Владислав КИТИК. О жизни разговор простой и горький. Памяти Беллы Верниковой (28.11.1949

Белла Верникова 4 апреля 2024 г. не стало Беллы Верниковой. Ее уход был потрясением для многих читателей, поклонников ее стихов и, конечно, для тех, кто любил ее, знал, общался с нею. В литературном мире, в котором она собственно жила, первыми ее слушателями, друзьями, собратьями по перу были студийцы литобъединения «Круг», руководителем которого был поэт Юрий Михайлик. Там, в подвале на улице Розы Люксембург, позже – в здании, называемом дворец Персидского Шейха, на улице Гоголя не раз звучали ее стихи, ее аналитические высказывания об авторах, замечания по поводу творчества молодых соискателей лавров так же, как и она, мечтавших о писательском будущем.
Это было в Одессе – городе, который навсегда остался для нее родным, хотя в начале 90-х обстоятельства привели ее к решению уехать в Израиль. Здесь же у нее остались школа, первая влюбленность, головокружение от аромата акации, проявился деятельный азарт молодости, сложилось мировоззрение и своя неповторимая манера творческого письма.

Стихи Беллы Верниковой неторопливы и вдумчивы, и проникновенны, совестливы что ли… Они наполнены лиризмом, доверительная интонация придает им оттенок исповедальности. Их энергетической пружиной часто становятся самые будничные атрибуты. Вплоть до перечня блюд, знакомых по застолью каждому, кто рос в одесском дворе:

Когда садятся в летний день за стол,
и женщины выносят в сад салаты,
картошку, водку, свежий разносол,
мужчины наливают, и пошел
обед в беседе незамысловатой…

Так же упомянутые в стихах названия улиц из топографических понятий перетекают в поэтические реалии.

Похож ли автор на свои стихи? Во всяком случае, этим стихам сопутствовала ее сокровенная, немного ушедшая в себя улыбка, осветлявшая лицо. И сама Белла предстает человеком, который увлеченно думает над судьбой своего города, его историей, ощущает свою неразрывную связь с ним. Отсюда «разговор прямой и горький», без надуманности и нарочито эмоциональных эффектов. Но именно благодаря этому намного глубже западающий в память.

Первой серьезной заявкой на признание стала публикация ее стихов в необычайно популярном в 80-е годы прошлого века журнале «Юность». Потом она была в числе авторов коллективного сборника «Вольная гавань» (Одесса) и его хронологическом продолжении «Глаголы настоящего времени» – еще одном документальном свидетельстве существования студии «Круг».

Перед отъездом Белла Верникова подарила одесским читателям сборник стихов «Прямое родство». Сборник «Звук и слово» вышел уже в Иерусалиме. В США издан сборник переводов ее стихов на английский язык. Ее талант раскрылся в разных ракурсах: поэт, эссеист, художник-график, историк литературы. Доктор философии Еврейского университета в Иерусалиме. Член редколлегии одесского альманаха иудаики «Мория». Победитель Международных конкурсов графики (Варшава, Москва). Участник многих израильских поэтических антологий. Она была постоянным автором журнала «Литературный Иерусалим».

Стихи Верниковой, а они были главным ее проявлением, печатались в литературных журналах России, Украины, Израиля, США, Англии, Италии, Японии. Нам же она близка еще и потому, что в поле ее исследовательских интересов всегда было то творческое явление, которое получило название Южно-русской школы, или Юго-западного направления. За ними стоит сопричастность к литературе, на формирование характера которой больше всего повлияла Одесса с ее особенностью и неповторимостью, юмором и драматизмом. Рассмотрению тенденций и компонентов одесского текста, деятельности одесских писателей 2-й половины XIX-XX – начала XXI вв. посвящена книга Верниковой «Из первых уст». Еще она писала для детей, читала лекции, редактировала книги. Прожила яркую жизнь, наполненную любовью, трудом и откровением.
Конечно же, в подтверждение всего сказанного – стихи… Те, которые живут дольше человека.

* * *
Когда садятся в летний день за стол,
и женщины выносят в сад салаты,
картошку, водку, свежий разносол,
мужчины наливают, и пошел
обед в беседе незамысловатой,
я подставляю рюмку и беру
свой хлеб и что положено в придачу –
я с ними не монахиня в миру
и не зверек, забившийся в нору,
а друг, к друзьям приехавший на дачу.
Я выросла и не таю обид
на то, что не умею, как другие,
весомо жить. Мне просто делать вид,
что я живу как следует. Мой щит –
веселый нрав и помыслы благие.
Пока никто не умер из родных,
а если заболел, то простудился,
легко мне череду забот дневных
прервать, витая в облаках иных,
чем те, откуда дождь на сад пролился.

НА ВЫСТАВКЕ ХУДОЖНИКА СИНИЦКОГО

Олегу Губарю

Нам свойственно в служебном помещенье
хранить благонамеренность лица.
Не так уж и страшимся подлеца
доносчика и сплетника, а все же
предпочитаем о себе молчать
и говорим о модах, о футболе,
о рок-ансамблях с теми, кто моложе.
Душа заиндевеет и не сможет
в себя вглядеться, чтоб других понять
и различить, кто в здравии, кто болен.
Я встала у окна, закончив до обеда
все срочные служебные дела.
На улице шел снег, и тихая беседа,
как свежий воздух, в комнату вплыла.
О жизни разговор простой и горький
меж нас мосток доверия воздвиг,
на пробужденье заиграл нам зорьку
исповедальный русский наш язык,
обеденный подкрался перерыв,
заснеженные двери отворив.
Хотелось праздника, и белизна округи,
деревья пышные, пушистые кусты,
следов цепочки, снегопад без вьюги
слагали фон протяжной чистоты,
на нем цветет живое впечатленье,
и мы пошли с приятелем в музей.
Негромкий южнорусский корифей
встречал, еще работая пейзажи,
свой девяностолетний юбилей,
но до открытья выставки не дожил.
От раннего этюда – домик белый
в районе Мельниц, зарисован в год
пятнадцатый – до близких к нам работ
(мы помним этот берег порыжелый
и дикий пляж у кромки теплых вод)
в двух залах жизнь художника идет,
в пристрастиях и красках постоянна,
как будто ей известно наперед,
что хрупкую подробность мест
желанных
холст сохранит, а время заметет.
Мы выбрали на память по картине,
мой спутник взял Большефонтанский мыс,
я – натюрморт, накрытый к чаепитью,
и сумерки в окне. Мы обнялись
с художником по-братски, будто сами
отчалили туда, где с небесами
сливаются моря, – за край земли
уходят те, что напряженно шли.
Последний инок южнорусской школы,
как пламенеет облако вдали!

ФЛИГЕЛЬ В АВЧИННИКОВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ.

Евгению Голубовскому

Детский сиротский еврейский приют
В семидесятых, но прошлого века.
Господи, где тот немытый калека,
К бедным и чистым его не берут.
Адрес знакомый и дом-инвалид,
В семидесятых моих рядом школа.
Мальчик еврейский, любитель футбола
Мячик гоняет, доволен на вид.
Собственно, как сообщает в строке
Автор, из нищего выбившись в люди,
Не было жизни в сиротском приюте,
Той, что приносит дары в узелке.
Собственно, сказано слогом иным –
«Собственно жизни, того, что одухотворяет
и волнует душу ребенка, здесь не было и в помине» –
и это заденет, и отошлет от сиротских видений
к собственным будням и страхам дневным.
Господи, что тебе чья-то судьба
При мириадах уже отлетевших,
Горько болевших и сладко поевших,
И в униженьи взрастивших хлеба.
Вот и понятен двойной псевдоним,
Выбранный гордо из местных наречий.
Легче ему, Бен-Ами не один,
Ладно, поплачь по иным, что далече.

* * *
Как человека, мы способны
любить свой город или не любить.
Чему дано в одно соединить
людей живущих и когда-то живших,
архитектуру, говор, склад ума,
вечерний запах моря на остывших
от зноя улицах, где мы живем,
как на ветру, во времени своем.
Чему?
Наверно, чувству твоему
Спокойствия в известняковых стенах,
автоматизму в повседневных сценах
общенья с говорливыми людьми,
привязанности к лицам и пространству,
организованному на века.
Жизнь безутешна тем, что коротка,
но здесь идет и клонит к постоянству.

* * *
Старые названья старых улиц
помню я, как выраженья лиц
бабушки и деда.
На заросшем кладбище приткнулись
их могилы.
Затяжное лето,
как горчичник выгревает стены
на Канатной, Малой Арнаутской,
Греческой, Успенской, Ришельевской,
на Преображенской, Тираспольской,
на Гаванной, в Дюковском саду.
Сына я по городу веду.
Душно,
и роднят не только гены
с бабушкой и дедом –
вдавленным в асфальт горячим следом
связаны,
вопросом и ответом,
Kак по-старому зовется эта
Гарибальди в выхлопном чаду…