ИННА ГОНЧАРОВА ● ДНЕВНИКИ ОДИНОКОЙ ЖЕНЩИНЫ ● ПРОЗА

В 1993 году я все еще питала иллюзии по поводу своего научного будущего, потому отправилась поработать в московских архивах, чтобы собрать дополнительный материал для диссертации.

Совсем недавно распался Советский Союз, и Москва еще не воспринималась как столица соседнего государства. Белокаменная была по-прежнему близкой, с детства узнаваемой и почитаемой.

Сейчас уже даже не вспомню, в каких именно архивах мне тогда довелось побывать, ведь проторчала я в Москве довольно долго, воспользовавшись бесплатным жильем и вдруг представившейся возможностью вдоволь походить по московским театрам.

Поскольку тема моей диссертации звучала примерно так «Масонство в Украине в 18-м – первой четверти 19-го века», то, разумеется, я методично шерстила все архивы второй половины 18-го века.

 

В одной из папок среди вороха трогательной переписки какого-то поручика Булаховского со своей юной женой Евдокией, бывшей как раз на сносях, я случайно наткнулась на любопытный документ. Написан он был на французском. Тогда я еще вполне сносно владела этим прекрасным языком, потому, пробежав глазами первую страницу, сумела сразу понять ее общий смысл. Всего несколько страниц текста. Повествование велось от лица женщины, при этом почерк, которым был написан документ, показался мне скорее мужским, чем женским. Впрочем, графолог из меня никакой, к тому же, кто его знает, как там писали мужчины и женщины в далеком 18-м веке. Пробежав глазами следующие страницы, я обнаружила там несколько знакомых фамилий, в том числе Васильчикова и Потемкина. Имена были столь громкие, что мне пришла в голову идея на всякий случай скопировать документ – вдруг пригодится, если не для диссертации, то для какой-нибудь статьи. Ни копировальных аппаратов в архивах и библиотеках, ни мобильных телефонов с камерами в 1993 году еще и в помине не было, потому пришлось мне документ переписать самым обычным способом – от руки. Может, что и не так разобрала, хотя изо всех сил старалась, чтобы копия получилась как можно более точной.

И вот совсем недавно, случайно наткнувшись в шкафу на давно уже покрытые пылью диссертационные материалы, я нашла среди них, как когда-то в старину говорили, «список» того самого архивного документа.

Французский, увы, я успела подзабыть, но, невольно запустив на какое-то время глаза в документ, я вдруг обнаружила, что из глубины пассивной памяти начинают всплывать, казалось, уже совсем забытые слова.

Короче говоря, как сумела, так и перевела.

Документ был без названия, преамбулы и подписи.

«Уверена, что он мне изменяет. Доказательств тому никаких, однако сердце подсказывает, что я ему уже не так мила, как раньше. Холодно смотрит, холодно говорит. Вчера положила ему руку на плечо. Сбросил. Плечом повел и сбросил, вроде как невзначай, случайно. И ночевать не пришел. В последнее время редко в мою спальню наведывается. Сегодня, когда мы остались одни, поцеловала его в висок. Пытался отстраниться, но вовремя одумался, привлек к себе, сам поцеловал, нежно, горячо, в губы, как прежде. Оно понятное дело, годы идут, и мне за сорок перевалило. Он на пять лет младше. И что для мужчины только начало, для женщины – начало конца. Он по-прежнему статен и красив, ну а я… Чего уж там лукавить! Перед другими оно-то можно, но не перед самой же собою! О моей красоте уже можно говорить: былая. Издалека все еще хороша, но вблизи – никакими ухищрениями морщинки не спрятать. Все могу, вот только любовь купить никак не получается. В последнее время часто думаю, может, и не любил он меня никогда вовсе. Положение мое любил, возможности, которое оно дает, самолюбие свое тешил… Гоню эти мысли прочь. Ведь одиннадцать лет назад я была еще, ох, как хороша собой. В столь привлекательную и бойкую особу влюбиться можно было запросто. Такая свое обязательно возьмет. И не свое тоже. Чего там теперь вспоминать… Что было, то прошло. Теперь или терпеть измены далее, как верная жена (все ж хорошо, что замуж не вышла, не повторила тетушкиных ошибок) или… Или!

Теперь уже и доказательства есть. Сенатор Муравьев застал с ним свою жену. Вздумал, было, поскандалить по этому поводу. Глупец! Скандал удалось погасить с помощью подарков. Сделала вид, что измены не заметила. И все же грустно, обидно. Ведь сколько лет бок о бок. В том числе Грише я обязана своим нынешним высочайшим положением. Впрочем… если разобраться, то своим положением я обязана, прежде всего, самой себе. Что ж, наверное, привычка затирает чувства мужчин. Видит Бог, я была ему верной и благодарной.

Вот и все. Это конец. Но пусть Господь ему будет Судьей, не я.

Долгие годы я мечтала о любви. И каждый раз, встречая ее, потом горько и глубоко разочаровывалась. Теперь вот думаю, может, ее и не существует вовсе: любви-то? Может, это все придумки романистов, поэтов и философов, которым нужно писать о чем-то возвышенном. Если это так, то поиски любви и мечты о ней – пустая трата времени, а от отношений с мужчинами женщине следует ожидать лишь удовольствия и продления рода. Род свой я уже продолжила, и не только свой: и законного наследника на свет произвела, и Лешеньку, куда более милого моему сердцу, чем этот законный. Теперь можно уже и удовольствия получать.

Вчера проезжала мимо караулов, и приглянулся мне один конногвардейский корнет. Брови черные, глаза красивые, как у лани, нос правильный, греческий, губы чувственные, лоб большой… – до чего хорош! Иль мне только так показалось. Поинтересовалась, кто таков. Оказалось, князь Александр Васильчиков. Род славный, древний. К таким слабость имею.

Сегодня снова встретила в карауле Васильчикова. Зарделся весь, поймав мой любопытствующий взгляд. Может, это оно и есть: мое долгожданное удовольствие!

Послала ему золотую табакерку. Приняла его у себя. Робел сильно, но недолго. Смекнул вскоре, малый, чего от него ждут. Старался очень, за что вознагражден был. И даром, что любви нет. И даром, что внутри холодно. И дела нет до того, что он младше меня на семнадцать лет – на целую жизнь. Ему – великая честь, а мне – большая забава.

Гришу приходится держать на расстоянии. Вышел его час.

Да только какое удовольствие без жара внутри! Ласки глупца оскорбляют. Назабавлялась. Пора и честь знать. Не гоже обманывать его, тем паче себя. Пусть будет горд тем, что вошел в историю – хоть и через спальню, зато на века. Да и я, разве я в долгу останусь?! Никто меня еще не смог обвинить в неблагодарности. За ласки отплачу добром и золотом. С лихвой. Страна большая, и с каждым днем благодаря моим стараниям становятся все шире ее пределы. Новых земель, да и людей на них мне не жаль. Уж коль от родины своей я отказалась ради собственного величия, то и сентиментальности по отношению к чужестранцам мне неведомы. Когда я совсем девочкой прибыла ко двору, ни одна душа со мной не сентиментальничала. Теперь ради возвышения России я на все способна, никакой цены для этого не жалко, ведь ее возвышение все равно, что мое собственное возвышение. Слава страны создает мою славу. Да и почто жалеть слабых? Выживают всегда сильнейшие.

Все чаще думаю о Грише. Только теперь уже о другом. Через первого Гришу как-то прошло это мимо меня. Вскользь, что ли. Да и Гриша первый с братцами сделали все, чтобы это именно так и случилось. Сначала ненароком познакомили, а потом, когда заприметили, что равнодушной остаться не могу, удалять от меня стали, даже глаз ему выбили, чтобы совсем непригож лицом стал. Гриша и без того никогда красавцем не был, и без выбитого глаза. Но какая-то необъяснимая словами сила исходит от него.

Вчера встретила фамилию Потемкина в донесениях из–под стен Силистрии, и что-то в сердце вдруг всколыхнулось, защемило, екнуло. Наверное, воспоминания давно прошедших дней. Эх, славные были деньки! Воспоминания не оставляют в покое… Замучили они меня совсем, проклятые. А ведь он, по всему видно было, тогда любил меня по-настоящему, и именно как женщину, молодую и прекрасную. Пусть прелести мои померкли, и молодость угасла, но, может, осталась в душе его хоть капля прежней любви. Ни власть, ни деньги не могут стать ей заменой. Способны только отвлечь на время – всего-то.

Приехал Гриша. Получил, видать, мое письмо. Что ж, пришел, наверное, час реализовать мне когда-то нереализованное чувство. Нельзя держать в себе накопленное. Нужно дать ему выход.

Пока он держится на расстоянии. Осторожничает. А сила от него все та же. Необузданная, неукротимая, настоящая. Хочется прижаться, прильнуть, почувствовать себя слабой и под его защитой.

Все еще осторожничает. Вчера прислал цветы. Полевые. Где нашел, и почему не завяли, пока их во дворец везли, не знаю. Приказала поставить в дорогую вазу, усыпанную каменьями.

Позвала поблагодарить. Увидел цветы на туалетном столике, зарделся, засмущался. Глаза в пол опустил. Я ему так прямо и сказала: больше жить без тебя не хочу. Могу, но не хочу. Сколько лет терпеть можно! Равносильно «люблю» получилось, хоть это слово с уст моих так и не сорвалось. Глаза поднял, уперся во вздымающуюся от волнения мою грудь. Почувствовала, что силы тают. Опустилась на кушетку и вдруг заплакала – сама не знаю, отчего. Наверное, потому что нашла в себе силы первой признаться. То, что можно властительнице, негоже женщине. Или были то слезы по утраченным двенадцати годам, которые мы провели порознь.

Все же подошел. Медленно, но не робко. Встал передо мной на колено, руку свою на мою положил, в глаза мои заплаканные заглянул. Уж не знаю, что он в них увидел, но только, наконец, привлек к себе и поцеловал. В этот момент почувствовала я, что силы меня покинули уже окончательно. Я к нему на грудь в полном изнеможении склонилась. Стал он меня целовать всю – с головы до ног. Бережно и вместе с тем страстно, как никто меня никогда не целовал. А далее все было как в сказке. Надо было мне дожить до стольких лет, народить детей, переменить в постели столько мужчин, один другого краше и моложе, чтобы, наконец, изведать, что же такое настоящая плотская любовь. Может, так хорошо мне с ним, потому что это любовь, а не утеха.

Надо мной весь двор смеется. Конечно, кто смеет. Говорят, нашла себе уродца, одноглазого циклопа. И это после красавца Васильчикова. Ах, если бы они знали, как мне с Гришей хорошо и спокойно. Он первый мужчина, которого я хотела бы назвать своим мужем, ибо он достоин этого. Он хорош во всем: в постели и в Совете. Страстный любовник и ученый муж. И прислушиваются к нему не потому, что он при мне состоит, а потому что говорит всегда дельно. А красота… Что красота… С красоты воды не пить. Что и говорить, я просто влюбилась.

Заметила, что заглядываю в тетрадь эту только тогда, когда меня одолевает смятение. И не важен повод: любовь то, или сомнения. Грустные думы заставили меня снова взяться за перо.

Только что ушел Гриша. Лишь забрезжил рассвет, отослала я его, потому как и ему ехать далеко нужно, и мне собираться в дорогу в Москву – по делам. За окном поздняя весна. Значит, ехать будет не так грязно и скучно.

Он ушел, а я осталась лежать на огромной кровати одна. Вдруг взглянула на себя нагую в лучах восходящего девственного солнца и ужаснулась: ведь ничего от прежней девочки не осталось. Не удалось мне себя сберечь. Расточительствовала всегда телом чрезмерно. Не жалела себя вовсе. И этот плод, по всему видно, будет последним – кабы жив остался.

Да только любит он меня, знаю, что любит. За пытливый ум, за душу, за мою любовь к России. Да мало ли за что еще… Но стара я для него, совсем стара. Не могу, не имею права я требовать от него вечной верности. Да и любви тоже просить не могу. Какая может быть любовь к старухе?! А ведь ему только тридцать шесть. Мне – на десять лет больше. Десять лет как целая вечность. И силы в нем еще не меряно, а во мне совсем не осталось. И пока не поздно, нужно перестать его мучить своей запоздалой и теперь уже наверняка бесплодной любовью.

Расстаться с ним совсем не смогу – уж это точно выше моих сил. Да и голову такую светлую у России отобрать, сослать из столицы – преступление. Так что, пока жива я, быть светлейшему князю всегда при дворе и в чести. Ну, а мой теперь печальный удел: красавчики Васильчиковы. Один другого выше, один другого краше, один другого бестолковее – чтоб не мешали. Им – шанс, мне – утеха.

И пусть осудят меня потомки за то, что от одиночества я спасалась любовью.

Сегодня казнили Пугачева. Тревожно на сердце. Сей бунтарь, конечно, получил по заслугам, однако и мне большой урок. Все возможные очаги недовольства срочно нужно выжечь каленным железом, не уповая на обычное русское «авось». Не бывать в этом деле «авось». К примеру, казаки веками воюют, до зубов вооружены, отважны не в меру и, что самое главное, свободны. Свобода же действует как яд. Коль даже малыми дозами давать, все одно наступит привыкание. Посему нужно изничтожить сей последний очаг свободомыслия на корню. Надо бы с Гришей о том потолковать.

Сечи больше нет – посечена вся. Ну, и славно. Всегда не по душе мне была Украйна, чем в лучшую сторону отличаюсь я от покойной тетушки. Та из-за своего Разумовского к ней словно прикипела. Разбаловала, ох, как разбаловала она казаков, да и не только их. А ведь вся Россия смотрела на эти вольности, с завистью смотрела. А теперь все: была Сечь, и нет ее. Как был гетман, и нет его. Поделом казакам, что не сумели защитить свои вольности.

Да Бог с ними, с казаками-то. Все пустое, что в прошлом.

Вчера произошло событие гораздо куда более интересное: Румянцев представил мне Завадовского. Красавец! Вот, кажется, и нашлась достойная замена моему любимому Грише. Хорошо, что быстро. Велика Россия, и людей в ней много! И среди них есть весьма достойные особи. И пусть Гриша на меня за то не серчает.

Все равно он на меня осерчал – следовало ожидать такой его реакции. Узнал о возвышении Завадовского и испугался, что означает это его, Гриши, немедленную отставку. Еще Панин в огонь маслице подливает. Мужчины – как дети. Ворвался в спальню, дождавшись, когда останусь одна. Однако взял себя в руки. Просто, с достоинством спросил: что сие значит и следует ли нам попрощаться. Почти без эмоций. Только голос его, когда спрашивал, едва дрожал. Для другого уха незаметно, а мое чувствительное и любящее эту дрожь уловило. Пришлось ему все как есть на духу выложить, все мои соображения. Не поверил. Клялся в любви и в верности. Клялся именем единственной дочери. Сердце мое материнское разрывалось от тех слов. Да только что мне с его клятв! Итак знаю, что любит – не обманывает. Самым унизительным положением мне всегда казалось быть обманутой. Давно по отношению к себе не допускаю подобного унижения. Теперь уж его дело, верить мне иль нет. Пусть, как хочет, так и поступает.

Любились в последний раз – так я для себя решила. Ему выбора не дам. Нечего душу травить, по кусочкам себя резать. Эх, кабы знать, что мне еще с кем-нибудь будет так же хорошо, как с Гришей! Только вряд ли, вряд ли будет…

Вот все, наверное, думают, что во властном могуществе и есть счастье: что захотел, то и получил. А ведь на самом деле власть не только привилегии дает, но и весьма обязывает человека, ею наделенного. Может, я и рада была бы замуж выйти, и век верной своему любимому быть, да только, сколько препятствий тому на пути. Замуж на подданного – нельзя, потому как чревато это разными проблемами для страны. Тетушкин пример весьма поучителен. Все тайное когда-либо становится явным. А мне пришлось последствия ее слабости хитростью и силой разрешать, тяжкий грех на душу брать. Младший Орлов до сих пор погибели самозванки простить мне не может, и носится со своим байстрюком как дурень с писаной торбой. И замуж за равного из европейских коронованных родов – тоже не с руки, потому как придется мужу часть власти-то отдать, а от сего и страна пострадает, и мне весьма неудобно будет. Потому пусть будет Завадовский, а после еще кто-нибудь, коль этот надоест. И завершу дни свои земные совсем одинокой, но зато в истинном величии. Таков мой выбор. И хватит об этом. » В 1993 году я все еще питала иллюзии по поводу своего научного будущего, потому отправилась поработать в московских архивах, чтобы собрать дополнительный материал для диссертации.

Совсем недавно распался Советский Союз, и Москва еще не воспринималась как столица соседнего государства. Белокаменная была по-прежнему близкой, с детства узнаваемой и почитаемой.

Сейчас уже даже не вспомню, в каких именно архивах мне тогда довелось побывать, ведь проторчала я в Москве довольно долго, воспользовавшись бесплатным жильем и вдруг представившейся возможностью вдоволь походить по московским театрам.

Поскольку тема моей диссертации звучала примерно так «Масонство в Украине в 18-м – первой четверти 19-го века», то, разумеется, я методично шерстила все архивы второй половины 18-го века.

 

В одной из папок среди вороха трогательной переписки какого-то поручика Булаховского со своей юной женой Евдокией, бывшей как раз на сносях, я случайно наткнулась на любопытный документ. Написан он был на французском. Тогда я еще вполне сносно владела этим прекрасным языком, потому, пробежав глазами первую страницу, сумела сразу понять ее общий смысл. Всего несколько страниц текста. Повествование велось от лица женщины, при этом почерк, которым был написан документ, показался мне скорее мужским, чем женским. Впрочем, графолог из меня никакой, к тому же, кто его знает, как там писали мужчины и женщины в далеком 18-м веке. Пробежав глазами следующие страницы, я обнаружила там несколько знакомых фамилий, в том числе Васильчикова и Потемкина. Имена были столь громкие, что мне пришла в голову идея на всякий случай скопировать документ – вдруг пригодится, если не для диссертации, то для какой-нибудь статьи. Ни копировальных аппаратов в архивах и библиотеках, ни мобильных телефонов с камерами в 1993 году еще и в помине не было, потому пришлось мне документ переписать самым обычным способом – от руки. Может, что и не так разобрала, хотя изо всех сил старалась, чтобы копия получилась как можно более точной.

И вот совсем недавно, случайно наткнувшись в шкафу на давно уже покрытые пылью диссертационные материалы, я нашла среди них, как когда-то в старину говорили, «список» того самого архивного документа.

Французский, увы, я успела подзабыть, но, невольно запустив на какое-то время глаза в документ, я вдруг обнаружила, что из глубины пассивной памяти начинают всплывать, казалось, уже совсем забытые слова.

Короче говоря, как сумела, так и перевела.

Документ был без названия, преамбулы и подписи.

«Уверена, что он мне изменяет. Доказательств тому никаких, однако сердце подсказывает, что я ему уже не так мила, как раньше. Холодно смотрит, холодно говорит. Вчера положила ему руку на плечо. Сбросил. Плечом повел и сбросил, вроде как невзначай, случайно. И ночевать не пришел. В последнее время редко в мою спальню наведывается. Сегодня, когда мы остались одни, поцеловала его в висок. Пытался отстраниться, но вовремя одумался, привлек к себе, сам поцеловал, нежно, горячо, в губы, как прежде. Оно понятное дело, годы идут, и мне за сорок перевалило. Он на пять лет младше. И что для мужчины только начало, для женщины – начало конца. Он по-прежнему статен и красив, ну а я… Чего уж там лукавить! Перед другими оно-то можно, но не перед самой же собою! О моей красоте уже можно говорить: былая. Издалека все еще хороша, но вблизи – никакими ухищрениями морщинки не спрятать. Все могу, вот только любовь купить никак не получается. В последнее время часто думаю, может, и не любил он меня никогда вовсе. Положение мое любил, возможности, которое оно дает, самолюбие свое тешил… Гоню эти мысли прочь. Ведь одиннадцать лет назад я была еще, ох, как хороша собой. В столь привлекательную и бойкую особу влюбиться можно было запросто. Такая свое обязательно возьмет. И не свое тоже. Чего там теперь вспоминать… Что было, то прошло. Теперь или терпеть измены далее, как верная жена (все ж хорошо, что замуж не вышла, не повторила тетушкиных ошибок) или… Или!

Теперь уже и доказательства есть. Сенатор Муравьев застал с ним свою жену. Вздумал, было, поскандалить по этому поводу. Глупец! Скандал удалось погасить с помощью подарков. Сделала вид, что измены не заметила. И все же грустно, обидно. Ведь сколько лет бок о бок. В том числе Грише я обязана своим нынешним высочайшим положением. Впрочем… если разобраться, то своим положением я обязана, прежде всего, самой себе. Что ж, наверное, привычка затирает чувства мужчин. Видит Бог, я была ему верной и благодарной.

Вот и все. Это конец. Но пусть Господь ему будет Судьей, не я.

Долгие годы я мечтала о любви. И каждый раз, встречая ее, потом горько и глубоко разочаровывалась. Теперь вот думаю, может, ее и не существует вовсе: любви-то? Может, это все придумки романистов, поэтов и философов, которым нужно писать о чем-то возвышенном. Если это так, то поиски любви и мечты о ней – пустая трата времени, а от отношений с мужчинами женщине следует ожидать лишь удовольствия и продления рода. Род свой я уже продолжила, и не только свой: и законного наследника на свет произвела, и Лешеньку, куда более милого моему сердцу, чем этот законный. Теперь можно уже и удовольствия получать.

Вчера проезжала мимо караулов, и приглянулся мне один конногвардейский корнет. Брови черные, глаза красивые, как у лани, нос правильный, греческий, губы чувственные, лоб большой… – до чего хорош! Иль мне только так показалось. Поинтересовалась, кто таков. Оказалось, князь Александр Васильчиков. Род славный, древний. К таким слабость имею.

Сегодня снова встретила в карауле Васильчикова. Зарделся весь, поймав мой любопытствующий взгляд. Может, это оно и есть: мое долгожданное удовольствие!

Послала ему золотую табакерку. Приняла его у себя. Робел сильно, но недолго. Смекнул вскоре, малый, чего от него ждут. Старался очень, за что вознагражден был. И даром, что любви нет. И даром, что внутри холодно. И дела нет до того, что он младше меня на семнадцать лет – на целую жизнь. Ему – великая честь, а мне – большая забава.

Гришу приходится держать на расстоянии. Вышел его час.

Да только какое удовольствие без жара внутри! Ласки глупца оскорбляют. Назабавлялась. Пора и честь знать. Не гоже обманывать его, тем паче себя. Пусть будет горд тем, что вошел в историю – хоть и через спальню, зато на века. Да и я, разве я в долгу останусь?! Никто меня еще не смог обвинить в неблагодарности. За ласки отплачу добром и золотом. С лихвой. Страна большая, и с каждым днем благодаря моим стараниям становятся все шире ее пределы. Новых земель, да и людей на них мне не жаль. Уж коль от родины своей я отказалась ради собственного величия, то и сентиментальности по отношению к чужестранцам мне неведомы. Когда я совсем девочкой прибыла ко двору, ни одна душа со мной не сентиментальничала. Теперь ради возвышения России я на все способна, никакой цены для этого не жалко, ведь ее возвышение все равно, что мое собственное возвышение. Слава страны создает мою славу. Да и почто жалеть слабых? Выживают всегда сильнейшие.

Все чаще думаю о Грише. Только теперь уже о другом. Через первого Гришу как-то прошло это мимо меня. Вскользь, что ли. Да и Гриша первый с братцами сделали все, чтобы это именно так и случилось. Сначала ненароком познакомили, а потом, когда заприметили, что равнодушной остаться не могу, удалять от меня стали, даже глаз ему выбили, чтобы совсем непригож лицом стал. Гриша и без того никогда красавцем не был, и без выбитого глаза. Но какая-то необъяснимая словами сила исходит от него.

Вчера встретила фамилию Потемкина в донесениях из–под стен Силистрии, и что-то в сердце вдруг всколыхнулось, защемило, екнуло. Наверное, воспоминания давно прошедших дней. Эх, славные были деньки! Воспоминания не оставляют в покое… Замучили они меня совсем, проклятые. А ведь он, по всему видно было, тогда любил меня по-настоящему, и именно как женщину, молодую и прекрасную. Пусть прелести мои померкли, и молодость угасла, но, может, осталась в душе его хоть капля прежней любви. Ни власть, ни деньги не могут стать ей заменой. Способны только отвлечь на время – всего-то.

Приехал Гриша. Получил, видать, мое письмо. Что ж, пришел, наверное, час реализовать мне когда-то нереализованное чувство. Нельзя держать в себе накопленное. Нужно дать ему выход.

Пока он держится на расстоянии. Осторожничает. А сила от него все та же. Необузданная, неукротимая, настоящая. Хочется прижаться, прильнуть, почувствовать себя слабой и под его защитой.

Все еще осторожничает. Вчера прислал цветы. Полевые. Где нашел, и почему не завяли, пока их во дворец везли, не знаю. Приказала поставить в дорогую вазу, усыпанную каменьями.

Позвала поблагодарить. Увидел цветы на туалетном столике, зарделся, засмущался. Глаза в пол опустил. Я ему так прямо и сказала: больше жить без тебя не хочу. Могу, но не хочу. Сколько лет терпеть можно! Равносильно «люблю» получилось, хоть это слово с уст моих так и не сорвалось. Глаза поднял, уперся во вздымающуюся от волнения мою грудь. Почувствовала, что силы тают. Опустилась на кушетку и вдруг заплакала – сама не знаю, отчего. Наверное, потому что нашла в себе силы первой признаться. То, что можно властительнице, негоже женщине. Или были то слезы по утраченным двенадцати годам, которые мы провели порознь.

Все же подошел. Медленно, но не робко. Встал передо мной на колено, руку свою на мою положил, в глаза мои заплаканные заглянул. Уж не знаю, что он в них увидел, но только, наконец, привлек к себе и поцеловал. В этот момент почувствовала я, что силы меня покинули уже окончательно. Я к нему на грудь в полном изнеможении склонилась. Стал он меня целовать всю – с головы до ног. Бережно и вместе с тем страстно, как никто меня никогда не целовал. А далее все было как в сказке. Надо было мне дожить до стольких лет, народить детей, переменить в постели столько мужчин, один другого краше и моложе, чтобы, наконец, изведать, что же такое настоящая плотская любовь. Может, так хорошо мне с ним, потому что это любовь, а не утеха.

Надо мной весь двор смеется. Конечно, кто смеет. Говорят, нашла себе уродца, одноглазого циклопа. И это после красавца Васильчикова. Ах, если бы они знали, как мне с Гришей хорошо и спокойно. Он первый мужчина, которого я хотела бы назвать своим мужем, ибо он достоин этого. Он хорош во всем: в постели и в Совете. Страстный любовник и ученый муж. И прислушиваются к нему не потому, что он при мне состоит, а потому что говорит всегда дельно. А красота… Что красота… С красоты воды не пить. Что и говорить, я просто влюбилась.

Заметила, что заглядываю в тетрадь эту только тогда, когда меня одолевает смятение. И не важен повод: любовь то, или сомнения. Грустные думы заставили меня снова взяться за перо.

Только что ушел Гриша. Лишь забрезжил рассвет, отослала я его, потому как и ему ехать далеко нужно, и мне собираться в дорогу в Москву – по делам. За окном поздняя весна. Значит, ехать будет не так грязно и скучно.

Он ушел, а я осталась лежать на огромной кровати одна. Вдруг взглянула на себя нагую в лучах восходящего девственного солнца и ужаснулась: ведь ничего от прежней девочки не осталось. Не удалось мне себя сберечь. Расточительствовала всегда телом чрезмерно. Не жалела себя вовсе. И этот плод, по всему видно, будет последним – кабы жив остался.

Да только любит он меня, знаю, что любит. За пытливый ум, за душу, за мою любовь к России. Да мало ли за что еще… Но стара я для него, совсем стара. Не могу, не имею права я требовать от него вечной верности. Да и любви тоже просить не могу. Какая может быть любовь к старухе?! А ведь ему только тридцать шесть. Мне – на десять лет больше. Десять лет как целая вечность. И силы в нем еще не меряно, а во мне совсем не осталось. И пока не поздно, нужно перестать его мучить своей запоздалой и теперь уже наверняка бесплодной любовью.

Расстаться с ним совсем не смогу – уж это точно выше моих сил. Да и голову такую светлую у России отобрать, сослать из столицы – преступление. Так что, пока жива я, быть светлейшему князю всегда при дворе и в чести. Ну, а мой теперь печальный удел: красавчики Васильчиковы. Один другого выше, один другого краше, один другого бестолковее – чтоб не мешали. Им – шанс, мне – утеха.

И пусть осудят меня потомки за то, что от одиночества я спасалась любовью.

Сегодня казнили Пугачева. Тревожно на сердце. Сей бунтарь, конечно, получил по заслугам, однако и мне большой урок. Все возможные очаги недовольства срочно нужно выжечь каленным железом, не уповая на обычное русское «авось». Не бывать в этом деле «авось». К примеру, казаки веками воюют, до зубов вооружены, отважны не в меру и, что самое главное, свободны. Свобода же действует как яд. Коль даже малыми дозами давать, все одно наступит привыкание. Посему нужно изничтожить сей последний очаг свободомыслия на корню. Надо бы с Гришей о том потолковать.

Сечи больше нет – посечена вся. Ну, и славно. Всегда не по душе мне была Украйна, чем в лучшую сторону отличаюсь я от покойной тетушки. Та из-за своего Разумовского к ней словно прикипела. Разбаловала, ох, как разбаловала она казаков, да и не только их. А ведь вся Россия смотрела на эти вольности, с завистью смотрела. А теперь все: была Сечь, и нет ее. Как был гетман, и нет его. Поделом казакам, что не сумели защитить свои вольности.

Да Бог с ними, с казаками-то. Все пустое, что в прошлом.

Вчера произошло событие гораздо куда более интересное: Румянцев представил мне Завадовского. Красавец! Вот, кажется, и нашлась достойная замена моему любимому Грише. Хорошо, что быстро. Велика Россия, и людей в ней много! И среди них есть весьма достойные особи. И пусть Гриша на меня за то не серчает.

Все равно он на меня осерчал – следовало ожидать такой его реакции. Узнал о возвышении Завадовского и испугался, что означает это его, Гриши, немедленную отставку. Еще Панин в огонь маслице подливает. Мужчины – как дети. Ворвался в спальню, дождавшись, когда останусь одна. Однако взял себя в руки. Просто, с достоинством спросил: что сие значит и следует ли нам попрощаться. Почти без эмоций. Только голос его, когда спрашивал, едва дрожал. Для другого уха незаметно, а мое чувствительное и любящее эту дрожь уловило. Пришлось ему все как есть на духу выложить, все мои соображения. Не поверил. Клялся в любви и в верности. Клялся именем единственной дочери. Сердце мое материнское разрывалось от тех слов. Да только что мне с его клятв! Итак знаю, что любит – не обманывает. Самым унизительным положением мне всегда казалось быть обманутой. Давно по отношению к себе не допускаю подобного унижения. Теперь уж его дело, верить мне иль нет. Пусть, как хочет, так и поступает.

Любились в последний раз – так я для себя решила. Ему выбора не дам. Нечего душу травить, по кусочкам себя резать. Эх, кабы знать, что мне еще с кем-нибудь будет так же хорошо, как с Гришей! Только вряд ли, вряд ли будет…

Вот все, наверное, думают, что во властном могуществе и есть счастье: что захотел, то и получил. А ведь на самом деле власть не только привилегии дает, но и весьма обязывает человека, ею наделенного. Может, я и рада была бы замуж выйти, и век верной своему любимому быть, да только, сколько препятствий тому на пути. Замуж на подданного – нельзя, потому как чревато это разными проблемами для страны. Тетушкин пример весьма поучителен. Все тайное когда-либо становится явным. А мне пришлось последствия ее слабости хитростью и силой разрешать, тяжкий грех на душу брать. Младший Орлов до сих пор погибели самозванки простить мне не может, и носится со своим байстрюком как дурень с писаной торбой. И замуж за равного из европейских коронованных родов – тоже не с руки, потому как придется мужу часть власти-то отдать, а от сего и страна пострадает, и мне весьма неудобно будет. Потому пусть будет Завадовский, а после еще кто-нибудь, коль этот надоест. И завершу дни свои земные совсем одинокой, но зато в истинном величии. Таков мой выбор. И хватит об этом. »