МАРК АЗОВ ● ВЕСЕННИЕ ЯТЕРЯ* ● ПРОЗА

МАРК АЗОВ– Это у меня весенние ятеря, – сказал дед.
Огромные сетчатые чаши царили над дедовым огородом.
Вряд ли в бедной речушке, поблескивающей под косогором, водится рыба, достойная таких безразмерных ятерей.
И почему весенние?..
– Весной – большая вода, – говорит дед, – река разливается до самого моего огорода. Вот при большой воде я и ставлю большие ятеря.
– А что если попробовать?..
– Так ведь ятеря весенние: для большой воды, – напоминает дед, а какая вода, когда осень…
…Вода обыкновенная. Но необыкновенно грустно на берегу. Осень – пора разлученных деревьев. Каждое дерево стоит отдельно на собственном островке опавших листьев, у каждого свое оперенье неповторимой раскраски.
И люди в осенней прозрачности бродят поодиночке: кто углублен в себя, кто охвачен окружающей прелестью, как это деревце – облаком догорающих листьев.

А может, так кажется только мне и желтому коту, одичавшему от безделья.
И все же осенью как-то особенно тянет ставить весенние ятеря, пусть хоть на малой воде…
Дед согласился… Но еще до рассвета укатил на велосипеде в райцентр, только бы глаза его не видели порожних сетей.
Мне пришлось в одиночку "трусить" ятеря. Одна чаша всплыла пустая, в другой, правда, оказалась русалка… Русалок, как говорят в этих местах, "никто и за рыбу не считает".
Во-первых, на них никакой чешуи, тогда как у хорошего сазана, например, чешуя с пятак.
Во-вторых, то, что представляется рыбьим хвостом, – нормальные две ноги… Правда, такие ровные, что смыкаются по всей длине без единого просвета.
Кроме того, у рыбы нет волос, а у русалки, когда она плывет, волосы тянутся далеко по течению реки и ночью в воде светятся, как Волосожар – Млечный путь. Нет, с рыбой ее никак не спутаешь, и мне бы вытряхнуть русалку из ятерей обратно в протоку, пока еще никто не видел (ее даже желтому коту не бросишь: отвернется)…
А с другой стороны: кто же швыряется русалками?
– Вы меня простите, – говорю я ей, – но виноваты, наверно, весенние ятеря: их не следовало бы ставить осенью.
Русалка слеплена как бы из двух существ: сверху – девушка, с ее трогательной беспомощностью линий, снизу – крутые округлости зрелых женских форм…
– Чувствую себя, как на экзамене…
Это мог бы сказать я – могла бы и она. Но пока только кот урчит, вылавливая из ее волос маленьких, как заколки, рыбок.
– Я готовилась…
Почему мне русалка упорно представляется студенткой? Так и хочется сказать: "Приходите осенью"… Но ведь она и пришла осенью. Мне уже некуда отдалять ее приход.
– Э, нет, голубушка! Вовсе не обязательно сушить свои волосы на моем плече!..
(Пустые слова: и она готовилась, и я готовился найти ее в своих ятерях).
– Где вы были раньше?.. – говорю я с сожалением.
– Раньше вы не ловили рыбы.
– Но зато раньше я верил в русалок.
– И вы искали их на берегу…
Да, у одной были волосы с зеленоватым отблеском речной воды, у другой – глаза, как кузнечики.
У настоящей русалки волосы просто черные, а глаза не имеют цвета – только ярость безумия во тьме волос…
– Я тоже их видела, тех других женщин, – шепчет мне в ухо русалка, – я очень долго плыла по реке, пока ты шел по берегу… тебе стоило только повернуться к воде… Зачем тебе были другие женщины?..
Теперь я и сам не знаю, зачем мне другие женщины. Всего мира не выпьешь ни с кем, а реку можно выпить из губ одной русалки… Только с ней мы сливаемся, как вода с водой.
– Ну, вот я и дождалась, – сказала русалка, – ты повернулся к воде.
Она могла бы сказать и длиннее:
"Ты больше не ищешь русалок на берегу, вместо этого ты ловишь рыбу. Вернее, просто сидишь над водой и смотришь на то, что от тебя осталось"…
Но мы и без слов хорошо понимаем друг друга: почему всю мою жизнь за мной плыла русалка и откуда она знает тех двух женщин, хотя они были вовсе на другой, а может, и на третьей реке…
Русалка – мое отражение в воде. Вместе с ятерями я вытащил свое отражение. Правда, я не очень похож на русалку, но отражение обратное: я мужчина – она женщина. И то, что русалка как бы из двух по-разному прекрасных существ, тоже понятно: вода преломляет.
Всё-всё мне ясно этой ясной осенью: там, на берегу, много толчется пар, можно как угодно переставлять фигуры – все дело случая. А отражение у меня одно, и я у него один…
– Я не смогу без тебя жить, – все шептала русалка… Отражение не сможет без меня жить, и я не смогу теперь жить без этой женщины, потому что у нас на двоих одна жизнь – и нам не надо ее делить…
Мне достаточно зарыться в ее волосы, как в траву, смотреть на мир сквозь сетку травы и вернуться, наконец, в то единственное время, когда я просто жил, жил да и только…
Это бывает раз в году – это называется лето…
Мы не стали ничего менять, мы даже не прорвали паутинки осени (бывает, наверно, не только бабье, но и мужское лето), а июньский свет, июльский зной и прохладные звезды августа – все это было в нас. И я, не сходя с места, мог по-прежнему ловить рыбу… Ведь это то же, что свидания с русалкой… Две разделенные недолгим сном зорьки: вечерняя, когда русалка манила меня всплесками и, оставляя круги, уходила в глубину, чтобы испытать мое терпение или страсть… и утренняя, еще сумеречная заря, когда я просыпался, чтобы посмотреть: тут ли она, не ушла?.. И она всегда была тут: я видел, как розовеет сквозь воду ее тело…
… Волосы русалки уже высохли, разогрелись и пахнут летом. Не травой, не цветами – просто летом: теплом и солнцем…
– Я знаю: ты любишь плавать на спине…
– А ты меня не утопишь?.. Говорят, русалки губят рыбаков.
– Говорят-говорят… (Нелегко иметь дело с мужчиной в возрасте рыбной ловли…)
– Когда ты плывешь на спине, ты окунаешь уши в воду – и уже никто ничего не говорит…
– Даже ты?..
– Даже я…
Я сошел с осеннего берега в летнюю воду, лег на спину и погрузился в царство округлой тишины…
Иногда мне чудилось журчание воды, но это была лишь музыка моего собственного существа, освобожденного от всего постороннего…
Я стекал вниз по зеркалу, скользя между небом и дном реки.
Русалка не мешала мне, я не мешал ей, я даже сам себе не мешал…
Русалка была моей водой, я – ее воздухом. Я ее пил – она мной дышала.
Это было сладчайшее из одиночеств – одиночество с русалкой…
– Не оглядывайся!..
Но я уже оглянулся… Мы плыли в новом обрамлении: по берегам – дубы с мертвыми изгрызенными листьями. Река почернела и раздулась, как желудок удава… Так вот куда нас занесло течением – я знал это место: Страхова яма. Какие страхи водились там, в глубине?.. Сомы с бугорками вместо глаз и безмолвно орущими глотками… Река втекала в Страхову яму и вытекала из нее. Но нас она не хотела нести дальше. Обратное течение кружило по обводу омута листья истлевающих дубов и наши неподвижные тела.
– Не оглядывайся!.. – снова сказала русалка.
Но я уже успел схватиться за свисающие корни…
– Чего ты так испугался? – все спрашивала она, пока мы, цепляясь за стволы дубов, карабкалась вверх и вверх по шершавой губе урочища…
– Я не мальчишка, чтобы бояться Страховой ямы, – сказал я. – Посмотри вниз!..
– Ну, река, – сказала русалка, – ну, деревня. Действительно, Удав, раздутый посередине, насытился и дремал.
Его хвостик – змейка невинной речушки (мы по ней так блаженно скользили) – мирно поблескивал на закате. Розовые цапли деревьев беспечно паслись среди бесчисленных удавок. Петли захлестывали дедов огород с тыквами, огромными, как автобусы, и деревенскую площадь с автобусом, желтым, как тыква, возле почты…
– Это страшнее Страховой ямы?..
– Да. Это хвост.
– Хвост?..
– Да!.. Человек не может так просто: захотеть и уплыть по течению.
За человеком тянется его… жизнь.
И чем длиннее жизнь…
– Не уходи!..
– Но я должен хоть к ночи возвращаться домой.
– Не уходи!..
– Мы встретимся!.. Завтра же!.. Утром!.. На этом же месте!..
– На этом месте нельзя: отсюда ты уходишь. (Она не может остановиться – она река).
– Я буду уходить и приходить… Ты только поспишь в воде и не успеешь проснуться…
– Я не смогу там дышать, в воде.
– Ну, заройся в листья. На берегу ночью холодно.
– Я не смогу дышать на берегу.
(Женщина остается женщиной, даже если она русалка: тут она не может, там…)
– Я дышу только тобой!
(Это мы тоже проходили.)
– Ты у меня один!..
– Ну не надо, моя девочка… Все будет хорошо, милая…
– Зачем ты их пьешь?..
– Если бы из твоих глаз падали звезды, я бы их тоже пил!..
– Значит, ты не уйдешь?!
(Да будь у меня железный хвост!.. Пусть даже, как у собаки, из собственной шкуры и позвонков!.. Но он – из живых людей, из сросшихся ртами, руками, головами, даже спинами…)
– Кем мне дышать без тебя?.. Кем?..
…Этот крик прилетал из урочища даже ночью… Я барахтался на искалеченной раскладушке, погружаясь в коричневый ил сомовьей ямы, и все продирал слепые бугорки глаз, чтобы увидеть окно, печь, сундук, а не то, как русалка заплетала себе косу, оправляя лицо в черную рамку, хотя мы прощались всего на одну ночь… И как я, уходя, чуял недоброе в облике перепуганных деревьев (апоплексическое солнце предвещало им ветер, от которого уже не укрыться жалким осенним листом)…
…Вдруг ставень, крича по-кошачьи, приоткрылся, и сомовья морда с одним вислым усом просипела:
– Посмотри, какая синяя твоя русалка!..
Луна, сверкнув на "шибке" дедова окна, погасла, кудлатая голова черешни забилась в окне.
Я отбросил желтого кота (он прыгнул на меня с подоконника) и прислушался…
Дедова хата кряхтела от ветра. Стреляла калитка. В камышовой крыше перешептывались. По чердаку ходили… (как будто собирались те добрые советчики, которые обычно рекомендуют рубить хвосты).
Дрожа от холода, я накинул вонючий дедов ватник, нашел бумагу, конверт и стал писать.
Что я писал? Да вот то, что вы читаете… Проще всего понять, что человек встретил русалку и уплыл с нею по реке… Даже если бы я утонул – это было бы то же самое, потому что перед лицом ясности, которую дает осень, не хочешь больше оставаться погремушкой и окунаешь уши в воду, чтобы не слышать, как в тебе самом перекатываются горошины.
Но ни ночи, ни дня, ни всех лет оставшейся у меня жизни не хватит на описание того, что я называл так небрежно: хвост.
Человек – существо, которое живет не для себя, а для своего хвоста… Ящерица, отбросив хвост, остается ящерицей. Человек – перестает быть человеком. Есть люди, которые связали с ним свое существование, и если они для него хвост – он для них – голова. Кто б они ни были: те, чью любовь ты пил, или те, кого ты породил, – ты не смеешь рубить голову, потому что она не твоя.
Какой бы ты ни был волшебной флейтой, какую бы музыку ни извлек из себя на великолепном закате, – они тоже не пустые бутылки…
…Но все это прекрасные размышления под камышовой крышей и в дедовом ватнике…
Не слушайте меня. Послушайте эту ночь…
Слышите: ночь точит лезвие реки, как косу, точит, чтобы подрезать перепеку… ночи все равно, кого подрезать: ее, меня или вас. Она сегодня расправляется с осенью, проламывает просеку через урочище, расчищая дорогу зиме…
И там, между водой и берегом, – беззащитное существо. Человек отнял русалку у природы, а в дом к себе не позвал. Вы греете друг друга боками, укрываете и жалеете, как я вас… Если меня не станет, вы даже теснее прижметесь друг к другу…
А она там одна… И ветер не спросит, чем ей дышать?
Русалка не человек, но и не рыба, чтоб дышать жабрами: русалка – игра воды, солнца и моего воображения…
Не слишком ли жестокая игра?.. Я вдохнул в нее душу – и теперь я понимаю: она действительно дышит мной (а мы думали, что всё на свете проходили, потому что дожили до конца осени).
Почему же я здесь – ведь она там, в урочище?!. Дубы ревут, сухие сучья разлетаются, как на пожаре, а она там одна, прикрытая только собственными волосами… Листья забивают ей рот… Слышите, как орет ставень:
– Кем мне дышать? Кем?..
Если слышите, простите меня… Я отбрасываю ногой дверь, я даже не говорю этому дому до свидания, я иду к ней – и деревья расступаются, хотя им, казалось бы, не до нас. Ветер за одну ночь раздел и изнасиловал деревья. Красивые отрепья расползаются под ногами…
Дыхание летит впереди меня… Оно разбудит русалку. Из стылого молока поздней осени мы уплывем с нею вместе в наше забытое лето…
Но где же она?..
– Где-е ты-ы?..
Крик тонет в Страховой яме.
– Здравствуй, моя милая!.. Вот видишь, я говорил: все будет хорошо…
Я скольжу в пасть урочища с потоками зубастых листьев.
– Я знала, что ты вернешься…
Дубы стоят грязно ощипанные… Все насквозь видно: ее нет…
Конечно, ее могло замести листьями… Я разгребаю кучи, разбрасываю вороха. Листья взлетают, как стаи скворцов при отлете… Дедовы резиновые сапоги уже набиты ими – один мокрый лист заполз за шиворот…
Я отчетливо вижу мою русалку: ярость безумия во тьме ее волос – и та же ярость сотрясает меня…
В капищах листьев я рою собачьи норы, уже добрался до прошлогодних бурых, древних белых и черных пластов гнили… Все бесполезно, бессмысленно – ее нет…
– Где-е-е ты-ы?!.
Где-где?.. Я знаю, где!.. Один холмик, рыжий и длинный, над краем унылого омута я обхожу трусливо и воровато… С жалким испугом и волчьей тоской…
Я предчувствую: стоит лишь запустить руку в этот холмик – пальцы наткнутся на нечто холодное, стылое, страшное, что заставляет отдернуть руку, а потом уже дрожью пронзает всего тебя. Как я мечтал, чтобы под холмиком ничего не было!.. Но если там что-то было, так только то, что могло быть и перестало… Да, перестало быть моей русалкой… Кто ее убийцы? Их много: я, небо, которое творит уродцев (русалка без хвоста – человек с хвостом!) и самая бесчеловечная жестокость: жестокость человеческой любви…
Я стоял над могилой русалки, стараясь не видеть зловещей мягкости под тонким покровом листьев. Я не снял шапки, потому что пришел без шапки…
В воде Страховой ямы не было моего отражения. Да и воды я не увидел… Только покров из листьев на поверхности омута кружился и кружился, как продранный диск старого патефона, и где-то в моем горле с мокрым нелепым хрипом копился тоскливый и нескладный реквием по русалке…
А на том, на пустом берегу тянулся в райцентр автобус, навстречу шла туча, и смотрело из тучи лицо зимы…
Может, она что-то видит… А, собственно, какое это имеет значение для зимы?..
Ну, кто-то в горбатом ватнике, с листом за шиворотом, плетется сквозь призрак умершей осени и тащит домой стариковские пустые и неуместные весенние ятеря…

_____________________________________________________________

* Вентерь, рыболовная снасть (укр.)

МАРК АЗОВ– Это у меня весенние ятеря, – сказал дед.
Огромные сетчатые чаши царили над дедовым огородом.
Вряд ли в бедной речушке, поблескивающей под косогором, водится рыба, достойная таких безразмерных ятерей.
И почему весенние?..
– Весной – большая вода, – говорит дед, – река разливается до самого моего огорода. Вот при большой воде я и ставлю большие ятеря.
– А что если попробовать?..
– Так ведь ятеря весенние: для большой воды, – напоминает дед, а какая вода, когда осень…
…Вода обыкновенная. Но необыкновенно грустно на берегу. Осень – пора разлученных деревьев. Каждое дерево стоит отдельно на собственном островке опавших листьев, у каждого свое оперенье неповторимой раскраски.
И люди в осенней прозрачности бродят поодиночке: кто углублен в себя, кто охвачен окружающей прелестью, как это деревце – облаком догорающих листьев.

А может, так кажется только мне и желтому коту, одичавшему от безделья.
И все же осенью как-то особенно тянет ставить весенние ятеря, пусть хоть на малой воде…
Дед согласился… Но еще до рассвета укатил на велосипеде в райцентр, только бы глаза его не видели порожних сетей.
Мне пришлось в одиночку "трусить" ятеря. Одна чаша всплыла пустая, в другой, правда, оказалась русалка… Русалок, как говорят в этих местах, "никто и за рыбу не считает".
Во-первых, на них никакой чешуи, тогда как у хорошего сазана, например, чешуя с пятак.
Во-вторых, то, что представляется рыбьим хвостом, – нормальные две ноги… Правда, такие ровные, что смыкаются по всей длине без единого просвета.
Кроме того, у рыбы нет волос, а у русалки, когда она плывет, волосы тянутся далеко по течению реки и ночью в воде светятся, как Волосожар – Млечный путь. Нет, с рыбой ее никак не спутаешь, и мне бы вытряхнуть русалку из ятерей обратно в протоку, пока еще никто не видел (ее даже желтому коту не бросишь: отвернется)…
А с другой стороны: кто же швыряется русалками?
– Вы меня простите, – говорю я ей, – но виноваты, наверно, весенние ятеря: их не следовало бы ставить осенью.
Русалка слеплена как бы из двух существ: сверху – девушка, с ее трогательной беспомощностью линий, снизу – крутые округлости зрелых женских форм…
– Чувствую себя, как на экзамене…
Это мог бы сказать я – могла бы и она. Но пока только кот урчит, вылавливая из ее волос маленьких, как заколки, рыбок.
– Я готовилась…
Почему мне русалка упорно представляется студенткой? Так и хочется сказать: "Приходите осенью"… Но ведь она и пришла осенью. Мне уже некуда отдалять ее приход.
– Э, нет, голубушка! Вовсе не обязательно сушить свои волосы на моем плече!..
(Пустые слова: и она готовилась, и я готовился найти ее в своих ятерях).
– Где вы были раньше?.. – говорю я с сожалением.
– Раньше вы не ловили рыбы.
– Но зато раньше я верил в русалок.
– И вы искали их на берегу…
Да, у одной были волосы с зеленоватым отблеском речной воды, у другой – глаза, как кузнечики.
У настоящей русалки волосы просто черные, а глаза не имеют цвета – только ярость безумия во тьме волос…
– Я тоже их видела, тех других женщин, – шепчет мне в ухо русалка, – я очень долго плыла по реке, пока ты шел по берегу… тебе стоило только повернуться к воде… Зачем тебе были другие женщины?..
Теперь я и сам не знаю, зачем мне другие женщины. Всего мира не выпьешь ни с кем, а реку можно выпить из губ одной русалки… Только с ней мы сливаемся, как вода с водой.
– Ну, вот я и дождалась, – сказала русалка, – ты повернулся к воде.
Она могла бы сказать и длиннее:
"Ты больше не ищешь русалок на берегу, вместо этого ты ловишь рыбу. Вернее, просто сидишь над водой и смотришь на то, что от тебя осталось"…
Но мы и без слов хорошо понимаем друг друга: почему всю мою жизнь за мной плыла русалка и откуда она знает тех двух женщин, хотя они были вовсе на другой, а может, и на третьей реке…
Русалка – мое отражение в воде. Вместе с ятерями я вытащил свое отражение. Правда, я не очень похож на русалку, но отражение обратное: я мужчина – она женщина. И то, что русалка как бы из двух по-разному прекрасных существ, тоже понятно: вода преломляет.
Всё-всё мне ясно этой ясной осенью: там, на берегу, много толчется пар, можно как угодно переставлять фигуры – все дело случая. А отражение у меня одно, и я у него один…
– Я не смогу без тебя жить, – все шептала русалка… Отражение не сможет без меня жить, и я не смогу теперь жить без этой женщины, потому что у нас на двоих одна жизнь – и нам не надо ее делить…
Мне достаточно зарыться в ее волосы, как в траву, смотреть на мир сквозь сетку травы и вернуться, наконец, в то единственное время, когда я просто жил, жил да и только…
Это бывает раз в году – это называется лето…
Мы не стали ничего менять, мы даже не прорвали паутинки осени (бывает, наверно, не только бабье, но и мужское лето), а июньский свет, июльский зной и прохладные звезды августа – все это было в нас. И я, не сходя с места, мог по-прежнему ловить рыбу… Ведь это то же, что свидания с русалкой… Две разделенные недолгим сном зорьки: вечерняя, когда русалка манила меня всплесками и, оставляя круги, уходила в глубину, чтобы испытать мое терпение или страсть… и утренняя, еще сумеречная заря, когда я просыпался, чтобы посмотреть: тут ли она, не ушла?.. И она всегда была тут: я видел, как розовеет сквозь воду ее тело…
… Волосы русалки уже высохли, разогрелись и пахнут летом. Не травой, не цветами – просто летом: теплом и солнцем…
– Я знаю: ты любишь плавать на спине…
– А ты меня не утопишь?.. Говорят, русалки губят рыбаков.
– Говорят-говорят… (Нелегко иметь дело с мужчиной в возрасте рыбной ловли…)
– Когда ты плывешь на спине, ты окунаешь уши в воду – и уже никто ничего не говорит…
– Даже ты?..
– Даже я…
Я сошел с осеннего берега в летнюю воду, лег на спину и погрузился в царство округлой тишины…
Иногда мне чудилось журчание воды, но это была лишь музыка моего собственного существа, освобожденного от всего постороннего…
Я стекал вниз по зеркалу, скользя между небом и дном реки.
Русалка не мешала мне, я не мешал ей, я даже сам себе не мешал…
Русалка была моей водой, я – ее воздухом. Я ее пил – она мной дышала.
Это было сладчайшее из одиночеств – одиночество с русалкой…
– Не оглядывайся!..
Но я уже оглянулся… Мы плыли в новом обрамлении: по берегам – дубы с мертвыми изгрызенными листьями. Река почернела и раздулась, как желудок удава… Так вот куда нас занесло течением – я знал это место: Страхова яма. Какие страхи водились там, в глубине?.. Сомы с бугорками вместо глаз и безмолвно орущими глотками… Река втекала в Страхову яму и вытекала из нее. Но нас она не хотела нести дальше. Обратное течение кружило по обводу омута листья истлевающих дубов и наши неподвижные тела.
– Не оглядывайся!.. – снова сказала русалка.
Но я уже успел схватиться за свисающие корни…
– Чего ты так испугался? – все спрашивала она, пока мы, цепляясь за стволы дубов, карабкалась вверх и вверх по шершавой губе урочища…
– Я не мальчишка, чтобы бояться Страховой ямы, – сказал я. – Посмотри вниз!..
– Ну, река, – сказала русалка, – ну, деревня. Действительно, Удав, раздутый посередине, насытился и дремал.
Его хвостик – змейка невинной речушки (мы по ней так блаженно скользили) – мирно поблескивал на закате. Розовые цапли деревьев беспечно паслись среди бесчисленных удавок. Петли захлестывали дедов огород с тыквами, огромными, как автобусы, и деревенскую площадь с автобусом, желтым, как тыква, возле почты…
– Это страшнее Страховой ямы?..
– Да. Это хвост.
– Хвост?..
– Да!.. Человек не может так просто: захотеть и уплыть по течению.
За человеком тянется его… жизнь.
И чем длиннее жизнь…
– Не уходи!..
– Но я должен хоть к ночи возвращаться домой.
– Не уходи!..
– Мы встретимся!.. Завтра же!.. Утром!.. На этом же месте!..
– На этом месте нельзя: отсюда ты уходишь. (Она не может остановиться – она река).
– Я буду уходить и приходить… Ты только поспишь в воде и не успеешь проснуться…
– Я не смогу там дышать, в воде.
– Ну, заройся в листья. На берегу ночью холодно.
– Я не смогу дышать на берегу.
(Женщина остается женщиной, даже если она русалка: тут она не может, там…)
– Я дышу только тобой!
(Это мы тоже проходили.)
– Ты у меня один!..
– Ну не надо, моя девочка… Все будет хорошо, милая…
– Зачем ты их пьешь?..
– Если бы из твоих глаз падали звезды, я бы их тоже пил!..
– Значит, ты не уйдешь?!
(Да будь у меня железный хвост!.. Пусть даже, как у собаки, из собственной шкуры и позвонков!.. Но он – из живых людей, из сросшихся ртами, руками, головами, даже спинами…)
– Кем мне дышать без тебя?.. Кем?..
…Этот крик прилетал из урочища даже ночью… Я барахтался на искалеченной раскладушке, погружаясь в коричневый ил сомовьей ямы, и все продирал слепые бугорки глаз, чтобы увидеть окно, печь, сундук, а не то, как русалка заплетала себе косу, оправляя лицо в черную рамку, хотя мы прощались всего на одну ночь… И как я, уходя, чуял недоброе в облике перепуганных деревьев (апоплексическое солнце предвещало им ветер, от которого уже не укрыться жалким осенним листом)…
…Вдруг ставень, крича по-кошачьи, приоткрылся, и сомовья морда с одним вислым усом просипела:
– Посмотри, какая синяя твоя русалка!..
Луна, сверкнув на "шибке" дедова окна, погасла, кудлатая голова черешни забилась в окне.
Я отбросил желтого кота (он прыгнул на меня с подоконника) и прислушался…
Дедова хата кряхтела от ветра. Стреляла калитка. В камышовой крыше перешептывались. По чердаку ходили… (как будто собирались те добрые советчики, которые обычно рекомендуют рубить хвосты).
Дрожа от холода, я накинул вонючий дедов ватник, нашел бумагу, конверт и стал писать.
Что я писал? Да вот то, что вы читаете… Проще всего понять, что человек встретил русалку и уплыл с нею по реке… Даже если бы я утонул – это было бы то же самое, потому что перед лицом ясности, которую дает осень, не хочешь больше оставаться погремушкой и окунаешь уши в воду, чтобы не слышать, как в тебе самом перекатываются горошины.
Но ни ночи, ни дня, ни всех лет оставшейся у меня жизни не хватит на описание того, что я называл так небрежно: хвост.
Человек – существо, которое живет не для себя, а для своего хвоста… Ящерица, отбросив хвост, остается ящерицей. Человек – перестает быть человеком. Есть люди, которые связали с ним свое существование, и если они для него хвост – он для них – голова. Кто б они ни были: те, чью любовь ты пил, или те, кого ты породил, – ты не смеешь рубить голову, потому что она не твоя.
Какой бы ты ни был волшебной флейтой, какую бы музыку ни извлек из себя на великолепном закате, – они тоже не пустые бутылки…
…Но все это прекрасные размышления под камышовой крышей и в дедовом ватнике…
Не слушайте меня. Послушайте эту ночь…
Слышите: ночь точит лезвие реки, как косу, точит, чтобы подрезать перепеку… ночи все равно, кого подрезать: ее, меня или вас. Она сегодня расправляется с осенью, проламывает просеку через урочище, расчищая дорогу зиме…
И там, между водой и берегом, – беззащитное существо. Человек отнял русалку у природы, а в дом к себе не позвал. Вы греете друг друга боками, укрываете и жалеете, как я вас… Если меня не станет, вы даже теснее прижметесь друг к другу…
А она там одна… И ветер не спросит, чем ей дышать?
Русалка не человек, но и не рыба, чтоб дышать жабрами: русалка – игра воды, солнца и моего воображения…
Не слишком ли жестокая игра?.. Я вдохнул в нее душу – и теперь я понимаю: она действительно дышит мной (а мы думали, что всё на свете проходили, потому что дожили до конца осени).
Почему же я здесь – ведь она там, в урочище?!. Дубы ревут, сухие сучья разлетаются, как на пожаре, а она там одна, прикрытая только собственными волосами… Листья забивают ей рот… Слышите, как орет ставень:
– Кем мне дышать? Кем?..
Если слышите, простите меня… Я отбрасываю ногой дверь, я даже не говорю этому дому до свидания, я иду к ней – и деревья расступаются, хотя им, казалось бы, не до нас. Ветер за одну ночь раздел и изнасиловал деревья. Красивые отрепья расползаются под ногами…
Дыхание летит впереди меня… Оно разбудит русалку. Из стылого молока поздней осени мы уплывем с нею вместе в наше забытое лето…
Но где же она?..
– Где-е ты-ы?..
Крик тонет в Страховой яме.
– Здравствуй, моя милая!.. Вот видишь, я говорил: все будет хорошо…
Я скольжу в пасть урочища с потоками зубастых листьев.
– Я знала, что ты вернешься…
Дубы стоят грязно ощипанные… Все насквозь видно: ее нет…
Конечно, ее могло замести листьями… Я разгребаю кучи, разбрасываю вороха. Листья взлетают, как стаи скворцов при отлете… Дедовы резиновые сапоги уже набиты ими – один мокрый лист заполз за шиворот…
Я отчетливо вижу мою русалку: ярость безумия во тьме ее волос – и та же ярость сотрясает меня…
В капищах листьев я рою собачьи норы, уже добрался до прошлогодних бурых, древних белых и черных пластов гнили… Все бесполезно, бессмысленно – ее нет…
– Где-е-е ты-ы?!.
Где-где?.. Я знаю, где!.. Один холмик, рыжий и длинный, над краем унылого омута я обхожу трусливо и воровато… С жалким испугом и волчьей тоской…
Я предчувствую: стоит лишь запустить руку в этот холмик – пальцы наткнутся на нечто холодное, стылое, страшное, что заставляет отдернуть руку, а потом уже дрожью пронзает всего тебя. Как я мечтал, чтобы под холмиком ничего не было!.. Но если там что-то было, так только то, что могло быть и перестало… Да, перестало быть моей русалкой… Кто ее убийцы? Их много: я, небо, которое творит уродцев (русалка без хвоста – человек с хвостом!) и самая бесчеловечная жестокость: жестокость человеческой любви…
Я стоял над могилой русалки, стараясь не видеть зловещей мягкости под тонким покровом листьев. Я не снял шапки, потому что пришел без шапки…
В воде Страховой ямы не было моего отражения. Да и воды я не увидел… Только покров из листьев на поверхности омута кружился и кружился, как продранный диск старого патефона, и где-то в моем горле с мокрым нелепым хрипом копился тоскливый и нескладный реквием по русалке…
А на том, на пустом берегу тянулся в райцентр автобус, навстречу шла туча, и смотрело из тучи лицо зимы…
Может, она что-то видит… А, собственно, какое это имеет значение для зимы?..
Ну, кто-то в горбатом ватнике, с листом за шиворотом, плетется сквозь призрак умершей осени и тащит домой стариковские пустые и неуместные весенние ятеря…

_____________________________________________________________

* Вентерь, рыболовная снасть (укр.)