Евгений ГОЛУБОВСКИЙ. Прощай, свободная стихия! Бродский и Пушкин
Читатели знают, что вынесенная в заголовок хрестоматийная строка – начало элегии Александра Пушкина «К морю». Как одну из самых трагических в русской поэзии переосмыслил и процитировал ее И. Бродский в стихах «У памятника Пушкину в Одессе». Биография Бродского пишется. Издана книга Льва Лосева в «ЖЗЛ», два тома интервью И. Бродского, множество мемуарных свидетельств. Надеюсь, не обойдут вниманием историки литературы и короткую одесскую страницу, ведь именно в нашем городе поэт ощутил острую, я бы сказал, пушкинскую тоску по свободе…
Мне довелось видеть Иосифа Бродского в Одессе. В один из холодных мартовских дней 1971 года позвонил одесский, а ныне американский поэт Леонид Мак.
В Одессе Бродский. Сегодня будет в гостях у художника Стрельникова. Приходите, надеюсь, почитает стихи.
Благодаря самиздатскому «Синтаксису», который дарил мне основатель журнала Алик Гинзбург, и нашим ленинградским приятелям, передававшим в Одессу машинописные листки со стихами Иосифа Бродского, я к тому времени уже знал и любил его поэзию. Кроме того, в Одессу нередко наведывался Евгений Рейн. Однажды в доме Ксаночки Добролюбской мы с Валей провели вечер в его компании, Рейн самозабвенно читал стихи поэта, в частности пронзительный «Рождественский романс».
К Алеше Стрельникову Бродский опоздал примерно на час, пришел вместе с Леней Маком и художницей Ритой Жарковой, женой художника Александра Ануфриева (в их доме в 60 х годах формировался «второй одесский авангард» – нонконформизм). Был неразговорчив и угрюм. Сел в дальнем углу большого стола, налил стакан красного вина (все мы тогда пили недорогие и неплохие одесское «Каберне» и «Шабское»), молча, не вслушиваясь в разговор, пил. Беседа, начатая до его прихода, продолжалась. Мак тихо предупредил, что у Иосифа неприятности, стихи он вряд ли будет читать. Так и случилось. В разговор он со временем вступил, смотрел картины Алексея, но с бо́льшим интересом этюды его отца Владимира Владимировича Стрельникова – тонкого живописца, продолжателя южнорусского импрессионизма.
Вскоре я узнал: в тот день Бродскому велено было покинуть Одессу. Как Пушкину в 1824 году…
Много позже я провел собственное «журналистское расследование».
Леня Мак знал, что после ссылки Бродский в Питере (Мак, учившийся в Ленинградском университете, только так называл город на Неве) не получает даже переводческой работы и живет впроголодь. А на Одесской киностудии запускали фильм «Поезд в далекий август» об ушедших в катакомбы партизанах в годы немецкой оккупации города. Искали актеров. Леня к тому времени был помощником режиссера и, увидев фото секретаря одесского горкома Гуревича, руководившего подпольем, поразился его сходству с Бродским. Уговорил создателей фильма пригласить поэта на пробы.
Режиссер фильма Вадим Лысенко мне рассказывал:
– – Сходство было необычайное. Большой, мощный, плечистый. Мы лишь побрили его наголо и утвердили на роль. Понимали: афишировать, что это «тот самый» опальный Бродский, не следует. Благо, фамилия распространенная, придумали ему «легенду»: студент, выпускник ленинградского театрального института, первая роль в кино. Отсняли практически весь материал с его участием. И вдруг меня вызывают в Киев, в республиканский Комитет кинематографии. «Уничтожить все кадры с участием Бродского, все переснять». Я чуть не плачу: это же сотни метров пленки, актеры разъехались, фильм не успеет к юбилею! Со мной даже не стали разговаривать: «Иначе фильм закроем. А Бродского – немедленно в Ленинград».
В тот день, когда Бродскому пришло это известие, мы и встретились. Кто «настучал» – загадка и сегодня.
Мои попытки найти в музее киностудии «пробы» Бродского успехом не увенчались. Фотоальбомы есть, но Иосифа Александровича в них нет. «Все, как видно, изъяли». Но все же, все же…
Оператор фильма Леонид Бурлака рассказал:
– Мы посоветовались с Вадимом и решили обмануть начальство. Все переснять было невозможно. Актера мы нашли похожего уже на Бродского и пересняли только крупные планы, где Бродский на экране один. А в групповых сценах, где он лишь мелькает, виден в профиль, решили тайно оставить кадры с Бродским.
После долгих поисков Леонид Бурлака нашел мне фотокадр, где снято заседание Военного совета Приморской армии, первый слева на нем −– Иосиф Бродский.
Конечно, пребывание поэта в Одессе не ограничилось участием в съемках фильма. Леня Мак, собравший нас на встречу с Бродским в квартире А. Стрельникова, должен был обеспечить «инкогнито из Петербурга» жильем на две недели съемок. Не поселять же его в общежитии киностудии, знаменитом «Курьяже», где все буквально всё знали друг о друге. Своим названием «Курьяж» обязан «Педагогической поэме» А. Макаренко, в нем жили в 1950 х – начале 1960 х годов молодые тогда М. Хуциев, П. Тодоровский, Ф. Миронер, позднее там гостил В. Высоцкий – это было веселое, яркое, творческое сообщество, хотя, как в любой богемной среде, там были и свои трагедии, а не только розыгрыши. Сегодня его уже нет, вспоминают о нем как о легенде Одесской киностудии.
Леня Мак попросил Риту Жаркову подыскать пригодную для жилья мастерскую и показать Иосифу работы «неофициальных» одесских живописцев, поводить по Одессе, чтобы он почувствовал атмосферу города. Предоставить Бродскому мастерскую согласился Лев Межберг, замечательный одесский художник. Позднее, когда Межберг уедет в Нью-Йорк, он и там будет общаться с поэтом. А Рита Жаркова, вернувшись из США, рассказывала о нью-йоркской встрече с Бродским, о том, как они вспоминали и шабское вино, и солнечную живопись одесских художников, и улочки Молдаванки, и Приморский бульвар с памятниками Ришелье и Пушкину, который Бродский воспринял как знак Одессы, смысловой ключ города…
Приглашение на Одесскую киностудию, изгнание с киностудии…
Если бы лишь этим актом «несвободы», надзора и преследования окончилось пребывание Иосифа Бродского в Одессе, то и тогда оно бы вошло в биографию нашего города. Как и пребывание в Одессе Булата Окуджавы, сценарий которого «зарубили» на киностудии, или Александра Галича, которого здесь, на Садовой улице, оскорбили настолько, что это стало темой его неоконченного романа… Печальные страницы. Но и о них нужно знать.
Во многой мудрости много печали. Возможно, если б не этот эпизод, не написал бы Иосиф Бродский пронзительное стихотворение «У памятника Пушкину в Одессе». Его Бродский не включал в ранние сборники, вошло оно лишь в последний составленный им, вышедший через десять дней после смерти автора томик «Пейзаж с наводнением». Все стихи книги читаются как завещание великого поэта. И среди них это стихотворение – перекличка с Пушкиным, где он, вослед гению России, осознал трагизм строки «Прощай, свободная стихия»
Иосиф Бродский
Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе
Якову Гордину
Не по торговым странствуя делам,
разбрасывая по чужим углам
свой жалкий хлам,
однажды поутру
с тяжелым привкусом во рту
я на берег сошел в чужом порту.
Была зима.
Зернистый снег сек щеку, но земля
была черна для белого зерна.
Хрипел ревун во всю дурную мочь.
Еще в парадных столбенела ночь.
Я двинул прочь.
О, города земли в рассветный час!
Гостиницы мертвы. Недвижность чаш,
незрячесть глаз
слепых богинь.
Сквозь вас пройти немудрено нагим,
пока не грянул государства гимн.
Густой туман
листал кварталы, как толстой роман.
Тяжелым льдом обложенный Лиман,
как смолкнувший язык материка,
серел, и, точно пятна потолка,
шли облака.
И по восставшей в свой кошмарный рост
той лестнице, как тот матрос,
как тот мальпост,
наверх, скребя
ногтем перила, скулы серебря
слезой, как рыба, я втащил себя.
Один как перст,
как в ступе зимнего пространства пест,
там стыл апостол перемены мест
спиной к отчизне и лицом к тому,
в чью так и не случилось бахрому
шагнуть ему.
Из чугуна
он был изваян, точно пахана
движений голос произнес: “Хана
перемещеньям!” — и с того конца
земли поддакнули звон бубенца
с куском свинца.
Податливая внешне даль,
творя пред ним свою горизонталь,
во мгле синела, обнажая сталь.
И ощутил я, как сапог — дресва,
как марширующий раз-два,
тоску родства.
Поди, и он
здесь подставлял скулу под аквилон,
прикидывая, как убраться вон,
в такую же — кто знает — рань,
и тоже чувствовал, что дело дрянь,
куда ни глянь.
И он, видать,
здесь ждал того, чего нельзя не ждать
от жизни: воли. Эту благодать,
волнам доступную, бог русских нив
сокрыл от нас, всем прочим осенив,
зане — ревнив.
Грек на фелюке уходил в Пирей
порожняком. И стайка упырей
вываливалась из срамных дверей,
как черный пар,
на выученный наизусть бульвар.
И я там был, и я там в снег блевал.
Наш нежный Юг,
где сердце сбрасывало прежде вьюк,
есть инструмент державы, главный звук
чей в мироздании — не сорок сороков,
рассчитанный на череду веков,
но лязг оков.
И отлит был
из их отходов тот, кто не уплыл,
тот, чей, давясь, проговорил
“Прощай, свободная стихия” рот,
чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт,
где нет ворот.
Нет в нашем грустном языке строки
отчаянней и больше вопреки
себе написанной, и после от руки
сто лет копируемой. Так набегает на
пляж в Ланжероне за волной волна,
земле верна.
Не думаю, что эти стихи читали на встрече у Романа Каплана, но из Одессы протягиваем вам руку, здесь мы помним его одесскую перекличку с Пушкиным.
Читатели знают, что вынесенная в заголовок хрестоматийная строка – начало элегии Александра Пушкина «К морю». Как одну из самых трагических в русской поэзии переосмыслил и процитировал ее И. Бродский в стихах «У памятника Пушкину в Одессе». Биография Бродского пишется. Издана книга Льва Лосева в «ЖЗЛ», два тома интервью И. Бродского, множество мемуарных свидетельств. Надеюсь, не обойдут вниманием историки литературы и короткую одесскую страницу, ведь именно в нашем городе поэт ощутил острую, я бы сказал, пушкинскую тоску по свободе…
Мне довелось видеть Иосифа Бродского в Одессе. В один из холодных мартовских дней 1971 года позвонил одесский, а ныне американский поэт Леонид Мак.
В Одессе Бродский. Сегодня будет в гостях у художника Стрельникова. Приходите, надеюсь, почитает стихи.
Благодаря самиздатскому «Синтаксису», который дарил мне основатель журнала Алик Гинзбург, и нашим ленинградским приятелям, передававшим в Одессу машинописные листки со стихами Иосифа Бродского, я к тому времени уже знал и любил его поэзию. Кроме того, в Одессу нередко наведывался Евгений Рейн. Однажды в доме Ксаночки Добролюбской мы с Валей провели вечер в его компании, Рейн самозабвенно читал стихи поэта, в частности пронзительный «Рождественский романс».
К Алеше Стрельникову Бродский опоздал примерно на час, пришел вместе с Леней Маком и художницей Ритой Жарковой, женой художника Александра Ануфриева (в их доме в 60 х годах формировался «второй одесский авангард» – нонконформизм). Был неразговорчив и угрюм. Сел в дальнем углу большого стола, налил стакан красного вина (все мы тогда пили недорогие и неплохие одесское «Каберне» и «Шабское»), молча, не вслушиваясь в разговор, пил. Беседа, начатая до его прихода, продолжалась. Мак тихо предупредил, что у Иосифа неприятности, стихи он вряд ли будет читать. Так и случилось. В разговор он со временем вступил, смотрел картины Алексея, но с бо́льшим интересом этюды его отца Владимира Владимировича Стрельникова – тонкого живописца, продолжателя южнорусского импрессионизма.
Вскоре я узнал: в тот день Бродскому велено было покинуть Одессу. Как Пушкину в 1824 году…
Много позже я провел собственное «журналистское расследование».
Леня Мак знал, что после ссылки Бродский в Питере (Мак, учившийся в Ленинградском университете, только так называл город на Неве) не получает даже переводческой работы и живет впроголодь. А на Одесской киностудии запускали фильм «Поезд в далекий август» об ушедших в катакомбы партизанах в годы немецкой оккупации города. Искали актеров. Леня к тому времени был помощником режиссера и, увидев фото секретаря одесского горкома Гуревича, руководившего подпольем, поразился его сходству с Бродским. Уговорил создателей фильма пригласить поэта на пробы.
Режиссер фильма Вадим Лысенко мне рассказывал:
– – Сходство было необычайное. Большой, мощный, плечистый. Мы лишь побрили его наголо и утвердили на роль. Понимали: афишировать, что это «тот самый» опальный Бродский, не следует. Благо, фамилия распространенная, придумали ему «легенду»: студент, выпускник ленинградского театрального института, первая роль в кино. Отсняли практически весь материал с его участием. И вдруг меня вызывают в Киев, в республиканский Комитет кинематографии. «Уничтожить все кадры с участием Бродского, все переснять». Я чуть не плачу: это же сотни метров пленки, актеры разъехались, фильм не успеет к юбилею! Со мной даже не стали разговаривать: «Иначе фильм закроем. А Бродского – немедленно в Ленинград».
В тот день, когда Бродскому пришло это известие, мы и встретились. Кто «настучал» – загадка и сегодня.
Мои попытки найти в музее киностудии «пробы» Бродского успехом не увенчались. Фотоальбомы есть, но Иосифа Александровича в них нет. «Все, как видно, изъяли». Но все же, все же…
Оператор фильма Леонид Бурлака рассказал:
– Мы посоветовались с Вадимом и решили обмануть начальство. Все переснять было невозможно. Актера мы нашли похожего уже на Бродского и пересняли только крупные планы, где Бродский на экране один. А в групповых сценах, где он лишь мелькает, виден в профиль, решили тайно оставить кадры с Бродским.
После долгих поисков Леонид Бурлака нашел мне фотокадр, где снято заседание Военного совета Приморской армии, первый слева на нем −– Иосиф Бродский.
Конечно, пребывание поэта в Одессе не ограничилось участием в съемках фильма. Леня Мак, собравший нас на встречу с Бродским в квартире А. Стрельникова, должен был обеспечить «инкогнито из Петербурга» жильем на две недели съемок. Не поселять же его в общежитии киностудии, знаменитом «Курьяже», где все буквально всё знали друг о друге. Своим названием «Курьяж» обязан «Педагогической поэме» А. Макаренко, в нем жили в 1950 х – начале 1960 х годов молодые тогда М. Хуциев, П. Тодоровский, Ф. Миронер, позднее там гостил В. Высоцкий – это было веселое, яркое, творческое сообщество, хотя, как в любой богемной среде, там были и свои трагедии, а не только розыгрыши. Сегодня его уже нет, вспоминают о нем как о легенде Одесской киностудии.
Леня Мак попросил Риту Жаркову подыскать пригодную для жилья мастерскую и показать Иосифу работы «неофициальных» одесских живописцев, поводить по Одессе, чтобы он почувствовал атмосферу города. Предоставить Бродскому мастерскую согласился Лев Межберг, замечательный одесский художник. Позднее, когда Межберг уедет в Нью-Йорк, он и там будет общаться с поэтом. А Рита Жаркова, вернувшись из США, рассказывала о нью-йоркской встрече с Бродским, о том, как они вспоминали и шабское вино, и солнечную живопись одесских художников, и улочки Молдаванки, и Приморский бульвар с памятниками Ришелье и Пушкину, который Бродский воспринял как знак Одессы, смысловой ключ города…
Приглашение на Одесскую киностудию, изгнание с киностудии…
Если бы лишь этим актом «несвободы», надзора и преследования окончилось пребывание Иосифа Бродского в Одессе, то и тогда оно бы вошло в биографию нашего города. Как и пребывание в Одессе Булата Окуджавы, сценарий которого «зарубили» на киностудии, или Александра Галича, которого здесь, на Садовой улице, оскорбили настолько, что это стало темой его неоконченного романа… Печальные страницы. Но и о них нужно знать.
Во многой мудрости много печали. Возможно, если б не этот эпизод, не написал бы Иосиф Бродский пронзительное стихотворение «У памятника Пушкину в Одессе». Его Бродский не включал в ранние сборники, вошло оно лишь в последний составленный им, вышедший через десять дней после смерти автора томик «Пейзаж с наводнением». Все стихи книги читаются как завещание великого поэта. И среди них это стихотворение – перекличка с Пушкиным, где он, вослед гению России, осознал трагизм строки «Прощай, свободная стихия»
Иосиф Бродский
Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе
Якову Гордину
Не по торговым странствуя делам,
разбрасывая по чужим углам
свой жалкий хлам,
однажды поутру
с тяжелым привкусом во рту
я на берег сошел в чужом порту.
Была зима.
Зернистый снег сек щеку, но земля
была черна для белого зерна.
Хрипел ревун во всю дурную мочь.
Еще в парадных столбенела ночь.
Я двинул прочь.
О, города земли в рассветный час!
Гостиницы мертвы. Недвижность чаш,
незрячесть глаз
слепых богинь.
Сквозь вас пройти немудрено нагим,
пока не грянул государства гимн.
Густой туман
листал кварталы, как толстой роман.
Тяжелым льдом обложенный Лиман,
как смолкнувший язык материка,
серел, и, точно пятна потолка,
шли облака.
И по восставшей в свой кошмарный рост
той лестнице, как тот матрос,
как тот мальпост,
наверх, скребя
ногтем перила, скулы серебря
слезой, как рыба, я втащил себя.
Один как перст,
как в ступе зимнего пространства пест,
там стыл апостол перемены мест
спиной к отчизне и лицом к тому,
в чью так и не случилось бахрому
шагнуть ему.
Из чугуна
он был изваян, точно пахана
движений голос произнес: “Хана
перемещеньям!” — и с того конца
земли поддакнули звон бубенца
с куском свинца.
Податливая внешне даль,
творя пред ним свою горизонталь,
во мгле синела, обнажая сталь.
И ощутил я, как сапог — дресва,
как марширующий раз-два,
тоску родства.
Поди, и он
здесь подставлял скулу под аквилон,
прикидывая, как убраться вон,
в такую же — кто знает — рань,
и тоже чувствовал, что дело дрянь,
куда ни глянь.
И он, видать,
здесь ждал того, чего нельзя не ждать
от жизни: воли. Эту благодать,
волнам доступную, бог русских нив
сокрыл от нас, всем прочим осенив,
зане — ревнив.
Грек на фелюке уходил в Пирей
порожняком. И стайка упырей
вываливалась из срамных дверей,
как черный пар,
на выученный наизусть бульвар.
И я там был, и я там в снег блевал.
Наш нежный Юг,
где сердце сбрасывало прежде вьюк,
есть инструмент державы, главный звук
чей в мироздании — не сорок сороков,
рассчитанный на череду веков,
но лязг оков.
И отлит был
из их отходов тот, кто не уплыл,
тот, чей, давясь, проговорил
“Прощай, свободная стихия” рот,
чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт,
где нет ворот.
Нет в нашем грустном языке строки
отчаянней и больше вопреки
себе написанной, и после от руки
сто лет копируемой. Так набегает на
пляж в Ланжероне за волной волна,
земле верна.
Не думаю, что эти стихи читали на встрече у Романа Каплана, но из Одессы протягиваем вам руку, здесь мы помним его одесскую перекличку с Пушкиным.