Елена ЛИТИНСКАЯ. Наперегонки с прошлым

Манхэттен Бич. Слюдой рябит вода.
Вечерний моцион. Тащу по кромке
воз жизни за собою в никуда.
Ладонь сжимает памяти обломки.

Когда-то здесь сочились шашлыки,
румянились, шампурами пронзённы –
плоды Его шеф-поварской руки,
кулибинской. То было время оно,

когда здесь собиралась вся семья,
тому назад лет двадцать или ране.
Остались одиночки: ты и я,
два островка средь шторма в океане.

Того гляди накроет нас волной,
и не спасёт царевна Навсикая.
Не примет в свой ковчег и новый Ной.
По паре – твари. Лишних отсекает…

Бросаю взгляд на Рокавея мыс.
К воротам в океан спешит регата.
И радует спасительная мысль:
быть может, «никуда» ведёт куда-то?

* * *
Утро. Пляж Манхэттен-бич.
Я сижу на лавочке.
Надо мной гортанный клич
чаек. Google-справочник

на мобильнике листаю,
заедая снедью.
Дыры в памяти латаю
паутинной нитью.

Мне нырнуть бы в океан.
Я ж в былом барахтаюсь:
как мы плыли окаян-
ной casino-яхтою.

Качка для меня – беда.
Ты спустил все денежки.
А кругом одна вода.
Никуда не денешься.

Было плохо ль, хорошо.
Было. Это главное.
А сегодня – день прошёл.
Ну, и ладно!

* * *
В моей гостиной всё как двадцать лет назад.
Застыла мебель в неподвижности покорной.
Минуты, месяцы, года бегут, спешат,
мелькают, как в кино, под щёлканье попкорна.

О, как мне разрешить извечный сей конфликт
меж бегом времени и косностью пространства?
Вертеть то в профиль, то анфас жилища лик
и время обуздать, стреножить постоянством?

Wall-unit – мощное хранилище вещей –
посуды, книг и сувенирных безделушек.
И чахну я над ними, словно царь Кощей
над златом. Ну а голос памяти всё глуше.

Уже не помню я, когда, в какой стране
да и зачем иное или то купила.
И напрочь монстр-саркофаг прижат к стене.
Врос в пол и в потолок и сдвинуть не под силу.

Зависла я, как шар, в пространстве временнóм.
И в небо не хочу, и не желаю в землю.
Но властно тикает упрямый метроном,
моим желаниям не внемля.

* * *
Словно от холеры, бегство от уюта.
Мчитесь скрасить жизни серую тоску.
Я не сдвинусь с места. Вперилась в компьютер.
Можете приставить пистолет к виску.

Виды на Мадриды более не манят.
То мельканье кадров. Суета сует.
Пребываю прочно в сладостном обмане,
что на целом свете – лучше дома нет.

Видно, я из памяти, постарев, стираю
в давних дивных дюнах ног своих следы.
Яблоки вкушаю с рынка, не из рая.
Саранча поела райские сады.

В Хилтонах, Хаяттах всё равно не скрыться
времени покорной, сгорбленной душе.
Города и страны – просто за границей,
за условной гранью на меже.

Д.И.

Я давно у тебя не была.
Между нами – мосты и дороги.
И дела, каждый день – дела,
неотложные. Видят боги!

Между нами – снегов полотно,
ураганы, торнадо и штормы.
Между нами – глухое окно,
где навеки задёрнуты шторы.

Между нами – граница миров
на крутом, роковом косогоре.
Я приду к тебе на Покров.
Или завтра. Ну, словом, вскоре.

Все заботы перечеркну.
Ты моё неотложное дело.
И к холодному камню прильну.
«Вот несчастная, очумела!

Встань, простудишься! – пробурчит
могильщик, старик-бедолага. –
Вишь, на юг улетают грачи». –
И откроет заветную флягу.

* * *

Уже начало ноября
К порогу подступает влажно.
Вера Зубарева

Ноябрь. Первое число.
И солнца тщетные порывы
пробить туманное стекло
небесной тверди. Златогривы
деревья всё ещё пока.
Но судьбоносная рука
безжалостным осенним ветром
раскачивает лихо ветви.
И листья в жёлто-красной гамме
шуршат покорно под ногами.
С лица печаль, как грим, сниму я
и как-нибудь перезимую,
в гостиной разожгу камин
и напишу тебе: “Come in!”

* * *
Звёзды больше не падают
по закону инерции.
Не увижу я Падую,
не увижу Венецию.
Ни желанья загадывать,
ни разгадывать коды.
Ох, какие же гады вы,
мои поздние годы!

* * *
За жаркие деньки зима метелью мстит.
И завывает тьюнами насмешник-ветер.
Уснуть бы, как медведь, и видеть сны о лете.
Открыть глаза, когда черёмухе цвести.

Ты снова позовёшь меня на рандеву,
и память похоронит глубину сугробов,
в которых мы с тобою утопали оба,
когда искали прошлогоднюю траву…

Зачем теперь нам пожелтелая трава –
былого пыла отгоревшие останки?
Перезимуем в домике у тёплой стенки.
А там, глядишь, апрель – и новая глава.

* * *
Догоняет меня прошлое
и покоя не даёт.
Жизнь не так, как надо, прожита,
и запрет на задний ход.

Спотыкалась о колдобины,
улетала к небесам.
Повторяю: «Эх. когда бы не
был закрыт тогда Сезам!

Я б пошла иной дорогою,
разомкнув упрямый круг,
и царевной-недотрогою
дождалась тебя, мой друг!»

Лица, блёклые от давности:
то король или валет?
Груз тех встреч моим годам нести –
в поисках добра во зле.

В дурака сыграть мне выпало.
Я и чёрная дыра.
И стою я с красным вымпелом –
победитель и дурак.

Новый год. Надежды плавятся
тлеют, гаснут, как свеча.
Знаю, это не понравится
вам. Но я ведь сгоряча…

* * *
Я хочу тебя понять
зреньем, слухом и наитьем.
Тщетно. И готова вытья я,
лишняя, как буква ять,
что – de brevitate vitae* –
выгнали из алфавита.
И с тех пор наш алфавит
зримо проще стал на вид.

Жизнь людская коротка.
(Сетовал о том Сенека.)
Ниже сноска. Покумекай
и не пялься в облака,
о несбыточном стеная.
Заверяю: я земная.
Сериалом сплин лечу.
Впрочем, лучше умолчу…

И меня, мой друг, поверь,
выбросить не так-то просто.
Я хоть небольшого роста,
но во мне и ять, и ерь,
ижица и иже с ними,
устаревшими, чудны́ми…
Оный манускрипт прочесть
не дано кому невесть.

Убери свой щит и меч!
Скинь дешёвую кольчугу,
дай нам обрести друг друга!
Приходи, растопим печь,
отогреем души, пальцы
и натянем жизнь на пяльцы,
чтоб судьбу за пядью пядь
вольнодумно вышивать.

*Луций Анней Сенека. О скоротечности жизни.

* * *
Саксофон в телевизоре плачет,
рыдает бесслёзно.
Время легло на плечи.
Cбросить поздно!

Завалило выход глыбой.
Жгутом – горло.
А что предсказатель Глоба?
В памяти голо.

Буквы и цифры стёрлись.
Остался прочерк.
Ни зрителей, ни актёров,
ни других прочих.

Одно лишь местоимение –
я. Конец алфавита.
Пусто моё имение.
Свалила свита.

Снег – стеной тканной –
с небесных полатей.
Рвануть бы в Тоскану
в белоснежном платье.

В тепло завернётся стужа.
Платье растает.
Взлечу храбро над лужами
лебедем в стае.