушкин о петербургской литературной среде того времени. Суждения «наобум и как-нибудь» перекликаются с «чему-нибудь и как-нибудь», а дилетантский «счастливый талант / Без принужденья в разговоре / Коснуться до всего слегка» перекликается с характеристикой петербургских критиков, высказывающихся о литературе «неосновательно и поверхностно».

Онегин, разумеется, не принадлежит к кругу литераторов, он просто продукт той атмосферы, из которой вышел. Именно она дала «смышленых литературных откупщиков» типа Булгарина. Сам Онегин тяготеет к произведениям, рассчитанным на массового читателя. Неслучайно на его образ отбрасывают тень «задумчивый Вампир, / Или Мельмот, бродяга мрачный, / Иль Вечный Жид, или Корсар, / Или таинственный Сбогар». При этом не будем забывать, что Пушкин был петербургским литератором, основателем «Современника» и не только, а также создателем «петербургского текста», по определению В. Топорова. Последний, говоря о писателях этого круга, подчеркивал, что «и сам Пушкин, и те, кто шел за ним по “живому следу”, – Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Андрей Белый – были писатели непетербуржцы, и долгое время их главенствующая роль была несомненной» [Топоров 2003: 5–6]. Пушкинская Татьяна проходит этот путь, став в конце законодательницей петербургского салона. Она привносит в высшее общество те качества, которые ценил и развивал в литературе Пушкин.

В метасюжете диалог на рауте отражает спор автора и критики. Здесь появление художественного двойника Пушкина в окружении его героев ассоциируется с появлением в прессе очередной главы об Онегине с последующей дискуссией. Присутствие музы усиливает «литературную» ассоциацию.

Поскольку раут – в Петербурге, то речь о петербургских критиках, в числе которых Булгарин. Вопросы и ответы говорящих имитируют аналогичные вопросы-ответы из некоторых критических статей Булгарина:

Каков вам кажется «Онегин»? Что вы скажете об «Онегине»? – Вот вопросы, повторяемые беспрестанно в кругу литераторов и русских читателей <…> Но как любопытство, вероятно, столько же мучит читателей, как и нас самих, чтобы постигнуть, предузнать, кто таков будет Онегин, то мы, теряясь в догадках и предположениях, невольно остановились мыслью на Чайльд-Гарольде… (курсив мой. – В. З.) [Булгарин 1996: 300].

Ср.:

Кто он таков? Ужель Евгений?

Ужели он?.. Так, точно он.

…………………………

Скажите, чем он возвратился?

Что нам представит он пока?

Чем ныне явится? <…>

Гарольдом <…>?

Как видим, и в критике, и на рауте в центре внимания подражательная природа Онегина. Никого не интересует, кто кроется под маской, каждый хочет угадать лишь тип маски. Это в точности отражало уровень дискуссий по поводу «Онегина», сделанного по «образцу» «Гарольда».

Совершенно отличный подход к заимствованию предлагает Пушкин. В «Сочинениях и переводах в стихах Павла Катенина» он проводит различие между посредственным подражанием и творческим развитием «образца» по критерию «энергетической красоты»:

Она («Ленора». – В. З.) была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, который сделал из нее то же, что Байрон в своем «Манфреде» сделал из «Фауста»: ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам «Ленору» в энергической красоте ее первобытного создания; он написал «Ольгу»… (курсив мой. – В. З.) [Пушкин 1962a: 90].

К сожалению, никто из окружения поэта не приложил к «Онегину» те критерии, которые ввел сам Пушкин. Характерен отзыв Баратынского, адресованный Киреевскому (1832), который не решались «перепечатывать советские издания Баратынского; оно (письмо. – В. З.) опущено даже в специальном издании» [Бочаров 1985: 79]:

Читал ли ты 8-ую главу «Онегина», и что ты думаешь о ней и вообще об «Онегине», конченном теперь Пушкиным? В разные времена я думал о нем разное. Иногда мне «Онегин» казался лучшим произведением Пушкина, иногда напротив. Ежели б все, что есть в «Онегине», было собственностью Пушкина, то, без сомнения, он ручался бы за гений писателя. Но форма принадлежит Байрону, тон тоже. Множество поэтических подробностей заимствовано у того и у другого. Пушкину принадлежат в «Онегине» характеры его героев и местные описания России. Характеры его бледны. Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности. Ленский ничтожен. Местные описания прекрасны, но только там, где чистая пластика. Нет ничего такого, что бы решительно характеризовало наш русский быт. Вообще это произведение носит на себе печать первого опыта, хотя опыта человека с большим дарованием. Оно блестяще; но почти все ученическое, потому что почти все подражательное. Так пишут обыкновенно в первой молодости из любви к поэтическим формам, более, нежели из настоящей потребности выражаться. Вот тебе теперешнее мое мнение об Онегине. Поверяю его тебе за тайну и надеюсь, что она останется между нами, ибо мне весьма некстати строго критиковать Пушкина. От тебя же утаить настоящий мой образ мыслей мне совестно (цит. по: [Рачинский 1899: 41–42]).

«Уж эти мне друзья, друзья! / Об них недаром вспомнил я…» Увы, во многих случаях уровень осмысления и традиционный подход не позволяли литераторам подняться до новаторства Пушкина. В 1833 году выход полного издания романа стал поводом для новых пасквилей. О Пушкине хулители говорили как о писателе «без мыслей, без великих философических и нравственных истин, без сильных ощущений», он «просто гударь» <…> Но и некоторые из тех журналов, которые раньше оценивали первые главы романа сочувственно, теперь писали о нем совершенно иначе, обнаруживая полную неспособность понять его новаторство [Мейлах 1984: 79].

 

Кульминация

Онегин как подражание являет собой «упрощенность духа и формы». Татьяна призвана влить в него «энергетическую красоту». Но как?

Общепринятая точка зрения сводится к тому, что «Пушкин показал нравственное возрождение личности Онегина через любовь» [Макогоненко 1982: 113], «захватившую все его существо, страстную влюбленность в Татьяну» [Благой 1959: 528].

Никто не станет отрицать роль страсти как стимула. У Онегина страсть была лишь первой ступенью к преображению. Поначалу он зажигается сюжетом встречи. Тут тебе и уездная девочка, некогда написавшая ему любовное письмо, и отказ, и смятение, и неожиданная встреча в высшем свете, где она уже блистательная светская львица. «Ужель та самая Татьяна…» Это как выброс адреналина в кровь. За этим следует схема поведения героя авантюрного романа, желающего, как в годы юности, «преследовать любовь, и вдруг / Добиться тайного свиданья…».

«Онегин восьмой главы не мыслит себя литературным персонажем» – считает Лотман [Лотман 1995: 456]. Возможно, если речь идет о конкретном литературном персонаже. Но если взять шире, то Онегин явно находится во власти сентиментально-авантюрного жанра, в стиле которого выдержано его письмо с типичными элементами сентиментальности и преувеличения. «Еще одно нас разлучило… / Несчастной жертвой Ленский пал… / Ото всего, что сердцу мило, / Тогда я сердце оторвал…»

Онегин пытается переписать прошлое, обставляя все так, будто речь идет о роковой случайности, разлучившей чуть ли не Ромео и Джульетту. На самом же деле он не любил ни дом своего дяди, ни уездную жизнь, ни соседей, от которых норовил сбежать с заднего крыльца. Уже на третий день пребывания в деревне «роща, холм и поле / Его не занимали боле». Да и семейство Лариных не произвело на него впечатления. Ему не от чего было «отрывать сердце». Все письмо пестрит банальностями:

…Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

Здесь без труда угадывается вульгарный романтизм, воспевающий подобным образом «все перипетии романтической любви» [Иезуитова 1969: 95].

Письмо Онегина знаменует собой коллизию двух жанров. Один – тот, в котором повествует художественный двойник Пушкина; второй – в котором повествует его герой. Разница такая же, как между реальностью и «обманами».

Читая письмо, Татьяна обливается слезами – не столько над самим письмом, сколько над прошлым, над пережитыми ею некогда сильными чувствами. Это эмоциональная память. В то же время перед нами Татьяна, прошедшая эволюцию, Татьяна, которая проанализировала Онегина и вынесла ему «приговор». Укор, кстати, сделан в той же форме, в том же риторическом ключе, что и ранняя догадка о сути Онегина (ср.: «Уж не пародия ли он?» – «Не потому ль, что мой позор?..»). И в этом, скорее, сомнение в глубине его чувства, чем утверждение.

Неоднозначное отношение Татьяны к Онегину по-прежнему связано с тем, что она видит в нем нечто большее. Хотя письмо не дает ей на то оснований – оно написано прежним Онегиным, еще не познавшим перемен. И тем удивительнее скачок от навязчивого желания встречи, одержимости, «безумства», в которое Онегин «глубоко погружен», к грезам, не имеющим ничего общего с тем, что кипит и бушует в нем.

«Превращения Онегина не могут быть восприняты как “этапы” и “ступени” (хотя каждое из них связано с предшествующими и в каком-то смысле всегда означает возвышение над ними)» – полагает В. Маркович [Маркович 1997: 18]. И он совершенно прав. Онегин как западный «образец» развивается скачком, а это действительно ближе к превращению, которое мгновенно по определению. Тем не менее читателю, прослеживающему подготовку к скачку, открывается, как кропотливо Пушкин формирует предрасположенность Онегина к изменению в пространстве Татьяны.

В самом начале их знакомства, «получив посланье Тани, / Онегин живо тронут был / <…> И в сладостный, безгрешный сон / Душою погрузился он» (курсив мой. – В. З.). В этом «погружении» заложен прообраз других «безгрешных» грез героя, о которых становится известно в последней главе.

В описании грез Онегина присутствует что-то гипнотическое, словно некто раскачивает шар, и подсознание мечет «пестрый фараон», воскрешая образы прошлого, лишь ассоциативно связанные с настоящим. В лишенные конкретики картины видений вкрапляются «ни с чем не связанные сны». Их непрагматическая направленность усиливает ощущение свободного полета. На уровне метасюжета здесь явно задается направление литературы, не обремененной фабульностью, сотканной из образов и отступлений, прямо не увязанных ни с конфликтом, ни с развязкой. Онегин, привыкший мыслить утилитарно, знающий, как «добиться тайного свиданья», «теряется в этом» многомерном пространстве грез («Он так привык теряться в этом, / Что чуть с ума не своротил»).

Преобразование органично интегрирует новый тип повествования с новым типом героя. На наших глазах рождается литература, в которой неискушенному читателю немудрено «потеряться» и к которой неприложимы доселе существовавшие критерии. И неважно, что это никак не сыграло в конце, что Онегин «не сделался поэтом». Вернее, важно, потому что Пушкин намеренно не связывает грезы Онегина с какой-то конкретной ролью в будущем. Иначе это противоречило бы принципам литературы действительности, основанной на внимании к внутреннему самосовершенствованию вне его прагматического приложения к конечной цели. Это типично кантовская «нецелесообразная целесообразность», придающая красоту произведению искусства и литературы.

«Глубина» – ключевое понятие в преображении Онегина. До сих пор она была открыта только страстям. В XXXVI строфе формируется духовное измерение. Вслед за упоминанием мечтаний, желаний и печалей, которые «теснились в душу глубоко», говорится, что «в них-то он / Был совершенно углублен» (курсив мой. – В. З.). Использование близко стоящих однокоренных слов подчеркивает важность параметра глубины. Если «безумства» делали Онегина сосредоточенным на конкретной цели, то духовная глубина освободила его от сиюминутного, событийного, переведя все в пласт прасознания, где «тайные преданья / Сердечной, темной старины, / Иль длинной сказки вздор живой» – все то, что ощущается как народность. Женское начало присутствует в этой иносказательной картине «угроз, толков и предсказаний», но оно возвышено до образа «девы».

Несомненно, это мир, «в который была погружена Татьяна и который явно противоречит знакомому нам облику Онегина» [Петрова 2013: 303]. Слияние подчеркнуто и сближением позиций обозревателей: картины проходят перед глазами Онегина, а «у окна» «сельского дома» сидит Татьяна.

Под воздействием «странных» мечтаний Онегин трансформируется в «новую идею», в сложное произведение, находящееся внутри еще более сложной художественной системы, в эпицентре которой «она… и все она!..».

Так Пушкиным формируется новый жанр – литература действительности.

 

Развязка

«Как роман в целом, так и каждый эпизод, равный, грубо говоря, главе, кончается “ничем”» [Лотман 1995: 441] – пишет Лотман вслед за Белинским, который пояснил, «что есть романы, которых мысль в том и заключается, что в них нет конца, потому что в самой действительности бывают события без развязки» [Белинский 1955: 469]. Продолжая разворачивать тезис Белинского, Лотман отмечает, что «эта “непостроенность” жизни – не только закон истины для автора, но и трагедия для его героев: включенные в поток действительности, они не могут реализовать своих внутренних возможностей и своего права на счастье» [Лотман 1995: 442].

Точка зрения на жизнь как на самотек не соответствует ни современным представлениям (в частности, общей теории систем [Зубарева 2011]), ни представлениям самого Пушкина, верившего в Божественное провидение и трактовавшего случай как механизм «мощного, мгновенного орудия провидения» («О втором томе “Истории русского народа” Полевого», 1830 [Пушкин 1962a: 324]). А то, что «жизнь не знает категорий начала и конца» и «не дает искусственно изолированной цепочки» [Лотман 1995: 435–436] иерархизированных событий, верно лишь при условии, что имеется в виду жизнь «как таковая». Как только переходишь в конкретный мир, там и иерархия, которая «включает в себя все фазы – от хаоса до полной упорядоченности» [Зубарева 2013a: 193–194], и «движение к единой сюжетной цели», будь то сватовство, женитьба или карьера, словом, все, что требует выбора направления, формирования промежуточных целей, и многое другое. Жизнь вмещает в себя все ступени от частичной до полной иерархизации. В противном случае в мире царили бы хаос и неразбериха.

В этом смысле «Онегин» начинается не «как произвольно вырезанный кусок произвольно выбранной жизни» [Лотман 1995: 436], а с того момента, который приводит героя в поместье Лариных. И открытая концовка, на самом деле, оказывается не столь уж неопределенной, если взглянуть на нее с позиций пушкинской концепции народности. Конечный выбор Татьяны знаменателен. Не выбор мужа, за которого она вышла в то время, когда «для бедной Тани / Все были жребии равны», а выбор верности ему.

«С тех пор, как она хочет век быть верною своему генералу <…> ее прекрасный образ затемняется» – пишет Белинский В. Боткину 4 апреля 1842 года [Белинский 1955: 501]. «Своему генералу»… Белинский словно забывает, что генерал этот – герой, сражавшийся за отечество и получивший увечья. «Муж в сраженьях изувечен» – именно об этом. А вот «нас за то ласкает двор» еще и вносит опосредованно образ государя, усиливая значение фигуры генерала как защитника родины и трона государева.

Тема 1812 года самым непосредственным образом связана с романом, а именно – со скандалом вокруг VII главы, спровоцированным Булгариным «при помощи грубой передержки» [Гиппиус 1941: 239]. «18–19 марта 1830 г. выходит из печати седьмая глава “Евгения Онегина”, и в связи с этим 22 марта 1830 г. в “Северной пчеле” – № 35 – появляется статья Булгарина, в которой эта глава подвергается уничижительной критике» [Есипов 2021: 13]. В «Торжестве дружбы…» Пушкин в полемике с Булгариным вновь противопоставляет Москву и Петербург, говоря, что Москва – «центр нашего просвещения», где «родились и воспитывались, по большей части, писатели коренные русские, не выходцы, не переметчики, для коих ubi bene, ibi patria, для коих все равно: бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить все русское – были бы только сыты» [Пушкин 1962a: 79].

Татьяна не просто «выбрала судьбу традиционную, вековую, народную, нянину» [Бочаров 1986: 154]. Она делает выбор в пользу ценностей «коренных русских», оставаясь верной тому, с кем повенчана, кто воевал за отечество и не позорил «все русское». В выборе Татьяны тема народности достигает концептуальной завершенности. Кроме того, концовка ознаменовала собой фазовый переход от жанра увлекательного, авантюрно-назидательного к жанру «действительности», где во главе угла не фабула с интригой, а вопросы развития и становления личности в поле своей истории и культуры.

Невзирая на открытую концовку, роман заканчивается очень и очень многим. Разговор о том, каково место литературы действительности в русской культуре и на мировой арене, состоялся.

Пройдя путь от увлечения западным романом до осознания своей самобытности, русская литература вступает в новую эпоху. «Британской музы небылицы» переходят в зону снов и мечтаний героев. Меняется тип повествования – от динамичного, захватывающего, полного коллизий, к размытому, статичному, со слабовыраженной фабулой. Это, в свою очередь, требовало другой техники чтения – медленного – и другого читателя. Даже в пушкинском кругу мало кто годился на эту роль. И не удивительно. Когда появляется что-то в единственном экземпляре, будь то научная теория или художественное произведение, оно поначалу кажется оторванным ото всего, что сделано прежде. Нужно время, чтобы достроить промежуточные ступени между общепринятым и новаторским. «Я читал недавно вторую главу Онегина в рукописи – не лучше первой: то же отсутствие вдохновения, та же рифмованная проза» – писал Языков в письме брату в 1825 году [Языков 2003: 412].

Мысленно погружая героиню в контекст западной культуры и давая предполагаемую реакцию на нее со стороны французов («Она казалась верный снимок / Du comme il faut») и англичан («Никто бы в ней найти не мог / Того, что модой самовластной / В высоком лондонском кругу / Зовется vulgar»), Пушкин в конце выстраивает образ «европейской общежительности» («О предисловии г-на Лемонте…»). В этом слышится вера в то, что новый жанр не будет стоять особняком, а станет достоянием мировой литературы.

После объяснения с Татьяной Онегин покидает ее, унося в сердце не модный сплин, а картины, увиденные «духовными глазами». Это блудный сын, который был мертв и ожил. Это литература, которая состоялась, получив заряд «энергетической красоты».

Татьяна же по-прежнему любит Онегина, как любят книгу юности, как любил Пушкин то литературное наследие, из которого вырос его «Онегин», чтобы заговорить своим голосом и заложить фундамент литературы действительности. Становление этой литературы немыслимо вне контекста культурного обмена, поскольку «ограниченность культурного горизонта – знак провинциализма и культурной потерянности» [Шайтанов 2010: 624].

 

 

Литература

  • Акимова М. В. Пушкин и Катенин (Необходимые уточнения) // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1999. Т. 58. № 3. С. 76–79.
  • Бритенкова Л. В. А. С. Пушкин и Тула // . URL: (дата обращения: ).
  • Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 т. Т. 7 / Ред. Д. Д. Благой. М.: АН СССР, 1955.
  • Благой Д. Д. «Евгений Онегин» // Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. / Под общ. ред. Д. Д. Благого и др. Т. 4. М.: Художественная литература, 1959. С. 513–554.
  • Бочаров С. Г. О художественных мирах. М.: Советская Россия, 1985.
  • Бочаров С. Г. Проблема реального и возможного сюжета («Евгений Онегин») // Генезис художественного произведения. Материалы советско-французского коллоквиума. М.: ИМЛИ, 1986. С. 143–155.
  • Булгарин Ф. В. «Евгений Онегин», роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина. Глава вторая // Пушкин в прижизненной критике, 1820–1827 / Под общ. ред. В. Э. Вацуро, С. А. Фомичева. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. С. 300–301.
  • Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. Вып. 5. СПб., 1889.
  • Веселовский А. Н. Избранное: На пути к исторической поэтике / Сост., послесл. и коммент. И. О. Шайтанова. М.: Автокнига, 2010.
  • Веселовский А. Н. Избранное: Историческая поэтика / Сост., послесл. и коммент. И. О. Шайтанова. СПб.: Университетская книга, 2011.
  • Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М.: Художественная литература, 1957.
  • Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л.: Художественная литература, 1977.
  • Гиппиус Вас. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830–1831 г. // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 6 / Отв. ред. Д. П. Якубович. Л.: Наука, 1941. С. 235–255.
  • Гусев Н. Н. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1881 по 1885. М.: Наука, 1970.
  • Есипов В. М. Переписка А. С. Пушкина с А. Х. Бенкендорфом. СПб.: Нестор-История, 2021.
  • Зубарева В. К. Чехов – основатель комедии нового типа // Вопросы литературы. 2011. № 4. С. 92–123.
  • Зубарева В. К. Настоящее и будущее Егорушки. «Степь» в свете позиционного стиля // Вопросы литературы. 2013a. № 1. С. 193–227.
  • Зубарева В. К. Перечитывая Веселовского в XXI веке // Вопросы литературы. 2013b. № 5. C. 47–81.
  • Зубарева В. К. «Повести Белкина»: литература «действительности» и маслит // Вопросы литературы. 2019. № 5. C. 183–229.
  • Зубарева В. К. Слово о полку Игореве: новый перевод с комментарием. 2-е изд, доп. М.: Языки славянской культуры, 2021.
  • Иезуитова Р. В. Пушкин и эволюция романтической лирики в конце 20-х и в 30-е годы // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 6: Реализм Пушкина и литература его времени / Отв. ред. Б. С. Мейлах. Л.: Наука, 1969. С. 60–97.
  • Интернет-энциклопедия «Στεφανοσ: Русская литература и культурная жизнь. XX век» / Редкол.: А. М. Егоров, А. В. Злочевская, В. Г. Моисеева и др. URL: (дата обращения: ).
  • Киреевский И. В. Критика и эстетика. М.: Искусство, 1979.
  • Кошелев В. А. «Альбом Онегина» и «Х песнь»: (эпизод из творческой истории пушкинского романа в стихах) // Новое литературное обозрение. 2021. № 2. С. 267–322.
  • Кунин В. К. Жизнь Пушкина: переписка, воспоминания, дневники. В 2 тт. М.: Правда, 1987.
  • Лебедева О. Б., Янушкевич А. С. Германия туманная // Онегинская энциклопедия. В 2 тт. / Под общ. ред. Н. И. Михайловой. Т. 1. М.: Русский путь, 1999. С. 231–234.
  • Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин»: Спецкурс. Вводные лекции в изучение текста // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. СПб.: Искусство-СПБ, 1995. С. 393–462.
  • Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб.: Искусство-СПБ, 2003.
  • Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1833–1836). Л.: Художественная литература, 1982.
  • Маркович В. М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. СПб.: СПбГУ, 1997.
  • Мейлах Б. С. Творчество А. С. Пушкина: Развитие художественной системы. Книга для учителя. М.: Просвещение, 1984.
  • Непомнящий В. «…На перепутье…»: «Евгений Онегин» в духовной биографии Пушкина. Опыт анализа второй главы // Вопросы литературы. 1987. № 2. С. 110–145.
  • Петрова Л. М. Онегин и Татьяна в финале романа А.С. Пушкина // Ученые записки Орловского государственного университета. 2013. № 4. С. 300–306.
  • Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: НЛО, 1999.
  • Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. / Под общ. ред. Д. Благого и др. Т. 6. М.: ГИХЛ: 1962a.
  • Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. Т. 9. 1962b.
  • Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. Т. 10. 1962c.
  • Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. / Под общ. ред. К. Н. Феноменова и др. Т. 7. Л.: Наука, 1978.
  • Рачинский С. А. Татевский сборник. СПб.: Общество ревнителей русского исторического просвещения, 1899.
  • Рейфман П. С. Кто такой Мельмот? // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. IV (Новая серия) / Ред. Л. Киселева. Тарту: Tartu U-umllikooli Kirjastus, 2001. C. 126–155.
  • Роднянская И. Б. Автора образ // Литературный энциклопедический словарь / Под ред. В. М. Кожевникова. М.: Советская энциклопедия, 1987. С. 22–23.
  • Роднянская И. Б. Движение литературы. В 2 тт. Т. 1. М.: Знак; Языки славянских культур, 2006.
  • Розанов И. Н. Ранние подражания «Евгению Онегину» // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 2 / Ред. Ю. Г. Оксман. М.; Л.: АН СССР, 1936. С. 213–239.
  • Томашевский Б. В. Пушкин (1824–1837). В 2 кн. Кн. 2. М.–Л.: АН СССР, 1961.
  • Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы: Избранные труды. СПб.: Искусство-СПБ, 2003.
  • Тынянов Ю. Н. История литературы. Поэтика. Избранные труды. М.: Юрайт, 2019.
  • Фортунатова В. А. Безумие как форма сознания: К проблеме специфики пушкинского героя // Болдинские чтения 2016 / Отв. ред. И. С. Юхнова. Арзамас: Арзамасский филиал ННГУ, 2016. С. 51–58.
  • Чернский район: официальный сайт муниципального образования. URL: (дата обращения: ).
  • Чумаков Ю. Н. Княгиня – Татьяна – Муза // Концепция и смысл: Сб. ст. в честь 60-летия проф. В. М. Марковича / Под ред. А. Б. Муратова и П. Е. Бухаркина. СПб.: СПбГУ, 1996. С. 101–114.
  • Чумаков Ю. Н. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге, 1999.
  • Шайтанов И. О. «Историческая поэтика»: опыт реконструкции ненаписанного // Веселовский А. Н. Избранное: На пути к исторической поэтике. 2010. С. 621–648.
  • Шайтанов И. О. Классическая поэтика неклассической эпохи // Веселовский А. Н. Избранное: Историческая поэтика. 2011. С. 5–50.
  • Языков Н. М. Златоглавая, святая…: Cтихотворения, сказки, поэма, проза, письма. М.: Русскiй мiръ, 2003.