Валерий Сухов. «Венец певца, венец терновый…». Мотив предсказания смерти в лирике Лермонтова

В Лермонтовской энциклопедии отмечается, что «…в поэзии Лермонтова смерть предстает не как финал земного пути, естественный или «избранный» героем, а как провиденциальное ощущение гибели или близкой кончины… Сосредоточенность на судьбе неотделима у Лермонтова от постоянно мучивших его роковых предчувствий и прозрения будущего»¹. Характер лирического героя Лермонтова ярче всего раскрывается через мотив предсказания собственной смерти, тесным образом связанный с осознанием собственной исключительности. Программным в связи с этим можно считать его раннее стихотворение «1831-го июня 11 дня», в котором наиболее полно и ярко проявилась

Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь творец,
Но равнодушный мир не должен знать.
И не забыт умру я. Смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне ².

Поразительным образом сбылось и другое предсказание поэта: «Кровавая меня могила ждет, / Могила без молитв и без креста» (I,174). Как известно, погибших на дуэли запрещалось отпевать в церкви, и Лермонтов был похоронен без отпевания. Принося свою жизнь в жертву творчеству, поэт ясно осознавал, что ранняя трагическая гибель станет своеобразным залогом его посмертной славы:

И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! – неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
Я смерти отдал все, что дар земной (I,168).

В связи с этим важно отметить, что «предчувствие смерти» у Лермонтова приобретает «общечеловеческое значение универсальной коллизии – Власть и Поэт»³. Именно поэтому он обращается к символическому образу казни на площади, на которой по велению властителя лишают жизни свободолюбивого творца. Предсказывая свою близкую гибель в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоскою» (1837), поэт обращается к приёму антитезы: грудь возлюбленной – плаха на эшафоте: «Я знал: удар судьбы меня не обойдет; / Я знал, что голова, любимая тобою, / С твоей груди на плаху перейдет» (I,384]. Свой трагический выбор Лермонтов осознанно сделал именно тогда, когда создал стихотворение «Смерть Поэта» (1837), в котором назвал истинных виновников гибели А.С. Пушкина: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, / Свободы, Гения и Славы палачи!» (I,373). Изображая дуэль Пушкина с Дантесом, Лермонтов предсказал и причину своей смерти: «Погиб поэт! – невольник чести» (I, 372). Особую смысловую роль обретает в стихотворении многозначный по своей символике образ тернового венца: «И прежний сняв венок, – они венец терновый, /Увитый лаврами, надели на него» (I,373). Этот образ становится выражением трагического мировосприятия Лермонтова. Мы видим этот венец и на голове его лирического героя в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоской»: «Я говорил тебе: ни счастия, ни славы / Мне в мире не найти; настанет час кровавый, / И я паду, и хитрая вражда /С улыбкой очернит мой недоцветший гений; /И я погибну без следа / Моих надежд, моих мучений, / Но я без страха жду довременный конец./ Давно пора мне мир увидеть новый;/ Пускай толпа растопчет мой венец: / Венец певца, венец терновый» (1,384). Обостренно осознавая роковую неотвратимость своей смерти в молодом возрасте, Лермонтов уподобляет судьбу Поэта крестному пути Спасителя.

Мотива предсказания смерти в лирике Лермонтова претерпел определённую эволюцию в период его ссылки на Кавказ, где он принимает активное участие в боевых действиях. Об этом свидетельствует стихотворение «Я к Вам пишу случайно; право…» (1840), где автор воспринимает свою близкую гибель как фаталист – мусульманин: «Я жизнь постиг; / Судьбе, как турок иль татарин, / За все я ровно благодарен…/Быть может, небеса востока/ Меня с ученьем их пророка / Невольно сблизили» (I,452). Трагическое предчувствие смерти сменяется фаталистическим убеждением в том, что от своей судьбы не уйдёшь и её нужно мужественно и стойко принимать. В соответствии с новым осмыслением неотвратимости близкой гибели в стихотворении «Завещание» (1840) Лермонтов пишет о смерти уже по-другому. На смену условным и исполненным надрывного трагизма романтическим переживаниям юного поэта приходят спокойные раздумья уже зрелого и умудрённого жизненным опытом человека: «Наедине с тобою, брат,/ Хотел бы я побыть: / На свете мало, говорят, / Мне остается жить! » (I,458). Обращаясь к другу, умирающий на Кавказе офицер просит сообщить тем, кто его ещё помнит на родине, о его смерти: «…Скажи им, что навылет в грудь / Я пулей ранен был; / Что умер честно за царя / Что плохи наши лекаря / И что родному краю / Поклон я посылаю» (I, 458). Рассказывая о судьбе смертельно раненного воина, Лермонтов с поразительной глубиной и достоверностью выражает чувства простого человека, а не исключительного романтического героя. В этом стихотворении проявляется гуманизм поэта и его способность выйти за пределы собственной трагической судьбы, по-философски воспринять приближение неумолимой смерти как общей участи.

Именно на Кавказе Лермонтов создаёт гениальные произведения, в которых мотив предвидения смерти тесным образом связан с мотивом пророческого сновидения – предсказания. Так, например, стихотворение «Сон» (1841) развивает тему ранней смерти лирического героя, которая была намечена в юношеских опытах начинающего поэта. Но теперь на смену условно-романтическим образам приходит реалистически изображенный кавказский пейзаж. Хронотоп стихотворения чётко выверен автором, поэт предсказывает собственную смерть, видя её в своем воображении именно там, где шли самые ожесточённые сражения с горцами:

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мёртвым сном (I,477).

На дар предвидения, который ярко проявился в этом стихотворении Лермонтова, обратил внимание философ Владимир Соловьев, отмечая способность поэта «переступать в чувствах и созерцаниях через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и неизменных отношений… Лермонтов не только предчувствовал свою роковую смерть, но и прямо видел ее заранее»⁴. Эта способность, дарованная гению свыше, раскрывается и в элегии «Выхожу один я на дорогу» (1841):

Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу.
И звезда с звездою говорит (I, 488).

Уже в самом начале Лермонтов подчеркивает особый трагизм одиночества лирического героя романтического склада, которое противопоставляется звёздному небу. Символическим образам Лермонтова присущ космизм, что нашло отражение в присущем только Всевышнему особом взгляде с неба на землю: «В небесах торжественно и чудно./ Спит земля в сиянье голубом» (I, 488). Таким образом, Лермонтов подчёркивает: Поэт – творец своей поэтической Вселенной – подобен Богу. При этом для лирического героя Лермонтова осознание близкой смерти связано с ощущением своеобразного духовного кризиса, о котором напоминают особые тягостные чувства и размышления. Его пророческая экзистенциальная «тоска» выражается в риторическх вопросах: «Что же мне так больно и так трудно? / Жду ль чего? Жалею ли о чем?» (I, 488). Лирический герой разочарован прожитой жизнью, о которой совсем не жалеет: «Уж не жду от жизни ничего я, / И не жаль мне прошлого ничуть» (I, 488). Поэт в духе романтической традиции, с ее характерным двоемирием, построенном на резком контрасте реальности и мечты, заявляет: «Я ищу свободы и покоя! /Я б хотел забыться и заснуть! / Но не тем холодным сном могилы…/Я б желал навеки так заснуть, / Чтоб в груди дремали жизни силы, / Чтоб дыша вздымалась тихо грудь»(I, 488). Важно отметить то, что у Лермонтова жизнь ассоциируется прежде всего с дыханием, с духовными устремлениями творца. Лермонтов мечтает заснуть, но не «сном смерти», а «сном жизни». Состояние лирического героя сродни экстатическому прозрению поэта-пророка. Он чувствует себя частью Вселенной и способен услышать, как «звезда с звездою говорит». По убеждению Лермонтова, поэт может победить собственную смерть. И эта способность делает его равным Богу.

Лермонтов связывают свое духовное возрождение с чувством любви к женщине и с символом вечной жизни – деревом. Лермонтовский дуб – своеобразный символ бессмертия, воплотивший в себе мечту поэта о победе жизни над смертью. Поэтому лирический герой мечтает о том, чтобы ему «про любовь» «сладкий голос пел». При этом песня о любви должна сливаться с шумом дуба – мифологическим образом «древа жизни»: «Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, / Про любовь мне сладкий голос пел, / Надо мной чтоб вечно зеленея / Темный дуб склонялся и шумел» (I, 488). Можно предположить, что поэтическое мироощущение Лермонтова формировалось под влиянием традиций славянской мифологии. Именно поэтому он связывал мотив пути-дороги с образом древа жизни. «Дерево как метафора дороги, как путь, по которому можно достичь загробного мира, – общий мотив славянских поверий…»⁵

Так начало лермонтовской элегии «Выхожу один я на дорогу» логично завершалось по кольцевому принципу композиции символичным обращением к образу дерева. Лирический герой Лермонтова воспринимает жизнь в трагическом свете, что в немалой степени парадоксальным образом определяет его поразительное жизнелюбие. Оно объясняется мощным напором страстной натуры гениального поэта с его неистребимой жаждой жизни. Именно поэтому Лермонтова можно назвать поэтом, в творчестве которого нашла яркое отражение антиномия жизни и смерти. Осип Мандельштам в статье «Скрябин и христианство» писал: «…Смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено … Она служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной»⁶. На самом деле, ранняя смерть Лермонтова, предсказанная в лирике поэта, стала последним актом его жизнетворческой драмы.

В Лермонтовской энциклопедии отмечается, что «…в поэзии Лермонтова смерть предстает не как финал земного пути, естественный или «избранный» героем, а как провиденциальное ощущение гибели или близкой кончины… Сосредоточенность на судьбе неотделима у Лермонтова от постоянно мучивших его роковых предчувствий и прозрения будущего»⁷. Характер лирического героя Лермонтова ярче всего раскрывается через мотив предсказания собственной смерти, тесным образом связанный с осознанием собственной исключительности. Программным в связи с этим можно считать его раннее стихотворение «1831-го июня 11 дня», в котором наиболее полно и ярко проявилась

В связи с этим важно отметить, что «предчувствие смерти» у Лермонтова приобретает «общечеловеческое значение универсальной коллизии – Власть и Поэт»⁹. Именно поэтому он обращается к символическому образу казни на площади, на которой по велению властителя лишают жизни свободолюбивого творца. Предсказывая свою близкую гибель в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоскою» (1837), поэт обращается к приёму антитезы: грудь возлюбленной – плаха на эшафоте: «Я знал: удар судьбы меня не обойдет; / Я знал, что голова, любимая тобою, / С твоей груди на плаху перейдет» (I,384]. Свой трагический выбор Лермонтов осознанно сделал именно тогда, когда создал стихотворение «Смерть Поэта» (1837), в котором назвал истинных виновников гибели А.С. Пушкина: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, / Свободы, Гения и Славы палачи!» (I,373). Изображая дуэль Пушкина с Дантесом, Лермонтов предсказал и причину своей смерти: «Погиб поэт! – невольник чести» (I, 372). Особую смысловую роль обретает в стихотворении многозначный по своей символике образ тернового венца: «И прежний сняв венок, – они венец терновый, /Увитый лаврами, надели на него» (I,373). Этот образ становится выражением трагического мировосприятия Лермонтова. Мы видим этот венец и на голове его лирического героя в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоской»: «Я говорил тебе: ни счастия, ни славы / Мне в мире не найти; настанет час кровавый, / И я паду, и хитрая вражда /С улыбкой очернит мой недоцветший гений; /И я погибну без следа / Моих надежд, моих мучений, / Но я без страха жду довременный конец./ Давно пора мне мир увидеть новый;/ Пускай толпа растопчет мой венец: / Венец певца, венец терновый» (1,384). Обостренно осознавая роковую неотвратимость своей смерти в молодом возрасте, Лермонтов уподобляет судьбу Поэта крестному пути Спасителя.

На дар предвидения, который ярко проявился в этом стихотворении Лермонтова, обратил внимание философ Владимир Соловьев, отмечая способность поэта «переступать в чувствах и созерцаниях через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и неизменных отношений… Лермонтов не только предчувствовал свою роковую смерть, но и прямо видел ее заранее»¹⁰. Эта способность, дарованная гению свыше, раскрывается и в элегии «Выхожу один я на дорогу» (1841):

Так начало лермонтовской элегии «Выхожу один я на дорогу» логично завершалось по кольцевому принципу композиции символичным обращением к образу дерева. Лирический герой Лермонтова воспринимает жизнь в трагическом свете, что в немалой степени парадоксальным образом определяет его поразительное жизнелюбие. Оно объясняется мощным напором страстной натуры гениального поэта с его неистребимой жаждой жизни. Именно поэтому Лермонтова можно назвать поэтом, в творчестве которого нашла яркое отражение антиномия жизни и смерти. Осип Мандельштам в статье «Скрябин и христианство» писал: «…Смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено … Она служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной»¹². На самом деле, ранняя смерть Лермонтова, предсказанная в лирике поэта, стала последним актом его жизнетворческой драмы.