ТАТЬЯНА ОРБАТОВА ● ПРОЗА

ТАТЬЯНА ОРБАТОВА    ПОЛЕТИ НА НЕБКО

– Пыль тут не при чем. Глупо во всем искать налет времени, – сказала божья коровка жуку-долгоносику, когда тот обсмеял ее попытки выбраться из темно-серого рыхлого месива.
– Я и не ищу. Но если мы с тобой не будем хотя бы шутить над своим плачевным положением, точно помрем, – прогудел жук, шевеля волосатыми лапками перед усиками божьей коровки.
Но ей не до шуток – выбраться бы из пыли… А как хорошо было на широком зеленом листке лопуха! Мир казался таким дружелюбным и вдруг, бац, ветер. И… выковыривай теперь себя из этой мерзости.
– Не хочешь шутить, давай друг другу сказки рассказывать, – не унимался жук, – жили-были божья коровка и долгоносик. Пути их были далеки от встречи. Но ветер решил иначе…

– И ничего ветер не решил! Дыхнул, как… животное, вот мы и прозябаем тут. И обидно, главное. Кто я, а кто – ты? – возмутилась божья коровка.
– А кто мы? – удивился жук.
– Кто-кто… Такие разные!
– В пыли смотримся одинаково. Вот нависнет сейчас над нами башмак, и что, он будет думать о том, насколько мы разные? Наступит и привет!
Божья коровка в ужасе подвинулась ближе к долгоносику в поисках защиты.

– Эх, детка, – нежно прошептал он, лаская лапками жесткие крылышки несчастной. И она еще ближе подвинулась к нему. Где-то далеко отсвечивали стрекозы в радужных лучах солнышка и парили птицы… Недостижимая мечта божьей коровки. А здесь, рядом, такой теплый друг по несчастью.

Ей показалось, что время не просто замедлило свой ход, а остановилось, и в эту минуту стало совсем нестрашно барахтаться в пыли с незнакомцем. Впрочем, теперь он не казался ей таковым. Он стал самым близким и родным. Что было потом, трудно объяснить с точки зрения законов природы. Люди называют это любовью. Сколько времени так продолжалось бы, трудно сказать. Но природа снова себя проявила. На этот раз дождем (что поделаешь, она все время себя проявляет). Прохладные капли быстро прибили пыль к земле, умывая легкие тела насекомых. А потом появилась большая фигура, и жук-долгоносик был отфутболен в сторону, а божья коровка поднята вверх.

– Божья коровка, полети на небко, там твои детки, кушают котлетки, – запищал ребенок (а это был именно ребенок). Но она упрямо падала с его ладони вниз – в поисках того, с кем ей было так хорошо. Ребенок не унимался – поднимал ее с земли и снова требовал лететь на «небко». Когда же он понял, что божья коровка не полетит, забросил ее куда-то в кусты и зашагал по своим делам. Вечером, за ужином, он поинтересовался у родителей:

– Почему не все божьи коровки хотят лететь на небко?

– Может быть, им и тут хорошо, – рассудительно отметила мама, подкладывая еще одну увесистую котлету ему на тарелку.

– Но ведь там их детки!

– Значит, все их детки здесь, – пробурчал папа, листая газету. И вдруг возмущенно воскликнул:

– Какая чушь! Как можно писать такую нелепицу: «Самое правдивое зеркало то, в котором не отражаешься».

– А при чем здесь божья коровка? – спросил ребенок.

– Разве о ней сейчас речь! – раздраженно ответил папа и включил телевизор. Там показывали «Шоу долгоносиков»…

 

ФЕМИНИСТ

Ну и ночка была! Сначала резались в «дурака» на деньги. Хотели в преферанс, но выпили слишком много водки. На таком подпитии преферанс не покатил. Людвиг (вообще-то он – Лёня) в этот раз всех обыграл. Почему у него получилось выиграть, ведь обычно он провисает? Или сегодня Людвиг пил меньше всех? Нет, пил наравне с нами, но был трезвым, словно линза от микроскопа. Ах, да! Ему в любви не повезло! Повстречалась на его пути девица Лизавета, и он думал… Ну, что он думал, наверняка, мужикам понятно, а Лизка оказалась феминисткой. Говорит ему, дескать, Людвиг, права наши равные: ты – налево, я – направо, ты – в холодильник за колбасой, я – в твое портмоне за деньгами, чтобы эту самую колбасу купить; ты – работаешь, я – работаю; ты – спишь, я – сплю… Чем плохо? Так нет же! Людвигу это как скальпелем по темечку. В его портмоне денег нет, а колбасы хочется, работы отыскать не смог, а Лизавета – нашла. Налево он всегда ходил. После – мешки под глазами, перегар такой, что свечи в церкви тухнут, а также обязательное лечение в кожвендиспансере. А Лизка сходила разок направо и с бриллиантовым кольцом вернулась. Вчера вечером Людвиг разругался со своей зазнобой. Он ей пирожное принес – картошку, а она нос воротит, кольцом любуется. Собрал вещички и ко мне. Здесь мы с Данайцем и Мышей водочкой отогревались после трудовой недели. Как водится у мужиков, Людвига мы поддержали. Налили пару рюмок, разговор о бабьей сучности повели. Но меня понесло не в ту степь – встал я на позиции феминизма. Выпил, наверное, много. Говорю: «Други, бабы тоже права должны иметь, не одни же только обязанности. Желаю им этого от всего сердца!». Лучше бы молчал! Людвиг осатанел, покрыл меня матом, запихал в карманы выигрыш и был таков. Я, Мыша и Данаец накатили еще на «коня» и на «курган», после чего разошлись. Они сказали, что идут «козу водить», то есть еще к кому-то в гости, а у меня силенок не было. И потом, хотелось побыть в одиночестве – подумать о феминизме. Долго думать не пришлось – сморила водочка.

Зачем рассказываю это? Чтобы понятно было, откуда ноги растут у того, что произошло со мной сегодня. Итак, проснулся я. Что уже, слава Богу! Но сразу встать не смог. Ноги ватные, голова чугунная, как пепельница моего прадеда, во рту – словно навозные мухи яйцеклад зарыли. Открыл окна, проветриваю, а сам в холодильник – за пивом. Несколько глотков и можно идти на работу. Выхожу из подъезда, глядь, дама бальзаковских лет в оранжевой фуфайке улицу метет, да так, что пыль вперемешку с палочками Коха, до третьего этажа достает. Подхожу я к дамочке бочком, дышу в другую сторону от ее лица, и интересуюсь по-доброму: «Вы наш дворник?». Поворачивается она ко мне, глядит внимательно, а потом изрекает гордо: «Нет у вас дворника!». Я остолбенел, а дамочка, как ни в чем не бывало, продолжает улицу мести. Наваждение, думаю. Если нет у нас дворника, кто она? Долго думать не пришлось. Впечатления перекрыли крики девушки. Она стояла на балконе почти раздетая и орала выбежавшему из подъезда молодому человеку: «Не позволю брать у меня деньги в таких маленьких купюрах!»

Я совсем озадачился. А в больших купюрах брать можно? Юноша покрутил пальцем у виска и, вытащив из кармана смятую десятку, бросил в мусорную урну и исчез куда-то. К урне подошли две бомжички. Одна молодая, совсем еще девочка, а другая – тетка лет шестидесяти. Последняя вытащила десятку и молодой отдала. После принялась выуживать содержимое мусорного контейнера, раскладывая его на асфальте. Говорит: «это – одежда, а это – еда». Молодая стыдится, лицо отворачивает, краснея шепчет: «Неловко мне!». А старуха глянула на нее строго, а затем и выдает фразу в духе Спинозы: «Запомни, милая! Город не терпит слабых!»

На этом самом месте решил я не обращать внимание на то, что сегодня бабы говорят. Видно, после вчерашнего, я не пришел в себя и поэтому все не так понимаю. Отрешился от мирской суеты и побрел на автобусную остановку. А там народу тьма-тьмущая. И все почему-то женщины. Хоть бы один мужик был! Наваждение какое-то, думаю, придется «тачку» брать. Стою почти на дороге, голосую, буквально в истерике, а в мимо проезжающих авто одни дамы за рулем. Никто никого не обгоняет. Едут медленно, порой открывая окна и переговариваясь на ходу. Где, думаю, все мужики? Кручу головой вокруг собственной оси, нет их. И вдруг вижу – по всем стенам портреты развешены. Приглядываюсь – мужики, а среди них Мыша, Данаец, Людвиг. Представьте себе, все стены обклеены фотками, в стиле «спи спокойно, наш дорогой товарищ» или «его разыскивает милиция», а под ними надпись: «Они ПОПАЛИ в хорошие руки!». Блин, думаю, вчера этого не было. А тем временем женщины меня заметили. Глядят странно, кучкуются возле меня. Одна говорит: «Горемычный! Один ты еще не задействован!», и под ручку меня хвать. Хотел я отдернуть руку, но тетка очень крепкая, словно резинка в трусах. «Не трогайте меня», – бормочу я, икая то ли от страха, то ли с бодуна. Не слышит. Глаза у нее добрые… как у всех матерей на картинках букваря. Всё, думаю, сошел с ума. И тут увидел Людвига. Он стоял на другой стороне улицы и руками размахивал. Кое-как вырвавшись из западни, я побежал к приятелю. Бегу, кричу: «ааааа!», а он только головой кивает.

– Доигрался с феминизмом? – вопит, – теперь кранты. Женщинам феминизм нужен был, чтобы нас, мужиков, подмять. Сначала они за равные права боролись, а потом природной хитростью стали во всем нас превосходить. Теперь мужики сидят дома, готовят еду, стирают, убирают, а они управляют фирмами, организациями… Да что там! Целыми государствами! Никакой политической борьбы, никаких войн, по всему миру – одни сопли. Дескать, ах, мир во всем мире… ах, жизнь ценная! Она и была ценная, пока бабы власть не получили. Ведь жизнь лишь тогда ценной становится, когда на волоске висит. А они что? Канатами ее утяжелили. Никакого риска!

– Но при чем здесь я? – мне стало дурно от его слов.

– А кто вчера кричал о равных правах мужчин и женщин? – заорал Людвиг.

– Мало ли кто и что под водочку говорит! – попытался я оправдаться.

– Вчера был особенный день. По древнему преданию, если несколько тысяч мужчин одновременно и от всего сердца загадают в этот день одно и то же желание, оно сбудется. Ты был не один.

– Постой! Если «мир во всем мире», откуда же взялись бомжички? – опешил я.

– Ты слышал, они говорили, что город не терпит слабых! Это женское высказывание? Нет! Не женщины это, а переодетые мужики!

От всего происходящего я одурел. Но в этот момент из подворотни высунулась голова мрачного старикашки.

– Давайте-ка сюда, молодцы! – прошамкал он беззубым ртом.

Мы подошли к нему, он и говорит:

– Если вы сыграете со мной в игру «Самый тупой», помогу вам. Я начинаю фразу, а вы ее продолжаете, но первая строка не должна стыковаться с другой. В этом и заключается тупость играющих.

Что оставалось делать? Мы согласились. Но Людвиг сказал, что играть буду я, как провинившийся. Старику было все равно. Он почесал свою лохматую головешку и произнес:

– Горит лампочка.

– Гниет тумбочка – отвечаю ему.

Он заурчал от удовольствия и продолжил:

– Иду. Люк…

– Погода плохая… – говорю.

– Балконная дверь.

– Хорошие ставни!

– Лицо гладкое! – выпалил он.

– Лед разрезан коньком! – разошелся я.

Рассмеялся дедок и, хлопнув меня ладонью по плечу, брякнул:

– Едет машина.

– За ней лошадь идет, – продолжаю я, а сам хрясь ему по чубчику.

Задумался старикан, а потом и говорит:

– Если сейчас угадаешь, все вернется на круги своя, – и выпалил:

– Красивый почерк!

Я вобрал в себя как можно больше воздуха и выдохнул:

– Счастливая старость!

Гляжу, пузырьки перед глазами поплыли, лица Людвига и деда стали прозрачными. Звон в ушах, как будто колокольня рядом… Очнулся – стою на автобусной остановке. Рядом со мной Людвиг, Мыша и Данаец. А вокруг мужики, женщины. Поровну и тех и других. Посовещались мы с дружбанами и решили на работу не идти. Накупили водочки, закуски и домой ко мне направились. Там, понятное дело, не до карт. Сидим, пьем, едим. Молча.

– И что это за штымп из подворотни? – наконец я нарушил тишину.

– Ты что не узнал его? Это же наш одноклассник – Бидон! – в один голос произнесли друзья.

– Какой бидон? У нас такого не было! – воскликнул я.

– Вообще-то он – Биня, – сказал Людвиг.

– Тот Биня, из-за которого кабинет химии чуть не взлетел на воздух? – удивился я.

– Именно он, – закивал Мыша.

– Тот Биня, у которого мы все списывали, и который всегда подсказывал нам на уроках физики?

– Именно он, – кивнул Данаец.

– Но почему он такой старый? – воскликнул я.

– Так он же человек с двойным дном, – в унисон завопили друзья.

Теперь мне многое стало понятным. Мы еще немного попили водочки, а затем разошлись по домам. Не знаю как Мыша, Людвиг и Данаец, но я еще часа два пытался свой почерк, похожий на кардиограмму во время тахикардии, изменить на каллиграфический. Ворох бумаги извел. Вскоре мои кривульки заметно улучшились, а на душе потеплело. Засыпая, я подумал:

– Может быть, это и есть первый шаг к счастливой старости? Эх, феминисткам бы красивый почерк! Желаю им этого от всего сердца …

 

«СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ ВО ВЛАСТИ ЯЗЫКА…»

– Зачем они все деревянные?

– Не зачем, а почему. Их сделали такими…

– Кто?

– Тот, кто их сотворил, сынок.

– А он тоже деревянный, или как папа Карло – живой?

– Кто его знает! Может быть, деревянный…

Митя был чувствительным мальчиком. Он смотрел на детали человеческой плоти, которые взрослые называли руками, ногами, головой, туловищем и удивлялся: почему они такие скрипучие?

– Хрии-хрии, – скрипели ноги мамы.

– Хря-хря, – руки папы.

– Скрах-скрах, – шея дедушки.

«Хорошо, что я бабушку не знал, а то совсем не спал бы. Но, может, она не скрипела?» – думал Митя.

Скрип не прекращался ни днем, ни ночью. Чтобы заглушить звук, мешающий жить, мальчик затыкал уши ватой и углублялся в чтение стихов. Поэты всегда будоражили его воображение, причем не только творениями, но и своим существованием. Когда-то в одной телевизионной передаче толстая тетенька вещала о странных талантливых и одновременно несчастных поэтах, которые не могли примириться с этой жизнью и поэтому создавали свой неповторимый, ведомый только им мирок, в который впускали особенно понятливых или таких же чокнутых, как они сами. Про чокнутых сказала не тетенька, а папа. Он не признавал поэтов, называя их «не в себе».

Пока Митя был маленьким, он верил папе, считая «не в себе» всех, кто не был похож на папу. Но однажды мальчик увидел, как плачет мама.

– Тик-тик, – скрипели слезы по ее щекам.

– Хры-хры, – хрустели костяшки папиных пальцев.

Они развелись. Папа обзавелся деревянной куклой Машей, кожа которой скрипела, когда она мыла руки и лицо с мылом, а Митя окончательно и бесповоротно решил стать поэтом. Чтобы войти в образ, он отрастил себе волосы, стал пить вино… много вина, и однажды Муза явилась к нему. Первые стихи Мити были о скрипе колеса жизни. Затем о скрипучих стенах, которые пугают детей своей неопределенностью. Его спрашивали, почему он ничего не пишет о душе, но у него на этот вопрос не было ответа. Скрип души он не слышал.

Митя пил, гулял и трепал свою Музу за косы. В знак благодарности сия покладистая дева дарила ему вдохновение. Понравилось Мите трепать косы. Поэтому первую девушку, которую он выбрал объектом для трепки, заставил отращивать волосы. Катя (ее так звали) была не прочь. Но косы росли медленно, зато скрипела она по-черному. Такой чернухи не выдержало даже Митино поэтическое терпение. Расставание прошло болезненно. Потрепав напоследок друг другу нервы, они расстались врагами.

Второй была Дина.

– Дин-дин-дин, – звучал ее голосок с еле уловимым скрипом.

И Митя решил – судьба. Но это была лишь ее ирония. Дина умело маскировала свой скрип звуками нежного голоска, но ночью во сне скрипела так, что лошади Митиных сновидений останавливались. От бессонницы и 25 кадра голоса любимой Митя перестал слышать Музу. Пришлось выбирать, и он выбрал Музу. Она, по крайней мере, давала трепать косы и дарила необходимое Мите вдохновение.

Расставшись с Диной, Митя обзавелся сарказмом и принялся коллекционировать кукол. Резиновые, деревянные, пластмассовые, худые, толстушки, грациозные «кобылки»… разными были куклы. И во всех он искал одно – отсутствие скрипа. Но они скрипели. Митя пил все больше вина, потом перешел на водочку. Муза все ему прощала и на некоторое время даже лишала слуха. В кромешной тишине он наблюдал за куклами, ласкал их, кормил, водил в кино, на дискотеки, в рестораны… А потом все начиналось сначала – возвращался слух.

Митя совсем отчаялся. Его бесил звук этой жизни и отсутствие понимания у кукол. Как-то вечером его голову посетила мысль:

– А что если научить кукол стихи сочинять? Может быть, тогда они скрипеть перестанут?

Изрядно потрепав Музу за косы, он приказал ей одарить особенно любимых кукол талантом стихосложения. Муза была мазохистской и согласилась, в обмен на то, что Митя будет чаще трепать ее за косы. Когда куклы заговорили стихами, Митя воспрянул духом – перестал пускаться во все тяжкие, надел белый костюм, побрился, постригся. Но… куклы могли говорить только его стихами, и в их устах они звучали пошло. Митя искал смысл в том, что лилось из уст его любимиц, а находил лишь свои собственные умозаключения, отягощенные невыносимым скрипом.

– За что мне такие мучения? Неужели для того, чтобы перестать слышать этот дурацкий звук, я должен умереть?

Однажды ночью, когда Митя выпил две бутылки вина и, заполировав его пивом, отключился, словно испорченное радио, его посетили Музы Великих поэтов. Они смотрели на парня, опухшего от слез и спиртного, и совещались. Одни Музы предлагали освободить Митю от страданий, сократив ему срок пребывания на Земле. Другие настаивали на том, что ему всего лишь следует почистить фильтры восприятия. Музы спорили, но решения не находили. И тут самая молчаливая Муза весело рассмеялась. От ее смеха в темной комнате возникла узкая полоска света. Свет был легким, почти невидимым, но его присутствия было достаточно, чтобы во всем Мире воцарилась тишина. Митя проснулся и, увидев в комнате столпотворение Муз, принялся изо всех сил тереть кулаками глаза, думая, что его посетила белая горячка. Но Музы не исчезали, а мир не скрипел. Испугался Митя, заметался по комнате в поисках выхода, но не нашел дверей. Пытался отыскать окна, но не было их во всей квартире. Митя закричал в отчаянии, и вдруг что-то невидимое коснулось его головы. Он затих, прислушиваясь к себе, и… услышал противный скрип, мучивший его с детства. Какофония звуков исходила вовсе не от Мира, а из глубины Митиной души. Митя плакал, узнавая ненавистные ему «хры-хры», «скры-скры», «тик-тик», «скрах-скрах», «дин-дин»… Его плечи сотрясались от рыданий, когда он понял, что его Муза была всего лишь отражением этого скрипа, а не Великим Замыслом.

Улыбнулись Музы, а одна из них, самая молчаливая, произнесла тихо:

– Смерть и жизнь во власти языка… Всегда помни об этом!

И Музы исчезли, унося с собой скрип Митиной души.

…Это утро было необычным. Митя сидел на кровати, наблюдая за восходом солнца. Он глядел в окно, наслаждаясь картиной зарождения нового дня, а в его душе зрели какие-то слова. Взяв лист бумаги и ручку, он записал:

«Обложили люди свои души налогом. Плачут души – налог велик. Слова текут, словно песок в часах, уплотняясь содержанием. Буквы закона припечатывают материю к жертвенному кресту, лишая песни. Напряжение рождает ответ, но слова ответа – искажение. Закрыты двери Материи, но нет защиты. Замкнуты замки, но ключи утеряны. Пусты окна, но забиты широкими досками. Нет света, нет воздуха – пыль и паутина. Убрать, расчистить и видеть… Видеть плоды своих действий. Раскачаться на качелях и прыгнуть. Раскинуть руки и полететь… Не в одиночество – в источник. Стать Источником, оставаясь сознанием. Осознавать не слова, а суть. Стать Сутью, рождая радугу взаимодействий, а не сухие определения. И лететь! Забытое чувство Свободы…»

ТАТЬЯНА ОРБАТОВА    ПОЛЕТИ НА НЕБКО

– Пыль тут не при чем. Глупо во всем искать налет времени, – сказала божья коровка жуку-долгоносику, когда тот обсмеял ее попытки выбраться из темно-серого рыхлого месива.
– Я и не ищу. Но если мы с тобой не будем хотя бы шутить над своим плачевным положением, точно помрем, – прогудел жук, шевеля волосатыми лапками перед усиками божьей коровки.
Но ей не до шуток – выбраться бы из пыли… А как хорошо было на широком зеленом листке лопуха! Мир казался таким дружелюбным и вдруг, бац, ветер. И… выковыривай теперь себя из этой мерзости.
– Не хочешь шутить, давай друг другу сказки рассказывать, – не унимался жук, – жили-были божья коровка и долгоносик. Пути их были далеки от встречи. Но ветер решил иначе…

– И ничего ветер не решил! Дыхнул, как… животное, вот мы и прозябаем тут. И обидно, главное. Кто я, а кто – ты? – возмутилась божья коровка.
– А кто мы? – удивился жук.
– Кто-кто… Такие разные!
– В пыли смотримся одинаково. Вот нависнет сейчас над нами башмак, и что, он будет думать о том, насколько мы разные? Наступит и привет!
Божья коровка в ужасе подвинулась ближе к долгоносику в поисках защиты.

– Эх, детка, – нежно прошептал он, лаская лапками жесткие крылышки несчастной. И она еще ближе подвинулась к нему. Где-то далеко отсвечивали стрекозы в радужных лучах солнышка и парили птицы… Недостижимая мечта божьей коровки. А здесь, рядом, такой теплый друг по несчастью.

Ей показалось, что время не просто замедлило свой ход, а остановилось, и в эту минуту стало совсем нестрашно барахтаться в пыли с незнакомцем. Впрочем, теперь он не казался ей таковым. Он стал самым близким и родным. Что было потом, трудно объяснить с точки зрения законов природы. Люди называют это любовью. Сколько времени так продолжалось бы, трудно сказать. Но природа снова себя проявила. На этот раз дождем (что поделаешь, она все время себя проявляет). Прохладные капли быстро прибили пыль к земле, умывая легкие тела насекомых. А потом появилась большая фигура, и жук-долгоносик был отфутболен в сторону, а божья коровка поднята вверх.

– Божья коровка, полети на небко, там твои детки, кушают котлетки, – запищал ребенок (а это был именно ребенок). Но она упрямо падала с его ладони вниз – в поисках того, с кем ей было так хорошо. Ребенок не унимался – поднимал ее с земли и снова требовал лететь на «небко». Когда же он понял, что божья коровка не полетит, забросил ее куда-то в кусты и зашагал по своим делам. Вечером, за ужином, он поинтересовался у родителей:

– Почему не все божьи коровки хотят лететь на небко?

– Может быть, им и тут хорошо, – рассудительно отметила мама, подкладывая еще одну увесистую котлету ему на тарелку.

– Но ведь там их детки!

– Значит, все их детки здесь, – пробурчал папа, листая газету. И вдруг возмущенно воскликнул:

– Какая чушь! Как можно писать такую нелепицу: «Самое правдивое зеркало то, в котором не отражаешься».

– А при чем здесь божья коровка? – спросил ребенок.

– Разве о ней сейчас речь! – раздраженно ответил папа и включил телевизор. Там показывали «Шоу долгоносиков»…

 

ФЕМИНИСТ

Ну и ночка была! Сначала резались в «дурака» на деньги. Хотели в преферанс, но выпили слишком много водки. На таком подпитии преферанс не покатил. Людвиг (вообще-то он – Лёня) в этот раз всех обыграл. Почему у него получилось выиграть, ведь обычно он провисает? Или сегодня Людвиг пил меньше всех? Нет, пил наравне с нами, но был трезвым, словно линза от микроскопа. Ах, да! Ему в любви не повезло! Повстречалась на его пути девица Лизавета, и он думал… Ну, что он думал, наверняка, мужикам понятно, а Лизка оказалась феминисткой. Говорит ему, дескать, Людвиг, права наши равные: ты – налево, я – направо, ты – в холодильник за колбасой, я – в твое портмоне за деньгами, чтобы эту самую колбасу купить; ты – работаешь, я – работаю; ты – спишь, я – сплю… Чем плохо? Так нет же! Людвигу это как скальпелем по темечку. В его портмоне денег нет, а колбасы хочется, работы отыскать не смог, а Лизавета – нашла. Налево он всегда ходил. После – мешки под глазами, перегар такой, что свечи в церкви тухнут, а также обязательное лечение в кожвендиспансере. А Лизка сходила разок направо и с бриллиантовым кольцом вернулась. Вчера вечером Людвиг разругался со своей зазнобой. Он ей пирожное принес – картошку, а она нос воротит, кольцом любуется. Собрал вещички и ко мне. Здесь мы с Данайцем и Мышей водочкой отогревались после трудовой недели. Как водится у мужиков, Людвига мы поддержали. Налили пару рюмок, разговор о бабьей сучности повели. Но меня понесло не в ту степь – встал я на позиции феминизма. Выпил, наверное, много. Говорю: «Други, бабы тоже права должны иметь, не одни же только обязанности. Желаю им этого от всего сердца!». Лучше бы молчал! Людвиг осатанел, покрыл меня матом, запихал в карманы выигрыш и был таков. Я, Мыша и Данаец накатили еще на «коня» и на «курган», после чего разошлись. Они сказали, что идут «козу водить», то есть еще к кому-то в гости, а у меня силенок не было. И потом, хотелось побыть в одиночестве – подумать о феминизме. Долго думать не пришлось – сморила водочка.

Зачем рассказываю это? Чтобы понятно было, откуда ноги растут у того, что произошло со мной сегодня. Итак, проснулся я. Что уже, слава Богу! Но сразу встать не смог. Ноги ватные, голова чугунная, как пепельница моего прадеда, во рту – словно навозные мухи яйцеклад зарыли. Открыл окна, проветриваю, а сам в холодильник – за пивом. Несколько глотков и можно идти на работу. Выхожу из подъезда, глядь, дама бальзаковских лет в оранжевой фуфайке улицу метет, да так, что пыль вперемешку с палочками Коха, до третьего этажа достает. Подхожу я к дамочке бочком, дышу в другую сторону от ее лица, и интересуюсь по-доброму: «Вы наш дворник?». Поворачивается она ко мне, глядит внимательно, а потом изрекает гордо: «Нет у вас дворника!». Я остолбенел, а дамочка, как ни в чем не бывало, продолжает улицу мести. Наваждение, думаю. Если нет у нас дворника, кто она? Долго думать не пришлось. Впечатления перекрыли крики девушки. Она стояла на балконе почти раздетая и орала выбежавшему из подъезда молодому человеку: «Не позволю брать у меня деньги в таких маленьких купюрах!»

Я совсем озадачился. А в больших купюрах брать можно? Юноша покрутил пальцем у виска и, вытащив из кармана смятую десятку, бросил в мусорную урну и исчез куда-то. К урне подошли две бомжички. Одна молодая, совсем еще девочка, а другая – тетка лет шестидесяти. Последняя вытащила десятку и молодой отдала. После принялась выуживать содержимое мусорного контейнера, раскладывая его на асфальте. Говорит: «это – одежда, а это – еда». Молодая стыдится, лицо отворачивает, краснея шепчет: «Неловко мне!». А старуха глянула на нее строго, а затем и выдает фразу в духе Спинозы: «Запомни, милая! Город не терпит слабых!»

На этом самом месте решил я не обращать внимание на то, что сегодня бабы говорят. Видно, после вчерашнего, я не пришел в себя и поэтому все не так понимаю. Отрешился от мирской суеты и побрел на автобусную остановку. А там народу тьма-тьмущая. И все почему-то женщины. Хоть бы один мужик был! Наваждение какое-то, думаю, придется «тачку» брать. Стою почти на дороге, голосую, буквально в истерике, а в мимо проезжающих авто одни дамы за рулем. Никто никого не обгоняет. Едут медленно, порой открывая окна и переговариваясь на ходу. Где, думаю, все мужики? Кручу головой вокруг собственной оси, нет их. И вдруг вижу – по всем стенам портреты развешены. Приглядываюсь – мужики, а среди них Мыша, Данаец, Людвиг. Представьте себе, все стены обклеены фотками, в стиле «спи спокойно, наш дорогой товарищ» или «его разыскивает милиция», а под ними надпись: «Они ПОПАЛИ в хорошие руки!». Блин, думаю, вчера этого не было. А тем временем женщины меня заметили. Глядят странно, кучкуются возле меня. Одна говорит: «Горемычный! Один ты еще не задействован!», и под ручку меня хвать. Хотел я отдернуть руку, но тетка очень крепкая, словно резинка в трусах. «Не трогайте меня», – бормочу я, икая то ли от страха, то ли с бодуна. Не слышит. Глаза у нее добрые… как у всех матерей на картинках букваря. Всё, думаю, сошел с ума. И тут увидел Людвига. Он стоял на другой стороне улицы и руками размахивал. Кое-как вырвавшись из западни, я побежал к приятелю. Бегу, кричу: «ааааа!», а он только головой кивает.

– Доигрался с феминизмом? – вопит, – теперь кранты. Женщинам феминизм нужен был, чтобы нас, мужиков, подмять. Сначала они за равные права боролись, а потом природной хитростью стали во всем нас превосходить. Теперь мужики сидят дома, готовят еду, стирают, убирают, а они управляют фирмами, организациями… Да что там! Целыми государствами! Никакой политической борьбы, никаких войн, по всему миру – одни сопли. Дескать, ах, мир во всем мире… ах, жизнь ценная! Она и была ценная, пока бабы власть не получили. Ведь жизнь лишь тогда ценной становится, когда на волоске висит. А они что? Канатами ее утяжелили. Никакого риска!

– Но при чем здесь я? – мне стало дурно от его слов.

– А кто вчера кричал о равных правах мужчин и женщин? – заорал Людвиг.

– Мало ли кто и что под водочку говорит! – попытался я оправдаться.

– Вчера был особенный день. По древнему преданию, если несколько тысяч мужчин одновременно и от всего сердца загадают в этот день одно и то же желание, оно сбудется. Ты был не один.

– Постой! Если «мир во всем мире», откуда же взялись бомжички? – опешил я.

– Ты слышал, они говорили, что город не терпит слабых! Это женское высказывание? Нет! Не женщины это, а переодетые мужики!

От всего происходящего я одурел. Но в этот момент из подворотни высунулась голова мрачного старикашки.

– Давайте-ка сюда, молодцы! – прошамкал он беззубым ртом.

Мы подошли к нему, он и говорит:

– Если вы сыграете со мной в игру «Самый тупой», помогу вам. Я начинаю фразу, а вы ее продолжаете, но первая строка не должна стыковаться с другой. В этом и заключается тупость играющих.

Что оставалось делать? Мы согласились. Но Людвиг сказал, что играть буду я, как провинившийся. Старику было все равно. Он почесал свою лохматую головешку и произнес:

– Горит лампочка.

– Гниет тумбочка – отвечаю ему.

Он заурчал от удовольствия и продолжил:

– Иду. Люк…

– Погода плохая… – говорю.

– Балконная дверь.

– Хорошие ставни!

– Лицо гладкое! – выпалил он.

– Лед разрезан коньком! – разошелся я.

Рассмеялся дедок и, хлопнув меня ладонью по плечу, брякнул:

– Едет машина.

– За ней лошадь идет, – продолжаю я, а сам хрясь ему по чубчику.

Задумался старикан, а потом и говорит:

– Если сейчас угадаешь, все вернется на круги своя, – и выпалил:

– Красивый почерк!

Я вобрал в себя как можно больше воздуха и выдохнул:

– Счастливая старость!

Гляжу, пузырьки перед глазами поплыли, лица Людвига и деда стали прозрачными. Звон в ушах, как будто колокольня рядом… Очнулся – стою на автобусной остановке. Рядом со мной Людвиг, Мыша и Данаец. А вокруг мужики, женщины. Поровну и тех и других. Посовещались мы с дружбанами и решили на работу не идти. Накупили водочки, закуски и домой ко мне направились. Там, понятное дело, не до карт. Сидим, пьем, едим. Молча.

– И что это за штымп из подворотни? – наконец я нарушил тишину.

– Ты что не узнал его? Это же наш одноклассник – Бидон! – в один голос произнесли друзья.

– Какой бидон? У нас такого не было! – воскликнул я.

– Вообще-то он – Биня, – сказал Людвиг.

– Тот Биня, из-за которого кабинет химии чуть не взлетел на воздух? – удивился я.

– Именно он, – закивал Мыша.

– Тот Биня, у которого мы все списывали, и который всегда подсказывал нам на уроках физики?

– Именно он, – кивнул Данаец.

– Но почему он такой старый? – воскликнул я.

– Так он же человек с двойным дном, – в унисон завопили друзья.

Теперь мне многое стало понятным. Мы еще немного попили водочки, а затем разошлись по домам. Не знаю как Мыша, Людвиг и Данаец, но я еще часа два пытался свой почерк, похожий на кардиограмму во время тахикардии, изменить на каллиграфический. Ворох бумаги извел. Вскоре мои кривульки заметно улучшились, а на душе потеплело. Засыпая, я подумал:

– Может быть, это и есть первый шаг к счастливой старости? Эх, феминисткам бы красивый почерк! Желаю им этого от всего сердца …

 

«СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ ВО ВЛАСТИ ЯЗЫКА…»

– Зачем они все деревянные?

– Не зачем, а почему. Их сделали такими…

– Кто?

– Тот, кто их сотворил, сынок.

– А он тоже деревянный, или как папа Карло – живой?

– Кто его знает! Может быть, деревянный…

Митя был чувствительным мальчиком. Он смотрел на детали человеческой плоти, которые взрослые называли руками, ногами, головой, туловищем и удивлялся: почему они такие скрипучие?

– Хрии-хрии, – скрипели ноги мамы.

– Хря-хря, – руки папы.

– Скрах-скрах, – шея дедушки.

«Хорошо, что я бабушку не знал, а то совсем не спал бы. Но, может, она не скрипела?» – думал Митя.

Скрип не прекращался ни днем, ни ночью. Чтобы заглушить звук, мешающий жить, мальчик затыкал уши ватой и углублялся в чтение стихов. Поэты всегда будоражили его воображение, причем не только творениями, но и своим существованием. Когда-то в одной телевизионной передаче толстая тетенька вещала о странных талантливых и одновременно несчастных поэтах, которые не могли примириться с этой жизнью и поэтому создавали свой неповторимый, ведомый только им мирок, в который впускали особенно понятливых или таких же чокнутых, как они сами. Про чокнутых сказала не тетенька, а папа. Он не признавал поэтов, называя их «не в себе».

Пока Митя был маленьким, он верил папе, считая «не в себе» всех, кто не был похож на папу. Но однажды мальчик увидел, как плачет мама.

– Тик-тик, – скрипели слезы по ее щекам.

– Хры-хры, – хрустели костяшки папиных пальцев.

Они развелись. Папа обзавелся деревянной куклой Машей, кожа которой скрипела, когда она мыла руки и лицо с мылом, а Митя окончательно и бесповоротно решил стать поэтом. Чтобы войти в образ, он отрастил себе волосы, стал пить вино… много вина, и однажды Муза явилась к нему. Первые стихи Мити были о скрипе колеса жизни. Затем о скрипучих стенах, которые пугают детей своей неопределенностью. Его спрашивали, почему он ничего не пишет о душе, но у него на этот вопрос не было ответа. Скрип души он не слышал.

Митя пил, гулял и трепал свою Музу за косы. В знак благодарности сия покладистая дева дарила ему вдохновение. Понравилось Мите трепать косы. Поэтому первую девушку, которую он выбрал объектом для трепки, заставил отращивать волосы. Катя (ее так звали) была не прочь. Но косы росли медленно, зато скрипела она по-черному. Такой чернухи не выдержало даже Митино поэтическое терпение. Расставание прошло болезненно. Потрепав напоследок друг другу нервы, они расстались врагами.

Второй была Дина.

– Дин-дин-дин, – звучал ее голосок с еле уловимым скрипом.

И Митя решил – судьба. Но это была лишь ее ирония. Дина умело маскировала свой скрип звуками нежного голоска, но ночью во сне скрипела так, что лошади Митиных сновидений останавливались. От бессонницы и 25 кадра голоса любимой Митя перестал слышать Музу. Пришлось выбирать, и он выбрал Музу. Она, по крайней мере, давала трепать косы и дарила необходимое Мите вдохновение.

Расставшись с Диной, Митя обзавелся сарказмом и принялся коллекционировать кукол. Резиновые, деревянные, пластмассовые, худые, толстушки, грациозные «кобылки»… разными были куклы. И во всех он искал одно – отсутствие скрипа. Но они скрипели. Митя пил все больше вина, потом перешел на водочку. Муза все ему прощала и на некоторое время даже лишала слуха. В кромешной тишине он наблюдал за куклами, ласкал их, кормил, водил в кино, на дискотеки, в рестораны… А потом все начиналось сначала – возвращался слух.

Митя совсем отчаялся. Его бесил звук этой жизни и отсутствие понимания у кукол. Как-то вечером его голову посетила мысль:

– А что если научить кукол стихи сочинять? Может быть, тогда они скрипеть перестанут?

Изрядно потрепав Музу за косы, он приказал ей одарить особенно любимых кукол талантом стихосложения. Муза была мазохистской и согласилась, в обмен на то, что Митя будет чаще трепать ее за косы. Когда куклы заговорили стихами, Митя воспрянул духом – перестал пускаться во все тяжкие, надел белый костюм, побрился, постригся. Но… куклы могли говорить только его стихами, и в их устах они звучали пошло. Митя искал смысл в том, что лилось из уст его любимиц, а находил лишь свои собственные умозаключения, отягощенные невыносимым скрипом.

– За что мне такие мучения? Неужели для того, чтобы перестать слышать этот дурацкий звук, я должен умереть?

Однажды ночью, когда Митя выпил две бутылки вина и, заполировав его пивом, отключился, словно испорченное радио, его посетили Музы Великих поэтов. Они смотрели на парня, опухшего от слез и спиртного, и совещались. Одни Музы предлагали освободить Митю от страданий, сократив ему срок пребывания на Земле. Другие настаивали на том, что ему всего лишь следует почистить фильтры восприятия. Музы спорили, но решения не находили. И тут самая молчаливая Муза весело рассмеялась. От ее смеха в темной комнате возникла узкая полоска света. Свет был легким, почти невидимым, но его присутствия было достаточно, чтобы во всем Мире воцарилась тишина. Митя проснулся и, увидев в комнате столпотворение Муз, принялся изо всех сил тереть кулаками глаза, думая, что его посетила белая горячка. Но Музы не исчезали, а мир не скрипел. Испугался Митя, заметался по комнате в поисках выхода, но не нашел дверей. Пытался отыскать окна, но не было их во всей квартире. Митя закричал в отчаянии, и вдруг что-то невидимое коснулось его головы. Он затих, прислушиваясь к себе, и… услышал противный скрип, мучивший его с детства. Какофония звуков исходила вовсе не от Мира, а из глубины Митиной души. Митя плакал, узнавая ненавистные ему «хры-хры», «скры-скры», «тик-тик», «скрах-скрах», «дин-дин»… Его плечи сотрясались от рыданий, когда он понял, что его Муза была всего лишь отражением этого скрипа, а не Великим Замыслом.

Улыбнулись Музы, а одна из них, самая молчаливая, произнесла тихо:

– Смерть и жизнь во власти языка… Всегда помни об этом!

И Музы исчезли, унося с собой скрип Митиной души.

…Это утро было необычным. Митя сидел на кровати, наблюдая за восходом солнца. Он глядел в окно, наслаждаясь картиной зарождения нового дня, а в его душе зрели какие-то слова. Взяв лист бумаги и ручку, он записал:

«Обложили люди свои души налогом. Плачут души – налог велик. Слова текут, словно песок в часах, уплотняясь содержанием. Буквы закона припечатывают материю к жертвенному кресту, лишая песни. Напряжение рождает ответ, но слова ответа – искажение. Закрыты двери Материи, но нет защиты. Замкнуты замки, но ключи утеряны. Пусты окна, но забиты широкими досками. Нет света, нет воздуха – пыль и паутина. Убрать, расчистить и видеть… Видеть плоды своих действий. Раскачаться на качелях и прыгнуть. Раскинуть руки и полететь… Не в одиночество – в источник. Стать Источником, оставаясь сознанием. Осознавать не слова, а суть. Стать Сутью, рождая радугу взаимодействий, а не сухие определения. И лететь! Забытое чувство Свободы…»