ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● «И ПИСАТЬ ДО СМЕРТИ БЕЗ ОТВЕТА» ● ЭССЕ

БОРИС ПОПЛАВСКИЙ: К 75-летию со дня гибели

«Ничто, буквально ничто меня не радует… Смерть – небытие. Тоже и в Боге. Я понимаю Его как невероятную жалость к страдающим, но что толку, если сама жизнь есть мука.» Такую посмертную запись оставил в своем дневнике поэт Борис Поплавский.

Неожиданная и странная смерть тридцатидвухлетнего поэта потрясла Русский Париж. Было ли это самоубийство, убийство или случайная смерть – никто не знал. «Я помню смерть мне в младости певала:/Не дожидайся роковой поры» (Б. Поплавский). Писали, что он был отравлен чрезмерной дозой наркотиков каким-то монпарнаским проходимцем, не то русским, не то болгариным, который побоялся умирать в одиночку, и потому прихватил с собой Бориса.

 

Это была трагическая смерть одного из самых трагичных и значительных поэтов «потерянного поколения.» Его нашли рано утром, вместе с его знакомым, в маленьком магазине одежды, который принадлежал его матери. Поплавский умер во сне, повернувшись лицом к стенке. Он ушел в тот неизвестный, фантастический мир, в тот сон или полусон, в котором он прибывал все последнее время, ни с кем не попрощавшись, но оставив после себя черную, глубокую пропасть, наполненную до краев тайнописью его видений, одиночеством, нищетой.

С болью откликнулись на смерть Поплавского – В. Ходосевич, Д. Мережковский, Г. Газданов, Н. Татищев, Ю. Фельзен, Ю. Терапиано, и многие другие. Им было трудно представить, «что уже никогда больше не будет ни ночных разговоров, ни глухого голоса, читающего стихи о Морелле, ни бурных политических и философских споров.» По словам Ладинского «он погиб так рано, не использовав до конца своего таланта.»

«Гибель Бориса, до сих пор так и оставшаяся невыясненной,…повергла нас всех в отчаяние. Вернувшись с очередных летних каникул, я не узнал всегда бурного, полного жизни Бориса. Он как-то осунулся, потускнел, притих…Долго не решался спросить, в чем дело. А когда спросил,…он кротко и долго посмотрел на меня и сказал: «Не надо, не трогай, когда-нибудь все станет известным…Через два-три дня (или раньше, может быть, даже на следующий день) я не поверил своим глазам, увидев в «Последних Новостях» его портрет в траурной рамке, с подробным и невнятным описанием его гибели…Потом отпевали его в маленькой, бедной русской церковке.» Так позже описал свою последнюю встречу с Борисом его, друг З. Райс. Это была странная встреча, еще больше озадачивающая странным поведением Поплавского перед смертью. Но до сих пор нельзя с уверенностью сказать — повинна ли в его смерти трагическая случайность или он обдуманно пришел к решению уйти из жизни. Но многие близкие и друзья Поплавского уверены, что он был убит – якобы той ночью он познакомился с молодым человеком, замыслившим самоубийство, даже называли его имя, Сергей Ярхо. Ему было страшно умирать самому, и он решил прихватить с собой случайного знакомого, которым по иронии судьбы оказался Поплавский. Самоубийца и угостил поэта смертельной дозой героина.

На самом деле, смерть его так и осталась такой же загадочной и таинственной, как его жизнь и его поэзия. Мы так и не узнаем – то ли он свою скорую смерть предчувствовал, то ли ее планировал? «И все-таки, если заглянуть хоть немного глубже, становится ясна ужасная внутренняя неслучайность этого несчастья, как будто случайного.» (В. Ходасевич). Привожу странные, как бы провидческие строки из стихотворения Поплавского:

Прощай, эпическая жизнь,
Ночь салютует неизвестным флагом
И в пальцах неудачника дрожит
Газета мира с траурным аншлагом.

 

В день его похорон над Парижем было небо серым, мелко накрапывал осенний холодный дождь. По словам очевидцев на последней панихиде в жалкой церкви с цветными стеклами, на которых неумелой рукой были нарисованы картины священного содержания, собралось множество народа. Кроме тех, кто знал Поплавского как человека и как поэта, были еще люди, неизбежно присутствующие на всех похоронах и панихидах. Горели свечи, капал на руки горячий воск, брызги дождя долетали сквозь открытую дверь. И царило среди присутствующих то чувство последней непоправимости от безвременный смерти большого русского поэта.

Из дневника: «Я по-прежнему киплю под страшным давлением, без темы, без аудитории, без жены, без страны, без друзей…».

Сабля смерти свистит во мгле
Рубит головы наши и души.
Рубит пар на зеркальном стекле,
Наше прошлое и наше грядущее.

Борис Поплавский любил бродить по ночному Парижу или просиживать ночами с друзьями-литераторами в маленьком кафе Ротонда на Монпарнасе, где читали до утра стихи, дискуссировали или просто спорили о смысле жизни, и о смысле своего нищего существования. Октябрьские парижские дожди оплакивали в эту ночь нищего парижского скитальца и великого русского поэта. Его хоронили на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Над спящим бедным русским кварталом опустилась ночь, покрыв своим таинством так много затерянных на чужой земле судеб. Ночь пела свою колыбельную песню о еще одном погибшем поэте, о душе, затерянной в огромном холодном мире, которую никто не мог спасти или сломать преграду нескончаемого, трагического одиночества.

* * * * *

Борис Юлианович Поплавский родился 7 июля 1903 года в Москве, погиб 9 октября 1935 года в Париже. Семья была очень одаренная. Родители Поплавского познакомились в консерватории: мать играла на скрипке, а отец на фортепиано. Ю.И.Поплавский, отец поэта, был чрезвычайно оригинальной и колоритной фигурой для Москвы того времени. Человек несколько эксцентричный, он был одним из любимых учеников П.И.Чайковского. Тем не менее, он вскоре оставил музыку и занялся промышленной деятельностью. Мать поэта, Софья Валентиновна, приходилась дальней родственницей Е.П. Блаватской и сама увлекалась антропософией, что оказало влияние на формирование личности Бориса и на его постоянный интерес к теософии и оккультизму.

В семье, кроме Бориса, было еще трое детей и воспитывали их иностранные гувернеры. По воспоминаниям отца поэта, первое стихотворение Борис написал в возрасте двенадцати–тринадцати лет из чувства соперничества с сестрой Наталией, по словам М. Цветаевой, «лихорадочной меховой красавицей.» В письме Юрию Иваску от 19 ноября 1930 года Поплавский признается: «[Родители] жили богато, но детей притесняли и мучили, хотя ездили каждый год за границу и т.д. Дом был вроде тюрьмы, и эмиграция была для меня счастьем». Дружба с отцом, вражда с матерью — женщиной властолюбивой и жесткой — вот биографические корни двойственности, столь характерной для личности и творчества поэта.

Борис, обожал отца и, когда они стали жить раздельно, писал ему каждый день, — матери он за всю жизнь не послал ни одного письма. Глубокий разлад с Софьей Валентиновной, начавшийся в ранние годы и продолжавшийся всю жизнь, ее постоянное недовольство сыном, вечные упреки были причиной многих тяжелых столкновений и сумбурных, неприятных сцен.

Желанием утолить душевную муку и исцелить психическую травму объясняется и раннее пристрастие Бориса к наркотикам. В мир гашиша и кокаина, как и в мир поэзии, его ввела сестра Наталия, авангардная поэтесса, вращавшаяся в кругах литературной богемы. Жизнь красавицы Натальи сложилась не менее трагично, чем жизнь Бориса. Она выпустила в России одну книгу стихов «Стихи Зеленой Дамы.» Наталья вскоре покидает семью, чтобы “искать нового счастья”. Она умрет во второй половине двадцатых годов в Шанхае от крупозного воспаления легких, вызванного злоупотреблением опиумом. Брат Валентин, бывший офицер, запишется в Сорбонну, но вскоре вынужден будет по бедности стать шофером такси.

После Октябрьской революции семья жила короткое время в Константинополе. В мае 1921 года отец и сын Поплавские уезжают в Париж, где поселяются в бедной гостинице на улице Жакоб. Борис посещает Художественную академию «Гранд Шомьер» на Монпарнасе, сближается с группой молодых художников. Б.Поплавский рисует с натуры, но также пробует свои силы в модном тогда кубизме и пишет супрематические картины.

Самым крупным событием личной жизни Поплавского была его встреча в 1931 году с Натальей Ивановной Столяровой, единственным, пожалуй, серьезным его увлечением, с которым связаны сияющие минуты счастья и бесконечные часы великих мук. Вскоре после их знакомства она стала его невестой. Они часто встречались на литературных собраниях и на Монпарнасе – постоянном месте общения и встреч поэтов, писателей, художников. Н. И. Столяровой поэт посвятил один из лучших своих поэтических циклов “Над солнечною музыкой воды”, опубликованный посмертно в сборнике “Снежный час” (Париж, 1936). Не случайно встреча с ней открыла в его творчестве “солнечную” страницу. В цикле стихов “Над солнечною музыкой воды” центральными образами становятся свет, солнце, сияние. “Сияет жизнь”, “все свежестью полно”, “все наполнено солнечным знаньем”, блеском, радостью, молодостью. Любовь пробудила душу к “полногласию жизни”, и мучительная внутренняя борьба разрешилась гармоническим аккордом:

Смерть глубока, но глубже воскресенье
Прозрачных листьев и горячих трав,
Я понял вдруг, что может быть весенний
Прекрасный мир и радостен и прав.

 

В декабре 1934 года Наталья Столярова уехала в СССР с отцом. Перед отъездом Борис Поплавский договорился с ней о том, что, если она сама не вернется через год и если он получит от нее хорошие известия, он поедет в Россию к ней. Сейчас стало известно, что отец Н. И. Столяровой был расстрелян вскоре после возвращения. В 1937 г. Наталия Столярова была арестована и осуждена на восемь лет. Все письма и автографы Поплавского были у нее изъяты при обыске. Она умерла в Москве в 1984 году.

Печататься Поплавский начал еще до эмиграции в провинциальных альманахах. В 1931 году в Париже вышла его первая книга стихов «Флаги». После его смерти – «Снежный час» (1936), «Дирижабль неизвестного направления» (1965), куда вошли стихи, обнаруженные уже после его смерти, и трехтомник его стихов вышел в 1980-1981 годах в университете Беркли под редакцией С. Карлинского. Остались также после его смерти фрагменты двух незаконченных романов «Аполлон Безобразов» и «Домой с небес» Теперь стихи и проза Бориса Поплавского широко известны в России.

* * * * *

Был Борис Поплавский по описанию друзей высокого роста, атлетического сложения, всегда носил черные очки, скрывающие его глаза и потому, по воспоминаниям Гайто Газданова «улыбка была похожа на улыбку доверчивого слепого». Был он некрасив, но успехом у многих женщин пользовался необыкновенным, благодаря его манере вести беседу и «способности все схватывать на лету». Об одаренности поэта и его необыкновенной личности писали многие. Прежде всего он оставил неизгладимое впечатление на современников, как человек и как личность, и это, в конечном итоге, отразилось и на оценке его стихов. Я думаю, что личность его была магически первична. Его философские высказывания записывались и передавались из уст в уста. Его умение страстно любить и также страстно ненавидеть, умение абстрактно мыслить и фанатически боготворить поэзию, его необычайная эрудиция, чистота и сложность его души, острота и гибкость ума – выдвигали его в ряд гениев. («Но отличительным свойством его натуры была разрывающая все преграды, безудержно и непрерывно прущая из него гениальность.» Ю. Фельзен).

О Борисе Поплавском пишут много, разбирают его поэзию, пытаясь разгадать тайну его души. Сейчас пишут, что В истории русской литературы ХХ века не было имени более загадочного и таинственного, чем Борис Поплавский. Говорили о его незаурядности. С ранних лет будущий поэт увлекается живописью и музыкой, литературой и философией. О нем писали, что его видение мира было туманно, его видение себя – расплывчато. В стихах и — позже — в прозе он был свободнее, чем в жизни, хотя всё же не свободен. Как ни странно, но главной его чертой было отсутствие языка: он говорил по-русски как-то бедно и тускло, а иногда и неграмотно. И вместе с тем, в кругу, в котором он общался, «не было человека более блестящего, больше него размышлявшего не столько о литературной повседневности, сколько о религиозных и метафизических проблемах, к которым до конца своей короткой жизни он пытался подыскать свой собственный ключ.

Называли его «первым и последним русским сюрреалистом» в поэзии, а также «маленьким Андреем Белым», Блоком и русским «Рембо». Будучи прекрасным знатоком французской литературы, он, возможно, в какой-то степени, находился под влиянием Бодлера и Аполлинера. На формирование его мировоззрения оказал значительное влияние русский философ В.Розанов. Ощущения полной и окончательной безысходности, ставшей уделом изгнанников на чужбине, часто заставляли поэтов обращаться к духовному опыту героев Достоевского. Особенно это чувствуется в поздних стихах Поплавского, в которых он часто обращается к Богу в поисках своей истины, как это делали герои Достоевского.

Молчи и слушай дождь.
Не в истине, не в чуде
А в жалости твой Бог,
Все остальное ложь.

 

Вот выдержка из его дневника: «Я никогда не сомневался в существовании Бога, но сколько раз я сомневался в моральном характере Его любви. Тогда мир превращался в раскаленный, свинцовый день мировой воли, а доблесть в сопротивлении Богу — в остервенение стальной непоколебимой печали…». В 1935 году, незадолго до гибели, Поплавский, измученный нищетою, беспредельным одиночеством, поиском религиозного озарения, пишет:

Улыбнусь. Рукой тетрадь открою.
Вспомню сон святой хотя б немного
И спокойно, грязною рукою
Напишу, что я прощаю Бога.

 

Стихи – это большей частью отражение духовного мира поэта. Стихи Бориса Поплавского необычны, они похожи на сон или бред, бормотания, одурманенного образами, стихией и стихами, человека, (Китайский вечер безразлично тих/Он, как стихи, пробормотал и стих). Его поэзия – это исповедь человека, зашедшего в жизненный тупик, но не искавшего выхода из этого трагического состояния, вернее, видевшего выход из него только в смерти. Такое состояние Адамович называл «блуждание у края пропасти».

Спать. Лежать, покрывшись одеялом,
Точно в теплый гроб сойти в кровать,
Слушать звон трамваев запоздалых,
Не обедать, свет не зажигать.
Видеть сны о дальнем, о грядущем.
Не будите нас, мы слишком слабы,
Задувает в поле наши души
Холод счастья, снежный ветер славы.
И никто навеки не узнает,
Кто о чем писал, и что читал,
А наутро грязный снег растает
И трамвай уйдет в сияньи вдаль.

«Эти трагические, одурманивающие своей музыкальностью строки казались особенно пронзительными, когда их монотонно читал сам автор, манерой чтения еще усиливая «туманность» своих образов. Он читал небрежно, читал в нос, без малейшего желания прельстить слушателя.» Писал А. Бахрах. «И было неудивительно, что именно этот человек особенным, ни на чей другой не похожим голосом читал стихи, такие же необыкновенные, как он сам»:

Вдруг возникнет на устах тромбона
Визг шаров, крутящихся во мгле,
Дико вскрикнет черная Мадонна,
Руки разметав в смертельном сне.

И сквозь жар ночной, священный, адный,
Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.

 

Его стихи не только стихи талантливого поэта-сюрреалиста, но и одаренного художника, на мой взгляд, близкого по своим выразительным средствам к произведениям Марка Шагала.

Все молчит. Высота зеленеет.
Просыпаются ежась цари.
И, как мертвые, яркие змеи,
Загораясь, ползут фонари.

Или:

На желтом небе аккуратной тушью
Рукой холодной нарисован город.

Почти во всех его стихах всегда присутствуют краски, преимущественно розовые и синие.

Розовый ветер зари запоздалой
Ласково гладит меня по руке.
Мир мой последний, вечер мой алый,
Чувствую твой поцелуй на щеке.

Вот опять рисунок розовой зари, строчки и интонации, перекликающиеся с Блоковскими ранними стихами. Розовыми и белыми красками его воображение часто рисует снег, который доминирует в его стихах, как символ легкости, чистоты, успокоенности:

Странно молчали последние сны на рассвете
В воздухе реял таинственный розовый снег
Фон, чаще всего, небо, – синий:

В воздухе города желтые крыши горели.
Странное синее небо темнело вдали.

Но даже в этих, казалось бы, спокойных тонах, есть непокой, отчаянье, тревога, смерть:

И весна, бездонно розовея,
Улыбаясь, отступая в твердь,
Раскрывает темно-синий веер
С надписью отчетливою смерть.

«Не случайно ведущими темами их творчества стали углубленный самоанализ, настойчивые попытки разобраться в своих мучительно противоречивых чувствах, сомнениях, надеждах, отчаянии…» Так писал Адамович в книге «Одиночество и Свобода» о русских поэтах Парижа, что полностью относится и к творчеству Поплавского.

Смерть, отчаяние, трагическое, безумное одиночество, отверженность – одни из главных тем стихов Бориса Поплавского. Материальное неблагополучие, точнее сказать, полнейшая нищета, внутренний, глубокий разлад с действительностью, богатство его духовного, внутреннего мира и убожество внешнего, непонимание со стороны многих друзей и родных, отсутствие слушателя, сложность и стихийность его многогранной и одаренной натуры – делали его изгоем, лишним человеком. Невыносимость бытия духовного и материального заставляли его погружаться глубоко в себя, делали замкнутым и отдаленным. А в стихах – предельная обнаженность, крик потерянного до отчаяния человека:

Снег идет. Закрыться одеялом.
Рано лампу тусклую зажечь.
Что-нибудь перечитать устало.
Что-нибудь во сне поесть и лечь.
Спать. Уснуть. Как страшно одиноким.
Я не в силах. Отхожу во сны.
Оставляю этот мир жестоким,
Ярким, жадным, грубым, остальным.

 

«Трагедия героя, загнанного внутрь самого себя, заключается в безысходности его одиночества… Неизлечимее и мучительнее всех был болен этой болезнью (одиночеством) самый эмигрантский из всех эмигрантских писателей,Борис Поплавский. Этим и объясняется, как я полагаю, его неумение держаться («одним я перехамил, другим перекланялся»)»,- писал В. Варшавский в книге «Незамеченное Поколение».

«Поплавский был настоящий страдалец, который чувствовал между собой и Богом тьму…» Так писал о нем философ Бердяев. В поздних стихах Поплавского тема одиночества особенно обострена. Читая его страшные, пронзительные строки, вспоминаешь картину Эдварда Мунка «Крик» – одинокий человек на огромном мосту, кричащий в пустоту:

И каждый вдруг вспомнил, что он одинок.
Кричал, одинок! задыхаясь от желчи.

 

Невыносимая тоска, мысли об одиночестве, о Боге, сумбурно переплетаются с мыслями о смерти, как в его ранних, так и поздних стихах. Из дневника, незадолго до смерти: «И снова, в 32 года, жизнь буквально остановилась. Сижу на диване и не с места, тоска такая, что снова нужно будет лечь, часами бороться за жизнь среди астральных снов. Глубокий основной протест всего существа: куда ты меня завел? Лучше умереть».

Под ногами не было реальной почвы, жизнь и сон сливались в одну долгую бессмысленную вечность, без будущего, без настоящего. Оставалось только прошлое, туманные воспоминания о России, о счастливом детстве, но и эта память бледнела, гасла, как вспышка, как отражения ночных фонарей. Пустота существования, бессмысленность и безысходность его, нищета, толкали некоторых эмигрантов на самоубийство. Хотя философское осмысление смерти характерно для многих русских поэтов, особенно болезненно эта тема доминировала в произведениях поэтов русского Зарубежья, в частности у поэтов «парижской ноты».

В 1931 году вышла книга Н. Бердяева «О Самоубийстве», написанная в решающий момент истории русской эмиграции, когда начался сильный моральный и материальный упадок. Бердяев писал о том, что часто невыносимость бытия ассоциировалась с вечностью, и неумение преодолеть ее, найти силы, чтобы переступить через это мгновение слабости, часто приводило к самоубийству или к мыслям от нем. Вся горечь Поплавского, безрадостность, душевная, нарастающая до беспредельности, боль, отражалась в стихах, болезненных, измученных образах:

На высоких стеблях розы дремлют.
Пыльный воздух над землей дрожит.
Может быть, весной, упасть на землю
Замолчать и отказаться жить?

 

Казалось, что уход в сон, погруженность в другое отвлеченное состояние (отсюда, вероятно, и наркотики), сознание ненужности и творческой изолированности, отсутствие читателя, выливались в страшные по своей безысходности строки:

Читали мы под снегом и дождем
Свои стихи озлобленным прохожим.
Усталый друг, смиряйся, подождем,
Нам спать пора, мы ждать уже не можем.
Как холодно. Душа пощады просит.
Смирись, усни. Пощады слабым нет.

Поплавский умел «найти слова, которые как будто никогда еще не были произнесены и никогда уже не будут заменены другими». (З. Гиппиус). Он не только находил такие слова, но и обладал исключительным, я бы сказала, даже мистическим поэтическим чувством. Его стихи не лгут – это чистые, глубоко личные интонации внутреннего монолога. Его часто сложные, многослойные, хаотические и поэтические образы, какой-то внутренний, неосознанный поток, были, вероятно, результатом полной погруженности в себя, острого духовного кризиса, глубокого внутреннего страдания:

Сонно алые трубы пропели мою неудачу.
Мне закрылись века, покрывается снегом река.
Я на острове смерти лежу неподвижно и плачу.
И цветут надо мной безмятежно одни облака.

Совпадение внутренней, только ему присущей интонации, с ритмом его стиха, создавали музыку его поэзии. Стихи Поплавского очень музыкальны, они как бы окружены какой-то таинственно-звучащей аурой, где слова сливаются с музыкой. Стихи его обвораживают тонкой, чуткой мелодией, обволакивают какой-то магической силой. Они наркотичны, их хочется читать и читать, прислушиваясь к их страшному, завораживаюшему, мелодичному шепоту. Музыка его стихов легка, но в то же время драматична. В каких-то из них можно уловить романтически-музыкальные ноты и ритмику Блока и Георгия Иванова:

Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков.
Голубая луна проплывала высоко звуча.
В полутьме Ты ко мне протянула бессмертную руку.
Незабвенную руку, что сонно спадала с плеча.

Надо сказать, что в это время возникла органическая связь между дореволюционной поэзией конца «Серебряного века» и поэзией новых послереволюционных поколений, недавно прошедших через крушение не только материальных, но и многих духовных ценностей прежнего мира. Эту связь между поэтами нового поколения и поэтами «Серебряного века» можно почувствовать в стихах Поплавского.

К сожалению, ранняя смерть помешала ему доработать многие стихи. Они выливались у него единым целым, но последующей доработки уже не подлежали. Поплавский сделал такую запись в своем дневнике: «Неряшливость того, что я пишу, меня убивает». Но тем менее, его называли первым поэтом русской эмиграции. В. Ходасевич писал: «Как лирический поэт, Поплавский несомненно был одним из самых талантливых в эмиграции, пожалуй, – даже самый талантливый».

По свидетельству отца Б. Поплавского, последние годы его жизни были “глубоко загадочны”, как будто он постепенно уходил из мира сего, испытывая все нарастающую смертельную тоску. Судьба не была щедра к русским поэтам – Поплавскому досталась смерть по жребию. Судьба Бориса Поплавского, поэта непризнанного и неузнанного при жизни, вмещается в эти пронзительные, глубокоемкие строчки, которые могут послужить эпиграфом к жизни и творчеству целого поколения поэтов русского Зарубежья:

На пустых бульварах замерзая,
Говорить о правде до рассвета.
Умирать, живых благословляя.
И писать до смерти без ответа.

 

«Он ушел из жизни обиженным и непонятым. Я не знаю, могли ли мы удержать его от этого смертельного ухода. Но что-то нужно было сделать — и мы этого не сделали. Ушел Поплавский и вместе с ним — его постоянный бред: все море, и корабли, и бесконечно длящийся бег далекого океана… И опять то же видение: ночь, холод, вода, огни — и последнее отплытие из тяжелой и смертельно скучной страны.» (Г. Газданов)

Сирени выпал легкий снег
В прекрасный час.
Огромный ангел на холме,
В холодном розовом огне
Устал, погас.

Я хочу закончить свою статью стихотворением Анны Присмановой, посвященные Борису Поплавскому:

Любил он снежный падающий цвет,
ночное завыванье парохода…
Он видел то, чего на свете нет.
Он стал добро: прими его, природа,

как в лес носил видения небес
он с бледными котлетами из риса…
Ты листьями верни, о жёлтый лес,
оставшимся – сияние Бориса.

БОРИС  ПОПЛАВСКИЙ

СТИХИ

ЧЕРНАЯ МАДОННА

Вадиму Андрееву
Синевели дни, сиреневели,
Темные, прекрасные, пустые.
На трамваях люди соловели.
Наклоняли головы святые,
Головой счастливою качали.
Спал асфальт, где полдень наследил.
И казалось, в воздухе, в печали,
Поминутно поезд отходил.
Загалдит народное гулянье,
Фонари грошовые на нитках,
И на бедной, выбитой поляне
Умирать начнут кларнет и скрипка.
И еще раз, перед самым гробом,
Издадут, родят волшебный звук.
И заплачут музыканты в оба
Черным пивом из вспотевших рук.
И тогда проедет безучастно.
Разопрев и празднику не рада,
Кавалерия, в мундирах красных.
Артиллерия назад с парада.
И к пыли, к одеколону, к поту,
К шуму вольтовой дуги над головой
Присоединится запах рвоты,
Фейерверка дым пороховой.
И услышит вдруг юнец надменный
С необъятным клешем на штанах
Счастья краткий выстрел, лет мгновенный,
Лета красный месяц на волнах.
Вдруг возникнет на устах тромбона
Визг шаров, крутящихся во мгле.
Дико вскрикнет черная Мадонна
Руки разметав в смертельном сне.
И сквозь жар, ночной, священный, адный.
Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.

* * *
Я шаг не ускоряю сквозь года,
Я пребываю тем же, то есть сильным,
Хотя в душе большие холода,
Охальник ветер, соловей могильный.
Так спит душа, как лошадь у столба,
Не отгоняя мух, не слыша речи.
Ей снится черноглазая судьба,
Простоволосая и молодая вечность.
Так посредине линии в лесу
На солнце спят трамвайные вагоны.
Коль станции – большому колесу
Не хочется вертеться в час прогона.
Течет судьба по душам проводов,
Но вот прорыв, она блестит в канаве,
Где мальчики, не ведая годов.
По ней корабль пускают из бумаги.
Я складываю лист – труба и ванты.
Еще раз складываю – борт и киль.
Плыви, мой стих, фарватер вот реки,
Отходную играйте, музыканты.
Прощай, эпическая жизнь,
Ночь салютует неизвестным флагом
И в пальцах неудачника дрожит
Газета мира с траурным аншлагом.

* * *
А. С. Гингеру

Синий, синий рассвет восходящий,
Беспричинный отрывистый сон,
Абсолютный декабрь, настоящий,
В зимнем небе возмездье за все.
Белый мир поминутно прекрасен,
Многолюдно пустынен и нем,
Безупречно туманен и ясен,
Всем понятен и гибелен всем.
Точно море, где нежатся рыбы
Под нагретыми камнями скал,
И уходит кораблик счастливый,
С непонятным названьем “Тоска”.
Неподвижно зияет пространство,
Над камнями змеится жара,
И нашейный платок иностранца
Спит, сияя, как пурпур царя.
Опускается счастье, и вечно
Ждет судьбы, как дневная луна.
А в тепле глубоко и беспечно
Трубы спят на поверхности дня.

* * *
А. Минчину

Пылал закат над сумасшедшим домом,
Там на деревьях спали души нищих,
За солнцем ночи, тлением влекомы,
Мы шли вослед, ища свое жилище.
Была судьба, как белый дом отвесный,
Вся заперта, и стража у дверей,
Где страшным голосом на ветке лист древесный
Кричал о близкой гибели своей.
Была зима во мне и я в зиме.
Кто может спорить с этим морем алым,
Когда душа повесилась в тюрьме
И черный мир родился над вокзалом.
А под землей играл оркестр смертей,
Высовывались звуки из отдушин,
Там вверх ногами на балу чертей
Без остановки танцевали души.
Цветы бежали вниз по коридорам,
Их ждал огонь, за ними гнался свет.
Но вздох шагов казался птичьим вздором.
Все засыпали. Сзади крался снег.
Он город затоплял зарею алой
И пел прекрасно на трубе зимы
И был неслышен страшный крик фиалок,
Которым вдруг являлся черный мир.

БЕЛОЕ СИЯНИЕ

В серый день у железной дороги
Низкорослые ветви висят.
Души мертвых стоят на пороге,
Время медленно падает в сад.

Где-то слышен на низкой плотине
Шум минут разлетевшихся в прах.
Солнце низко купается в тине,
Жизнь деревьев грустит на горах.

Осень. В белом сиянии неба
Все молчит, все устало, все ждет.
Только птица вздыхает без дела
В синих ветках с туманных высот.

Шум воды голоса заглушает,
Наклоняется берег к воде.
Замирает душа, отдыхает,
Забывает сама о себе.

Здесь привольнее думать уроду,
Здесь не видят, в мученьях, его.
Возвращается сердце в природу
И не хочет судить никого.

В ВЕНКЕ ИЗ ВОСКА
Александру Браславскому

Мы бережём свой ласковый досуг
И от надежды прячемся бесспорно.
Поют деревья голые в лесу,
И город как огромная валторна.
Как сладостно шутить перед концом,
Об этом знает первый и последний.
Ведь исчезает человек бесследней,
Чем лицедей с божественным лицом.
Прозрачный ветер неумело вторит
Словам твоим. А вот и снег. Умри.
Кто смеет с вечером бесславным спорить,
Остерегать безмолвие зари.

Кружит октябрь, как белёсый ястреб,
На небе перья серые его.
Но высеченная из алебастра
Овца души не видит ничего.
Холодный праздник убывает вяло.
Туман идёт на гору и с горы.
Я помню, смерть мне в младости певала:
Не дожидайся роковой поры.

* * *
Всё было тихо, улицы молились
Ко сну клонились статуи беседок
Между дверьми — уйти!— остановились
Небесные и тайные победы
Как сладостно, как тяжко клонит сон
Как будто горы вырастают
Вершинами упертые в висок.
Высокий ледянной прекрасный Эльбрус тает
И медленно смеркается восток.
Всё было так, всё было не напрасно…

* * *
Снег идет над голой эспланадой;
Как деревьям холодно нагим,
Им должно быть ничего не надо,
Только бы заснуть хотелось им.
Скоро вечер. День прошел бесследно.
Говорил; измучился; замолк,
Женщина в окне рукою бледной
Лампу ставит желтую на стол.
Что же Ты, на улице, не дома,
Не за книгой, слабый человек?
Полон странной снежною истомой
Смотришь без конца на первый снег.
Все вокруг Тебе давно знакомо.
Ты простил, но Ты не в силах жить.
Скоро ли уже Ты будешь дома?
Скоро ли Ты перестанешь быть?

* * *
Ты в полночь солнечный удар,
Но без вреда.
Ты в море серая вода,
Ты не вода.
Ты в доме непонятный шум,
И я пляшу.
Невероятно тяжкий сон.
Ты колесо:
Оно стучит по камням крыш,
Жужжит, как мышь,
И медленно в огне кружит,
Во льду дрожит,
В безмолвии на дне воды
Проходишь Ты,
И в вышине, во все сады,
На все лады.
И этому леченья нет.
Во сне, во сне
Течет сиреневый скелет,
И на луне
Танцует он под тихий шум
Смертельных вод.
И под руку я с ним пляшу,
И смерть, и чёрт.

* * *
Розовеет закат над заснеженным миром.
Возникает сиреневый голос луны.
Над трамваем, в рогах электрической лиры
Искра прыгает в воздухе тёмном зимы.
Высоко над домами, над башнями окон,
Пролетает во сне серевеющий снег
И пролив в переулок сиреневый локон
Спит зима и во сне уступает весне.
Расцветает молчанья свинцовая роза —
Сон людей и бессмысленный шёпот богов,
Но над каменным сводом ночного мороза
Слышен девичий шёпот легчайших шагов.
По небесному своду на розовых пятках
Деловитые ангелы ходят в тиши,
С ними дети играют в полуночи в прятки
Или вешают звёзды на ёлку души.
На хвосте у медведицы звёздочка скачет.
Дети сели на зайцев, за нею спешат,
А проснувшись наутро безудержно плачут,
На игрушки земные смотреть не хотят.
Рождество расцветает над лоном печали.
Праздник, праздник, ты чей? — Я надзвёздный, чужой.
Хором свечи в столовой в ответ зазвучали,
Удивлённая девочка стала большой.
А когда над окном, над потушенной ёлкой,
Зазвучал фиолетовый голос луны,
Дети сами открыли окошко светёлки,
С подоконника медленно бросились в сны.

ПРЕВРАЩЕНИЕ В КАМЕНЬ

Мы вышли. Но весы невольно опускались.
О, сумерек холодные весы,
Скользили мимо снежные часы
Кружились на камнях и исчезали.
На острове не двигались дома,
И холод плыл торжественно над валом.
Была зима. Неверящий Фома
Персты держал в ее закате алом.
Вы на снегу следы от каблука
Проткнули зонтиком, как лезвием кинжала
Моя ж лиловая и твердая рука,
Как каменная, на скамье лежала.
Зима плыла над городом туда
Где мы ее, увы, еще не ждали,
Как небо, многие вмещая города
Неудержимо далее и дале.

В БОРЬБЕ СО СНЕГОМ

Над белым домом белый снег едва,
Едва шуршит иль кажется что белый.
Я приходил в два, два, и два, и два
Не заставал. Но застывал. Что делать!
Се слов игра могла сломать осла,
Но я осел железный, я желе
Жалел всегда, желел, но ан ослаб
Но ах еще! Пожалуй пожалей!
Не помню. О припомни! Нет умру.
Растает снег. Дом канет бесполезно.
Подъемная машина рвется в бездну
Ночь мчится к утру. Гибель поутру.
Но снова я звоню в парадный ход.
Меня встречают. Вера, чаю! чаю
Что кончится мой ледяной поход,
Но Ты мертва. Давно мертва!.. Скучаю.

РОЗА СМЕРТИ

Г.Иванову

В черном парке мы весну встречали,
Тихо врал копеечный смычок.
Смерть спускалась на воздушном шаре,
Трогала влюбленных за плечо.
Розов вечер, розы носит ветер.
На полях поэт рисунок чертит.
Розов вечер, розы пахнут смертью
И зеленый снег идет на ветви.
Темный воздух осыпает звезды,
Соловьи поют, моторам вторя,
И в киоске над зеленым морем.
Полыхает газ туберкулезный.
Корабли отходят в небе звездном,
На мосту платками машут духи,
И сверкая через темный воздух
Паровоз поет на виадуке.
Темный город убегает в горы,
Ночь шумит у танцевальной залы
И солдаты покидая город
Пьют густое пиво у вокзала.
Низко-низко, задевая души,
Лунный шар плывет над балаганом.
А с бульвара под орган тщедушный,
Машет карусель руками дамам.
И весна, бездонно розовея,
Улыбаясь, отступая в твердь,
Раскрывает темно-синий веер
С надписью отчетливою: смерть.

* * *
Мир был темен, холоден, прозрачен
Исподволь давно к зиме готов.
Близок к тем, кто одинок и мрачен,
Прям, суров и пробужден от снов.
Думал он: Смиряйся, будь суровым,
Все несчастны, все молчат, все ждут,
Все смеясь работают и снова
Дремлют книгу уронив на грудь.
Скоро будут ночи бесконечны,
Низко лампы склонятся к столу.
На крутой скамье библиотечной
Будет нищий прятаться в углу.
Станет ясно, что шутя, скрывая
Все ж умеем Богу боль прощать.
Жить. Молиться двери закрывая.
В бездне книги черные читать.
На пустых бульварах замерзая
Говорить о правде до рассвета.
Умирать живых благословляя
И писать до смерти без ответа.

* * *
Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков,
Голубая луна проплывала высоко звуча.
В полутьме Ты ко мне протянула бессмертную руку.
Незабвенную руку что сонно спадала с плеча.
Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,
Отступая заря оставляла огни в вышине,
И большие цветы разлагаясь на грядках как души
Умирая светились и тяжко дышали во сне.
Ты меня обвела восхитительно медленным взглядом,
И заснула откинувшись навзничь, вернулась во сны.
Видел я как в таинственной позе любуется адом
Путешественник ангел в измятом костюме весны.
И весна умерла и луна возвратилась на солнце.
Солнце встало и темный румянец взошел.
Над загаженным парком святое виденье пропало.
Мир воскрес и заплакал и розовым снегом отцвел. БОРИС ПОПЛАВСКИЙ: К 75-летию со дня гибели

«Ничто, буквально ничто меня не радует… Смерть – небытие. Тоже и в Боге. Я понимаю Его как невероятную жалость к страдающим, но что толку, если сама жизнь есть мука.» Такую посмертную запись оставил в своем дневнике поэт Борис Поплавский.

Неожиданная и странная смерть тридцатидвухлетнего поэта потрясла Русский Париж. Было ли это самоубийство, убийство или случайная смерть – никто не знал. «Я помню смерть мне в младости певала:/Не дожидайся роковой поры» (Б. Поплавский). Писали, что он был отравлен чрезмерной дозой наркотиков каким-то монпарнаским проходимцем, не то русским, не то болгариным, который побоялся умирать в одиночку, и потому прихватил с собой Бориса.

 

Это была трагическая смерть одного из самых трагичных и значительных поэтов «потерянного поколения.» Его нашли рано утром, вместе с его знакомым, в маленьком магазине одежды, который принадлежал его матери. Поплавский умер во сне, повернувшись лицом к стенке. Он ушел в тот неизвестный, фантастический мир, в тот сон или полусон, в котором он прибывал все последнее время, ни с кем не попрощавшись, но оставив после себя черную, глубокую пропасть, наполненную до краев тайнописью его видений, одиночеством, нищетой.

С болью откликнулись на смерть Поплавского – В. Ходосевич, Д. Мережковский, Г. Газданов, Н. Татищев, Ю. Фельзен, Ю. Терапиано, и многие другие. Им было трудно представить, «что уже никогда больше не будет ни ночных разговоров, ни глухого голоса, читающего стихи о Морелле, ни бурных политических и философских споров.» По словам Ладинского «он погиб так рано, не использовав до конца своего таланта.»

«Гибель Бориса, до сих пор так и оставшаяся невыясненной,…повергла нас всех в отчаяние. Вернувшись с очередных летних каникул, я не узнал всегда бурного, полного жизни Бориса. Он как-то осунулся, потускнел, притих…Долго не решался спросить, в чем дело. А когда спросил,…он кротко и долго посмотрел на меня и сказал: «Не надо, не трогай, когда-нибудь все станет известным…Через два-три дня (или раньше, может быть, даже на следующий день) я не поверил своим глазам, увидев в «Последних Новостях» его портрет в траурной рамке, с подробным и невнятным описанием его гибели…Потом отпевали его в маленькой, бедной русской церковке.» Так позже описал свою последнюю встречу с Борисом его, друг З. Райс. Это была странная встреча, еще больше озадачивающая странным поведением Поплавского перед смертью. Но до сих пор нельзя с уверенностью сказать — повинна ли в его смерти трагическая случайность или он обдуманно пришел к решению уйти из жизни. Но многие близкие и друзья Поплавского уверены, что он был убит – якобы той ночью он познакомился с молодым человеком, замыслившим самоубийство, даже называли его имя, Сергей Ярхо. Ему было страшно умирать самому, и он решил прихватить с собой случайного знакомого, которым по иронии судьбы оказался Поплавский. Самоубийца и угостил поэта смертельной дозой героина.

На самом деле, смерть его так и осталась такой же загадочной и таинственной, как его жизнь и его поэзия. Мы так и не узнаем – то ли он свою скорую смерть предчувствовал, то ли ее планировал? «И все-таки, если заглянуть хоть немного глубже, становится ясна ужасная внутренняя неслучайность этого несчастья, как будто случайного.» (В. Ходасевич). Привожу странные, как бы провидческие строки из стихотворения Поплавского:

Прощай, эпическая жизнь,
Ночь салютует неизвестным флагом
И в пальцах неудачника дрожит
Газета мира с траурным аншлагом.

 

В день его похорон над Парижем было небо серым, мелко накрапывал осенний холодный дождь. По словам очевидцев на последней панихиде в жалкой церкви с цветными стеклами, на которых неумелой рукой были нарисованы картины священного содержания, собралось множество народа. Кроме тех, кто знал Поплавского как человека и как поэта, были еще люди, неизбежно присутствующие на всех похоронах и панихидах. Горели свечи, капал на руки горячий воск, брызги дождя долетали сквозь открытую дверь. И царило среди присутствующих то чувство последней непоправимости от безвременный смерти большого русского поэта.

Из дневника: «Я по-прежнему киплю под страшным давлением, без темы, без аудитории, без жены, без страны, без друзей…».

Сабля смерти свистит во мгле
Рубит головы наши и души.
Рубит пар на зеркальном стекле,
Наше прошлое и наше грядущее.

Борис Поплавский любил бродить по ночному Парижу или просиживать ночами с друзьями-литераторами в маленьком кафе Ротонда на Монпарнасе, где читали до утра стихи, дискуссировали или просто спорили о смысле жизни, и о смысле своего нищего существования. Октябрьские парижские дожди оплакивали в эту ночь нищего парижского скитальца и великого русского поэта. Его хоронили на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Над спящим бедным русским кварталом опустилась ночь, покрыв своим таинством так много затерянных на чужой земле судеб. Ночь пела свою колыбельную песню о еще одном погибшем поэте, о душе, затерянной в огромном холодном мире, которую никто не мог спасти или сломать преграду нескончаемого, трагического одиночества.

* * * * *

Борис Юлианович Поплавский родился 7 июля 1903 года в Москве, погиб 9 октября 1935 года в Париже. Семья была очень одаренная. Родители Поплавского познакомились в консерватории: мать играла на скрипке, а отец на фортепиано. Ю.И.Поплавский, отец поэта, был чрезвычайно оригинальной и колоритной фигурой для Москвы того времени. Человек несколько эксцентричный, он был одним из любимых учеников П.И.Чайковского. Тем не менее, он вскоре оставил музыку и занялся промышленной деятельностью. Мать поэта, Софья Валентиновна, приходилась дальней родственницей Е.П. Блаватской и сама увлекалась антропософией, что оказало влияние на формирование личности Бориса и на его постоянный интерес к теософии и оккультизму.

В семье, кроме Бориса, было еще трое детей и воспитывали их иностранные гувернеры. По воспоминаниям отца поэта, первое стихотворение Борис написал в возрасте двенадцати–тринадцати лет из чувства соперничества с сестрой Наталией, по словам М. Цветаевой, «лихорадочной меховой красавицей.» В письме Юрию Иваску от 19 ноября 1930 года Поплавский признается: «[Родители] жили богато, но детей притесняли и мучили, хотя ездили каждый год за границу и т.д. Дом был вроде тюрьмы, и эмиграция была для меня счастьем». Дружба с отцом, вражда с матерью — женщиной властолюбивой и жесткой — вот биографические корни двойственности, столь характерной для личности и творчества поэта.

Борис, обожал отца и, когда они стали жить раздельно, писал ему каждый день, — матери он за всю жизнь не послал ни одного письма. Глубокий разлад с Софьей Валентиновной, начавшийся в ранние годы и продолжавшийся всю жизнь, ее постоянное недовольство сыном, вечные упреки были причиной многих тяжелых столкновений и сумбурных, неприятных сцен.

Желанием утолить душевную муку и исцелить психическую травму объясняется и раннее пристрастие Бориса к наркотикам. В мир гашиша и кокаина, как и в мир поэзии, его ввела сестра Наталия, авангардная поэтесса, вращавшаяся в кругах литературной богемы. Жизнь красавицы Натальи сложилась не менее трагично, чем жизнь Бориса. Она выпустила в России одну книгу стихов «Стихи Зеленой Дамы.» Наталья вскоре покидает семью, чтобы “искать нового счастья”. Она умрет во второй половине двадцатых годов в Шанхае от крупозного воспаления легких, вызванного злоупотреблением опиумом. Брат Валентин, бывший офицер, запишется в Сорбонну, но вскоре вынужден будет по бедности стать шофером такси.

После Октябрьской революции семья жила короткое время в Константинополе. В мае 1921 года отец и сын Поплавские уезжают в Париж, где поселяются в бедной гостинице на улице Жакоб. Борис посещает Художественную академию «Гранд Шомьер» на Монпарнасе, сближается с группой молодых художников. Б.Поплавский рисует с натуры, но также пробует свои силы в модном тогда кубизме и пишет супрематические картины.

Самым крупным событием личной жизни Поплавского была его встреча в 1931 году с Натальей Ивановной Столяровой, единственным, пожалуй, серьезным его увлечением, с которым связаны сияющие минуты счастья и бесконечные часы великих мук. Вскоре после их знакомства она стала его невестой. Они часто встречались на литературных собраниях и на Монпарнасе – постоянном месте общения и встреч поэтов, писателей, художников. Н. И. Столяровой поэт посвятил один из лучших своих поэтических циклов “Над солнечною музыкой воды”, опубликованный посмертно в сборнике “Снежный час” (Париж, 1936). Не случайно встреча с ней открыла в его творчестве “солнечную” страницу. В цикле стихов “Над солнечною музыкой воды” центральными образами становятся свет, солнце, сияние. “Сияет жизнь”, “все свежестью полно”, “все наполнено солнечным знаньем”, блеском, радостью, молодостью. Любовь пробудила душу к “полногласию жизни”, и мучительная внутренняя борьба разрешилась гармоническим аккордом:

Смерть глубока, но глубже воскресенье
Прозрачных листьев и горячих трав,
Я понял вдруг, что может быть весенний
Прекрасный мир и радостен и прав.

 

В декабре 1934 года Наталья Столярова уехала в СССР с отцом. Перед отъездом Борис Поплавский договорился с ней о том, что, если она сама не вернется через год и если он получит от нее хорошие известия, он поедет в Россию к ней. Сейчас стало известно, что отец Н. И. Столяровой был расстрелян вскоре после возвращения. В 1937 г. Наталия Столярова была арестована и осуждена на восемь лет. Все письма и автографы Поплавского были у нее изъяты при обыске. Она умерла в Москве в 1984 году.

Печататься Поплавский начал еще до эмиграции в провинциальных альманахах. В 1931 году в Париже вышла его первая книга стихов «Флаги». После его смерти – «Снежный час» (1936), «Дирижабль неизвестного направления» (1965), куда вошли стихи, обнаруженные уже после его смерти, и трехтомник его стихов вышел в 1980-1981 годах в университете Беркли под редакцией С. Карлинского. Остались также после его смерти фрагменты двух незаконченных романов «Аполлон Безобразов» и «Домой с небес» Теперь стихи и проза Бориса Поплавского широко известны в России.

* * * * *

Был Борис Поплавский по описанию друзей высокого роста, атлетического сложения, всегда носил черные очки, скрывающие его глаза и потому, по воспоминаниям Гайто Газданова «улыбка была похожа на улыбку доверчивого слепого». Был он некрасив, но успехом у многих женщин пользовался необыкновенным, благодаря его манере вести беседу и «способности все схватывать на лету». Об одаренности поэта и его необыкновенной личности писали многие. Прежде всего он оставил неизгладимое впечатление на современников, как человек и как личность, и это, в конечном итоге, отразилось и на оценке его стихов. Я думаю, что личность его была магически первична. Его философские высказывания записывались и передавались из уст в уста. Его умение страстно любить и также страстно ненавидеть, умение абстрактно мыслить и фанатически боготворить поэзию, его необычайная эрудиция, чистота и сложность его души, острота и гибкость ума – выдвигали его в ряд гениев. («Но отличительным свойством его натуры была разрывающая все преграды, безудержно и непрерывно прущая из него гениальность.» Ю. Фельзен).

О Борисе Поплавском пишут много, разбирают его поэзию, пытаясь разгадать тайну его души. Сейчас пишут, что В истории русской литературы ХХ века не было имени более загадочного и таинственного, чем Борис Поплавский. Говорили о его незаурядности. С ранних лет будущий поэт увлекается живописью и музыкой, литературой и философией. О нем писали, что его видение мира было туманно, его видение себя – расплывчато. В стихах и — позже — в прозе он был свободнее, чем в жизни, хотя всё же не свободен. Как ни странно, но главной его чертой было отсутствие языка: он говорил по-русски как-то бедно и тускло, а иногда и неграмотно. И вместе с тем, в кругу, в котором он общался, «не было человека более блестящего, больше него размышлявшего не столько о литературной повседневности, сколько о религиозных и метафизических проблемах, к которым до конца своей короткой жизни он пытался подыскать свой собственный ключ.

Называли его «первым и последним русским сюрреалистом» в поэзии, а также «маленьким Андреем Белым», Блоком и русским «Рембо». Будучи прекрасным знатоком французской литературы, он, возможно, в какой-то степени, находился под влиянием Бодлера и Аполлинера. На формирование его мировоззрения оказал значительное влияние русский философ В.Розанов. Ощущения полной и окончательной безысходности, ставшей уделом изгнанников на чужбине, часто заставляли поэтов обращаться к духовному опыту героев Достоевского. Особенно это чувствуется в поздних стихах Поплавского, в которых он часто обращается к Богу в поисках своей истины, как это делали герои Достоевского.

Молчи и слушай дождь.
Не в истине, не в чуде
А в жалости твой Бог,
Все остальное ложь.

 

Вот выдержка из его дневника: «Я никогда не сомневался в существовании Бога, но сколько раз я сомневался в моральном характере Его любви. Тогда мир превращался в раскаленный, свинцовый день мировой воли, а доблесть в сопротивлении Богу — в остервенение стальной непоколебимой печали…». В 1935 году, незадолго до гибели, Поплавский, измученный нищетою, беспредельным одиночеством, поиском религиозного озарения, пишет:

Улыбнусь. Рукой тетрадь открою.
Вспомню сон святой хотя б немного
И спокойно, грязною рукою
Напишу, что я прощаю Бога.

 

Стихи – это большей частью отражение духовного мира поэта. Стихи Бориса Поплавского необычны, они похожи на сон или бред, бормотания, одурманенного образами, стихией и стихами, человека, (Китайский вечер безразлично тих/Он, как стихи, пробормотал и стих). Его поэзия – это исповедь человека, зашедшего в жизненный тупик, но не искавшего выхода из этого трагического состояния, вернее, видевшего выход из него только в смерти. Такое состояние Адамович называл «блуждание у края пропасти».

Спать. Лежать, покрывшись одеялом,
Точно в теплый гроб сойти в кровать,
Слушать звон трамваев запоздалых,
Не обедать, свет не зажигать.
Видеть сны о дальнем, о грядущем.
Не будите нас, мы слишком слабы,
Задувает в поле наши души
Холод счастья, снежный ветер славы.
И никто навеки не узнает,
Кто о чем писал, и что читал,
А наутро грязный снег растает
И трамвай уйдет в сияньи вдаль.

«Эти трагические, одурманивающие своей музыкальностью строки казались особенно пронзительными, когда их монотонно читал сам автор, манерой чтения еще усиливая «туманность» своих образов. Он читал небрежно, читал в нос, без малейшего желания прельстить слушателя.» Писал А. Бахрах. «И было неудивительно, что именно этот человек особенным, ни на чей другой не похожим голосом читал стихи, такие же необыкновенные, как он сам»:

Вдруг возникнет на устах тромбона
Визг шаров, крутящихся во мгле,
Дико вскрикнет черная Мадонна,
Руки разметав в смертельном сне.

И сквозь жар ночной, священный, адный,
Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.

 

Его стихи не только стихи талантливого поэта-сюрреалиста, но и одаренного художника, на мой взгляд, близкого по своим выразительным средствам к произведениям Марка Шагала.

Все молчит. Высота зеленеет.
Просыпаются ежась цари.
И, как мертвые, яркие змеи,
Загораясь, ползут фонари.

Или:

На желтом небе аккуратной тушью
Рукой холодной нарисован город.

Почти во всех его стихах всегда присутствуют краски, преимущественно розовые и синие.

Розовый ветер зари запоздалой
Ласково гладит меня по руке.
Мир мой последний, вечер мой алый,
Чувствую твой поцелуй на щеке.

Вот опять рисунок розовой зари, строчки и интонации, перекликающиеся с Блоковскими ранними стихами. Розовыми и белыми красками его воображение часто рисует снег, который доминирует в его стихах, как символ легкости, чистоты, успокоенности:

Странно молчали последние сны на рассвете
В воздухе реял таинственный розовый снег
Фон, чаще всего, небо, – синий:

В воздухе города желтые крыши горели.
Странное синее небо темнело вдали.

Но даже в этих, казалось бы, спокойных тонах, есть непокой, отчаянье, тревога, смерть:

И весна, бездонно розовея,
Улыбаясь, отступая в твердь,
Раскрывает темно-синий веер
С надписью отчетливою смерть.

«Не случайно ведущими темами их творчества стали углубленный самоанализ, настойчивые попытки разобраться в своих мучительно противоречивых чувствах, сомнениях, надеждах, отчаянии…» Так писал Адамович в книге «Одиночество и Свобода» о русских поэтах Парижа, что полностью относится и к творчеству Поплавского.

Смерть, отчаяние, трагическое, безумное одиночество, отверженность – одни из главных тем стихов Бориса Поплавского. Материальное неблагополучие, точнее сказать, полнейшая нищета, внутренний, глубокий разлад с действительностью, богатство его духовного, внутреннего мира и убожество внешнего, непонимание со стороны многих друзей и родных, отсутствие слушателя, сложность и стихийность его многогранной и одаренной натуры – делали его изгоем, лишним человеком. Невыносимость бытия духовного и материального заставляли его погружаться глубоко в себя, делали замкнутым и отдаленным. А в стихах – предельная обнаженность, крик потерянного до отчаяния человека:

Снег идет. Закрыться одеялом.
Рано лампу тусклую зажечь.
Что-нибудь перечитать устало.
Что-нибудь во сне поесть и лечь.
Спать. Уснуть. Как страшно одиноким.
Я не в силах. Отхожу во сны.
Оставляю этот мир жестоким,
Ярким, жадным, грубым, остальным.

 

«Трагедия героя, загнанного внутрь самого себя, заключается в безысходности его одиночества… Неизлечимее и мучительнее всех был болен этой болезнью (одиночеством) самый эмигрантский из всех эмигрантских писателей,Борис Поплавский. Этим и объясняется, как я полагаю, его неумение держаться («одним я перехамил, другим перекланялся»)»,- писал В. Варшавский в книге «Незамеченное Поколение».

«Поплавский был настоящий страдалец, который чувствовал между собой и Богом тьму…» Так писал о нем философ Бердяев. В поздних стихах Поплавского тема одиночества особенно обострена. Читая его страшные, пронзительные строки, вспоминаешь картину Эдварда Мунка «Крик» – одинокий человек на огромном мосту, кричащий в пустоту:

И каждый вдруг вспомнил, что он одинок.
Кричал, одинок! задыхаясь от желчи.

 

Невыносимая тоска, мысли об одиночестве, о Боге, сумбурно переплетаются с мыслями о смерти, как в его ранних, так и поздних стихах. Из дневника, незадолго до смерти: «И снова, в 32 года, жизнь буквально остановилась. Сижу на диване и не с места, тоска такая, что снова нужно будет лечь, часами бороться за жизнь среди астральных снов. Глубокий основной протест всего существа: куда ты меня завел? Лучше умереть».

Под ногами не было реальной почвы, жизнь и сон сливались в одну долгую бессмысленную вечность, без будущего, без настоящего. Оставалось только прошлое, туманные воспоминания о России, о счастливом детстве, но и эта память бледнела, гасла, как вспышка, как отражения ночных фонарей. Пустота существования, бессмысленность и безысходность его, нищета, толкали некоторых эмигрантов на самоубийство. Хотя философское осмысление смерти характерно для многих русских поэтов, особенно болезненно эта тема доминировала в произведениях поэтов русского Зарубежья, в частности у поэтов «парижской ноты».

В 1931 году вышла книга Н. Бердяева «О Самоубийстве», написанная в решающий момент истории русской эмиграции, когда начался сильный моральный и материальный упадок. Бердяев писал о том, что часто невыносимость бытия ассоциировалась с вечностью, и неумение преодолеть ее, найти силы, чтобы переступить через это мгновение слабости, часто приводило к самоубийству или к мыслям от нем. Вся горечь Поплавского, безрадостность, душевная, нарастающая до беспредельности, боль, отражалась в стихах, болезненных, измученных образах:

На высоких стеблях розы дремлют.
Пыльный воздух над землей дрожит.
Может быть, весной, упасть на землю
Замолчать и отказаться жить?

 

Казалось, что уход в сон, погруженность в другое отвлеченное состояние (отсюда, вероятно, и наркотики), сознание ненужности и творческой изолированности, отсутствие читателя, выливались в страшные по своей безысходности строки:

Читали мы под снегом и дождем
Свои стихи озлобленным прохожим.
Усталый друг, смиряйся, подождем,
Нам спать пора, мы ждать уже не можем.
Как холодно. Душа пощады просит.
Смирись, усни. Пощады слабым нет.

Поплавский умел «найти слова, которые как будто никогда еще не были произнесены и никогда уже не будут заменены другими». (З. Гиппиус). Он не только находил такие слова, но и обладал исключительным, я бы сказала, даже мистическим поэтическим чувством. Его стихи не лгут – это чистые, глубоко личные интонации внутреннего монолога. Его часто сложные, многослойные, хаотические и поэтические образы, какой-то внутренний, неосознанный поток, были, вероятно, результатом полной погруженности в себя, острого духовного кризиса, глубокого внутреннего страдания:

Сонно алые трубы пропели мою неудачу.
Мне закрылись века, покрывается снегом река.
Я на острове смерти лежу неподвижно и плачу.
И цветут надо мной безмятежно одни облака.

Совпадение внутренней, только ему присущей интонации, с ритмом его стиха, создавали музыку его поэзии. Стихи Поплавского очень музыкальны, они как бы окружены какой-то таинственно-звучащей аурой, где слова сливаются с музыкой. Стихи его обвораживают тонкой, чуткой мелодией, обволакивают какой-то магической силой. Они наркотичны, их хочется читать и читать, прислушиваясь к их страшному, завораживаюшему, мелодичному шепоту. Музыка его стихов легка, но в то же время драматична. В каких-то из них можно уловить романтически-музыкальные ноты и ритмику Блока и Георгия Иванова:

Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков.
Голубая луна проплывала высоко звуча.
В полутьме Ты ко мне протянула бессмертную руку.
Незабвенную руку, что сонно спадала с плеча.

Надо сказать, что в это время возникла органическая связь между дореволюционной поэзией конца «Серебряного века» и поэзией новых послереволюционных поколений, недавно прошедших через крушение не только материальных, но и многих духовных ценностей прежнего мира. Эту связь между поэтами нового поколения и поэтами «Серебряного века» можно почувствовать в стихах Поплавского.

К сожалению, ранняя смерть помешала ему доработать многие стихи. Они выливались у него единым целым, но последующей доработки уже не подлежали. Поплавский сделал такую запись в своем дневнике: «Неряшливость того, что я пишу, меня убивает». Но тем менее, его называли первым поэтом русской эмиграции. В. Ходасевич писал: «Как лирический поэт, Поплавский несомненно был одним из самых талантливых в эмиграции, пожалуй, – даже самый талантливый».

По свидетельству отца Б. Поплавского, последние годы его жизни были “глубоко загадочны”, как будто он постепенно уходил из мира сего, испытывая все нарастающую смертельную тоску. Судьба не была щедра к русским поэтам – Поплавскому досталась смерть по жребию. Судьба Бориса Поплавского, поэта непризнанного и неузнанного при жизни, вмещается в эти пронзительные, глубокоемкие строчки, которые могут послужить эпиграфом к жизни и творчеству целого поколения поэтов русского Зарубежья:

На пустых бульварах замерзая,
Говорить о правде до рассвета.
Умирать, живых благословляя.
И писать до смерти без ответа.

 

«Он ушел из жизни обиженным и непонятым. Я не знаю, могли ли мы удержать его от этого смертельного ухода. Но что-то нужно было сделать — и мы этого не сделали. Ушел Поплавский и вместе с ним — его постоянный бред: все море, и корабли, и бесконечно длящийся бег далекого океана… И опять то же видение: ночь, холод, вода, огни — и последнее отплытие из тяжелой и смертельно скучной страны.» (Г. Газданов)

Сирени выпал легкий снег
В прекрасный час.
Огромный ангел на холме,
В холодном розовом огне
Устал, погас.

Я хочу закончить свою статью стихотворением Анны Присмановой, посвященные Борису Поплавскому:

Любил он снежный падающий цвет,
ночное завыванье парохода…
Он видел то, чего на свете нет.
Он стал добро: прими его, природа,

как в лес носил видения небес
он с бледными котлетами из риса…
Ты листьями верни, о жёлтый лес,
оставшимся – сияние Бориса.

БОРИС  ПОПЛАВСКИЙ

СТИХИ

ЧЕРНАЯ МАДОННА

Вадиму Андрееву
Синевели дни, сиреневели,
Темные, прекрасные, пустые.
На трамваях люди соловели.
Наклоняли головы святые,
Головой счастливою качали.
Спал асфальт, где полдень наследил.
И казалось, в воздухе, в печали,
Поминутно поезд отходил.
Загалдит народное гулянье,
Фонари грошовые на нитках,
И на бедной, выбитой поляне
Умирать начнут кларнет и скрипка.
И еще раз, перед самым гробом,
Издадут, родят волшебный звук.
И заплачут музыканты в оба
Черным пивом из вспотевших рук.
И тогда проедет безучастно.
Разопрев и празднику не рада,
Кавалерия, в мундирах красных.
Артиллерия назад с парада.
И к пыли, к одеколону, к поту,
К шуму вольтовой дуги над головой
Присоединится запах рвоты,
Фейерверка дым пороховой.
И услышит вдруг юнец надменный
С необъятным клешем на штанах
Счастья краткий выстрел, лет мгновенный,
Лета красный месяц на волнах.
Вдруг возникнет на устах тромбона
Визг шаров, крутящихся во мгле.
Дико вскрикнет черная Мадонна
Руки разметав в смертельном сне.
И сквозь жар, ночной, священный, адный.
Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.

* * *
Я шаг не ускоряю сквозь года,
Я пребываю тем же, то есть сильным,
Хотя в душе большие холода,
Охальник ветер, соловей могильный.
Так спит душа, как лошадь у столба,
Не отгоняя мух, не слыша речи.
Ей снится черноглазая судьба,
Простоволосая и молодая вечность.
Так посредине линии в лесу
На солнце спят трамвайные вагоны.
Коль станции – большому колесу
Не хочется вертеться в час прогона.
Течет судьба по душам проводов,
Но вот прорыв, она блестит в канаве,
Где мальчики, не ведая годов.
По ней корабль пускают из бумаги.
Я складываю лист – труба и ванты.
Еще раз складываю – борт и киль.
Плыви, мой стих, фарватер вот реки,
Отходную играйте, музыканты.
Прощай, эпическая жизнь,
Ночь салютует неизвестным флагом
И в пальцах неудачника дрожит
Газета мира с траурным аншлагом.

* * *
А. С. Гингеру

Синий, синий рассвет восходящий,
Беспричинный отрывистый сон,
Абсолютный декабрь, настоящий,
В зимнем небе возмездье за все.
Белый мир поминутно прекрасен,
Многолюдно пустынен и нем,
Безупречно туманен и ясен,
Всем понятен и гибелен всем.
Точно море, где нежатся рыбы
Под нагретыми камнями скал,
И уходит кораблик счастливый,
С непонятным названьем “Тоска”.
Неподвижно зияет пространство,
Над камнями змеится жара,
И нашейный платок иностранца
Спит, сияя, как пурпур царя.
Опускается счастье, и вечно
Ждет судьбы, как дневная луна.
А в тепле глубоко и беспечно
Трубы спят на поверхности дня.

* * *
А. Минчину

Пылал закат над сумасшедшим домом,
Там на деревьях спали души нищих,
За солнцем ночи, тлением влекомы,
Мы шли вослед, ища свое жилище.
Была судьба, как белый дом отвесный,
Вся заперта, и стража у дверей,
Где страшным голосом на ветке лист древесный
Кричал о близкой гибели своей.
Была зима во мне и я в зиме.
Кто может спорить с этим морем алым,
Когда душа повесилась в тюрьме
И черный мир родился над вокзалом.
А под землей играл оркестр смертей,
Высовывались звуки из отдушин,
Там вверх ногами на балу чертей
Без остановки танцевали души.
Цветы бежали вниз по коридорам,
Их ждал огонь, за ними гнался свет.
Но вздох шагов казался птичьим вздором.
Все засыпали. Сзади крался снег.
Он город затоплял зарею алой
И пел прекрасно на трубе зимы
И был неслышен страшный крик фиалок,
Которым вдруг являлся черный мир.

БЕЛОЕ СИЯНИЕ

В серый день у железной дороги
Низкорослые ветви висят.
Души мертвых стоят на пороге,
Время медленно падает в сад.

Где-то слышен на низкой плотине
Шум минут разлетевшихся в прах.
Солнце низко купается в тине,
Жизнь деревьев грустит на горах.

Осень. В белом сиянии неба
Все молчит, все устало, все ждет.
Только птица вздыхает без дела
В синих ветках с туманных высот.

Шум воды голоса заглушает,
Наклоняется берег к воде.
Замирает душа, отдыхает,
Забывает сама о себе.

Здесь привольнее думать уроду,
Здесь не видят, в мученьях, его.
Возвращается сердце в природу
И не хочет судить никого.

В ВЕНКЕ ИЗ ВОСКА
Александру Браславскому

Мы бережём свой ласковый досуг
И от надежды прячемся бесспорно.
Поют деревья голые в лесу,
И город как огромная валторна.
Как сладостно шутить перед концом,
Об этом знает первый и последний.
Ведь исчезает человек бесследней,
Чем лицедей с божественным лицом.
Прозрачный ветер неумело вторит
Словам твоим. А вот и снег. Умри.
Кто смеет с вечером бесславным спорить,
Остерегать безмолвие зари.

Кружит октябрь, как белёсый ястреб,
На небе перья серые его.
Но высеченная из алебастра
Овца души не видит ничего.
Холодный праздник убывает вяло.
Туман идёт на гору и с горы.
Я помню, смерть мне в младости певала:
Не дожидайся роковой поры.

* * *
Всё было тихо, улицы молились
Ко сну клонились статуи беседок
Между дверьми — уйти!— остановились
Небесные и тайные победы
Как сладостно, как тяжко клонит сон
Как будто горы вырастают
Вершинами упертые в висок.
Высокий ледянной прекрасный Эльбрус тает
И медленно смеркается восток.
Всё было так, всё было не напрасно…

* * *
Снег идет над голой эспланадой;
Как деревьям холодно нагим,
Им должно быть ничего не надо,
Только бы заснуть хотелось им.
Скоро вечер. День прошел бесследно.
Говорил; измучился; замолк,
Женщина в окне рукою бледной
Лампу ставит желтую на стол.
Что же Ты, на улице, не дома,
Не за книгой, слабый человек?
Полон странной снежною истомой
Смотришь без конца на первый снег.
Все вокруг Тебе давно знакомо.
Ты простил, но Ты не в силах жить.
Скоро ли уже Ты будешь дома?
Скоро ли Ты перестанешь быть?

* * *
Ты в полночь солнечный удар,
Но без вреда.
Ты в море серая вода,
Ты не вода.
Ты в доме непонятный шум,
И я пляшу.
Невероятно тяжкий сон.
Ты колесо:
Оно стучит по камням крыш,
Жужжит, как мышь,
И медленно в огне кружит,
Во льду дрожит,
В безмолвии на дне воды
Проходишь Ты,
И в вышине, во все сады,
На все лады.
И этому леченья нет.
Во сне, во сне
Течет сиреневый скелет,
И на луне
Танцует он под тихий шум
Смертельных вод.
И под руку я с ним пляшу,
И смерть, и чёрт.

* * *
Розовеет закат над заснеженным миром.
Возникает сиреневый голос луны.
Над трамваем, в рогах электрической лиры
Искра прыгает в воздухе тёмном зимы.
Высоко над домами, над башнями окон,
Пролетает во сне серевеющий снег
И пролив в переулок сиреневый локон
Спит зима и во сне уступает весне.
Расцветает молчанья свинцовая роза —
Сон людей и бессмысленный шёпот богов,
Но над каменным сводом ночного мороза
Слышен девичий шёпот легчайших шагов.
По небесному своду на розовых пятках
Деловитые ангелы ходят в тиши,
С ними дети играют в полуночи в прятки
Или вешают звёзды на ёлку души.
На хвосте у медведицы звёздочка скачет.
Дети сели на зайцев, за нею спешат,
А проснувшись наутро безудержно плачут,
На игрушки земные смотреть не хотят.
Рождество расцветает над лоном печали.
Праздник, праздник, ты чей? — Я надзвёздный, чужой.
Хором свечи в столовой в ответ зазвучали,
Удивлённая девочка стала большой.
А когда над окном, над потушенной ёлкой,
Зазвучал фиолетовый голос луны,
Дети сами открыли окошко светёлки,
С подоконника медленно бросились в сны.

ПРЕВРАЩЕНИЕ В КАМЕНЬ

Мы вышли. Но весы невольно опускались.
О, сумерек холодные весы,
Скользили мимо снежные часы
Кружились на камнях и исчезали.
На острове не двигались дома,
И холод плыл торжественно над валом.
Была зима. Неверящий Фома
Персты держал в ее закате алом.
Вы на снегу следы от каблука
Проткнули зонтиком, как лезвием кинжала
Моя ж лиловая и твердая рука,
Как каменная, на скамье лежала.
Зима плыла над городом туда
Где мы ее, увы, еще не ждали,
Как небо, многие вмещая города
Неудержимо далее и дале.

В БОРЬБЕ СО СНЕГОМ

Над белым домом белый снег едва,
Едва шуршит иль кажется что белый.
Я приходил в два, два, и два, и два
Не заставал. Но застывал. Что делать!
Се слов игра могла сломать осла,
Но я осел железный, я желе
Жалел всегда, желел, но ан ослаб
Но ах еще! Пожалуй пожалей!
Не помню. О припомни! Нет умру.
Растает снег. Дом канет бесполезно.
Подъемная машина рвется в бездну
Ночь мчится к утру. Гибель поутру.
Но снова я звоню в парадный ход.
Меня встречают. Вера, чаю! чаю
Что кончится мой ледяной поход,
Но Ты мертва. Давно мертва!.. Скучаю.

РОЗА СМЕРТИ

Г.Иванову

В черном парке мы весну встречали,
Тихо врал копеечный смычок.
Смерть спускалась на воздушном шаре,
Трогала влюбленных за плечо.
Розов вечер, розы носит ветер.
На полях поэт рисунок чертит.
Розов вечер, розы пахнут смертью
И зеленый снег идет на ветви.
Темный воздух осыпает звезды,
Соловьи поют, моторам вторя,
И в киоске над зеленым морем.
Полыхает газ туберкулезный.
Корабли отходят в небе звездном,
На мосту платками машут духи,
И сверкая через темный воздух
Паровоз поет на виадуке.
Темный город убегает в горы,
Ночь шумит у танцевальной залы
И солдаты покидая город
Пьют густое пиво у вокзала.
Низко-низко, задевая души,
Лунный шар плывет над балаганом.
А с бульвара под орган тщедушный,
Машет карусель руками дамам.
И весна, бездонно розовея,
Улыбаясь, отступая в твердь,
Раскрывает темно-синий веер
С надписью отчетливою: смерть.

* * *
Мир был темен, холоден, прозрачен
Исподволь давно к зиме готов.
Близок к тем, кто одинок и мрачен,
Прям, суров и пробужден от снов.
Думал он: Смиряйся, будь суровым,
Все несчастны, все молчат, все ждут,
Все смеясь работают и снова
Дремлют книгу уронив на грудь.
Скоро будут ночи бесконечны,
Низко лампы склонятся к столу.
На крутой скамье библиотечной
Будет нищий прятаться в углу.
Станет ясно, что шутя, скрывая
Все ж умеем Богу боль прощать.
Жить. Молиться двери закрывая.
В бездне книги черные читать.
На пустых бульварах замерзая
Говорить о правде до рассвета.
Умирать живых благословляя
И писать до смерти без ответа.

* * *
Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков,
Голубая луна проплывала высоко звуча.
В полутьме Ты ко мне протянула бессмертную руку.
Незабвенную руку что сонно спадала с плеча.
Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,
Отступая заря оставляла огни в вышине,
И большие цветы разлагаясь на грядках как души
Умирая светились и тяжко дышали во сне.
Ты меня обвела восхитительно медленным взглядом,
И заснула откинувшись навзничь, вернулась во сны.
Видел я как в таинственной позе любуется адом
Путешественник ангел в измятом костюме весны.
И весна умерла и луна возвратилась на солнце.
Солнце встало и темный румянец взошел.
Над загаженным парком святое виденье пропало.
Мир воскрес и заплакал и розовым снегом отцвел.