Марина КУДИМОВА. Случай и везение. Бегущая строка

150 лет С. Н. Сергееву-Ценскому исполнится 30 сентября. Подгадать дату к выходу периодического издания сложно. Да и случай тут несколько особый. Так что не вижу греха в том, чтобы отметить юбилей немного заранее.

Эпопея «Севастопольская страда» переведена на десятки языков. Она родилась из замысла написать детскую историю Севастополя. Кажется, сегодня ее должны бесплатно раздавать в городском транспорте хотя бы в воспетом писателем городе. Нет, не раздают – и даже не вспоминают. А во время Великой Отечественной «Севастопольская страда» была не менее популярной, чем «Василий Теркин». О творчестве Сергеева-Ценского написана целая библиотека. Кем она хотя бы выборочно прочитана? Разве двумя подвижницами, исследующими творчество писателя. Никакого Ценского не читал сегодня практически никто. Ни повести «Чудо», по которой можно учиться понимать Россию, ни пронзительной «Печали полей», ни рассказов, которые украсили бы любую антологию. Книгу с названием «Печаль полей», выпустил ничтоже сумняшеся другой советский писатель А Горький, между тем, нежно любил эту повесть и заглавный ее образ использовал, описывая талант Сергея Есенина. Именно к Сергееву-Ценскому обратились из Нобелевского комитета с просьбой выдвинуть кандидата от СССР. Ценский, кстати, победивший Шолохова в качестве соискателя Сталинской премии, не раздумывая назвал имя своего вчерашнего соперника. Правда, премии Шолохову пришлось ждать еще 11 лет, но письмо Ценского сыграло ключевую роль в присуждении. Последнее собрание сочинений классика вышло в 1967-м (!) году. Жизнь Ценского – лучшая иллюстрация к теме «Роль случая и феномен везения в биографии писателя». А по-бальзаковски огромный замысел – «Преображение России» – так и не был завершен. Горький по вышедшим главам объявил роман лучшей книгой ХХ века.

С. Н. Сергеев-Ценский попал под санкции нашей литературной расточительности. Слишком богаты мы и обильны талантами. Можем позволить себе роскошь забыть писателя или просто перестать его читать. И кризис чтения в «самой читающей» мне кажется своего рода расплатой за эту расточительность. В Дании памятники Андерсену стоят гуще, чем скамейки для отдыха пешеходов. Венгрия усеяна статуями местночтимых литераторов, о которых никто за пределами страны слыхом не слыхивал.
Писатель этот делал единственно важное писательское дело – работал и думал. Вот фрагмент его письма Первому учредительному съезду российских писателей. Называется «Жизнь писателя должна быть подвигом». Сегодня название, кому-то покажется смешным. Ну, посмейтесь! «Огорчительным представляется мне, что в последнее время появляется у нас много книг, написанных как бы на родном языке, но на самом деле напоминающих дурные кальки с иноземной речи. Кому нужны эти жалкие подделки под русскую литературу?»

Теперь немного личного Меня впервые повезли к морю в 14 лет после операции по удалению миндалин. Операция была мучительная, делали ее поздно и по возрасту, и по анамнезу, и меня повезли восстанавливать. Местом исцеления была маленькая санаторная Алушта, где удаленные миндалины вознаградились рифмой в виде миндаля в бумажных кулечках – прямиком из жаровни, продаваемого тайком, но на каждом углу.
Экскурсия без поездок, на которые жалелось пляжное и процедурное время, была одна – в дом-музей С. Н. Сергеева-Ценского. Мы долго лезли на Орлиную гору, где писатель поставил дом по собственному проекту и где восстановил его, дотла разоренный, после фашистской оккупации. Из этого домика Сергея Николаевича выбивали то красные, то белые. Здесь он отсиживался от писательских собраний, никому не звонил и не писал без крайней нужды.  Открылся музей всего лет за пять до описываемого. В больнице я, мучительно глотая жидкую пищу прооперированным горлом, я прочла Хемингуэя и Ремарка и чувствовала себя умудренной и утомленной переживанием невзгод «потерянного поколения». Памятника писателю на набережной Цны, реки, давшей вторую половину его фамилии, еще не было в помине. Помню, как вышла в сад и там впервые увидела библейскую смоковницу – инжирное дерево, светло-серой корой притворяющееся обнаженным. Сад – еще одно создание владельца домика и плод его неусыпных забот. И похоронен он в миндальной роще возле своей усадьбы. Все в жизни зарифмовано – даже вырезанные миндалины.

Замечательно точно написала о Сергееве А. И. Цветаева: «Он втихую продолжал традиции дореволюционной христианской литературы, не критикуя вождей СССР».

150 лет С. Н. Сергееву-Ценскому исполнится 30 сентября. Подгадать дату к выходу периодического издания сложно. Да и случай тут несколько особый. Так что не вижу греха в том, чтобы отметить юбилей немного заранее.

Эпопея «Севастопольская страда» переведена на десятки языков. Она родилась из замысла написать детскую историю Севастополя. Кажется, сегодня ее должны бесплатно раздавать в городском транспорте хотя бы в воспетом писателем городе. Нет, не раздают – и даже не вспоминают. А во время Великой Отечественной «Севастопольская страда» была не менее популярной, чем «Василий Теркин». О творчестве Сергеева-Ценского написана целая библиотека. Кем она хотя бы выборочно прочитана? Разве двумя подвижницами, исследующими творчество писателя. Никакого Ценского не читал сегодня практически никто. Ни повести «Чудо», по которой можно учиться понимать Россию, ни пронзительной «Печали полей», ни рассказов, которые украсили бы любую антологию. Книгу с названием «Печаль полей», выпустил ничтоже сумняшеся другой советский писатель А Горький, между тем, нежно любил эту повесть и заглавный ее образ использовал, описывая талант Сергея Есенина. Именно к Сергееву-Ценскому обратились из Нобелевского комитета с просьбой выдвинуть кандидата от СССР. Ценский, кстати, победивший Шолохова в качестве соискателя Сталинской премии, не раздумывая назвал имя своего вчерашнего соперника. Правда, премии Шолохову пришлось ждать еще 11 лет, но письмо Ценского сыграло ключевую роль в присуждении. Последнее собрание сочинений классика вышло в 1967-м (!) году. Жизнь Ценского – лучшая иллюстрация к теме «Роль случая и феномен везения в биографии писателя». А по-бальзаковски огромный замысел – «Преображение России» – так и не был завершен. Горький по вышедшим главам объявил роман лучшей книгой ХХ века.

С. Н. Сергеев-Ценский попал под санкции нашей литературной расточительности. Слишком богаты мы и обильны талантами. Можем позволить себе роскошь забыть писателя или просто перестать его читать. И кризис чтения в «самой читающей» мне кажется своего рода расплатой за эту расточительность. В Дании памятники Андерсену стоят гуще, чем скамейки для отдыха пешеходов. Венгрия усеяна статуями местночтимых литераторов, о которых никто за пределами страны слыхом не слыхивал.
Писатель этот делал единственно важное писательское дело – работал и думал. Вот фрагмент его письма Первому учредительному съезду российских писателей. Называется «Жизнь писателя должна быть подвигом». Сегодня название, кому-то покажется смешным. Ну, посмейтесь! «Огорчительным представляется мне, что в последнее время появляется у нас много книг, написанных как бы на родном языке, но на самом деле напоминающих дурные кальки с иноземной речи. Кому нужны эти жалкие подделки под русскую литературу?»

Теперь немного личного Меня впервые повезли к морю в 14 лет после операции по удалению миндалин. Операция была мучительная, делали ее поздно и по возрасту, и по анамнезу, и меня повезли восстанавливать. Местом исцеления была маленькая санаторная Алушта, где удаленные миндалины вознаградились рифмой в виде миндаля в бумажных кулечках – прямиком из жаровни, продаваемого тайком, но на каждом углу.
Экскурсия без поездок, на которые жалелось пляжное и процедурное время, была одна – в дом-музей С. Н. Сергеева-Ценского. Мы долго лезли на Орлиную гору, где писатель поставил дом по собственному проекту и где восстановил его, дотла разоренный, после фашистской оккупации. Из этого домика Сергея Николаевича выбивали то красные, то белые. Здесь он отсиживался от писательских собраний, никому не звонил и не писал без крайней нужды.  Открылся музей всего лет за пять до описываемого. В больнице я, мучительно глотая жидкую пищу прооперированным горлом, я прочла Хемингуэя и Ремарка и чувствовала себя умудренной и утомленной переживанием невзгод «потерянного поколения». Памятника писателю на набережной Цны, реки, давшей вторую половину его фамилии, еще не было в помине. Помню, как вышла в сад и там впервые увидела библейскую смоковницу – инжирное дерево, светло-серой корой притворяющееся обнаженным. Сад – еще одно создание владельца домика и плод его неусыпных забот. И похоронен он в миндальной роще возле своей усадьбы. Все в жизни зарифмовано – даже вырезанные миндалины.

Замечательно точно написала о Сергееве А. И. Цветаева: «Он втихую продолжал традиции дореволюционной христианской литературы, не критикуя вождей СССР».