ОЛЬГА АНДРЕЕВА ● КОГДА ЗАЖГУТСЯ ЗВЁЗДЫ ХРИЗАНТЕМ ● СТИХИ

Это февральский Ростов. Это Кафка.
Серое мутное жидкое небо.
Город бессилен, контакт оборвался
оста и веста, и севера с югом.
Мерзко, но цельно зияет подсказка
в грязных бинтах ноздреватого снега:
всё завершится сведённым балансом –
жадность и страх уничтожат друг друга.

Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.
Под сапогом мостовая в движенье
кобры шипучей. Портовые краны
кромку заката изрезали в раны.

Тот, кто взошёл на Голгофу – нисколько
не нарушает закон притяженья.
Можно об этом поспорить с Ньютоном
запанибродским этаким тоном.

Почерк врача неразборчив – подделай
всё, от анамнеза до эпикриза:
может, дозиметры и не зашкалят,
только повсюду – приметы распада.
Выпить цикуту? Уйти в декаденты?
В партию «Яблоко?» В творческий кризис?
Я ухожу – я нашла, что искала –
в сказочный город под коркой граната.

 

Скрипач

Всё рушится, как планы ГОЭЛРО.
Болит затылок и сгорает горло.
Но – шаг за шагом – в мир семи ветров,
в привычном рабстве у семи глаголов.

А как иначе перейти в полёт?
Не подходи. Не тронь. Не нарывайся.
Светло и зло над городом плывёт
мелодия цыганского романса.

В толстовке серой на сыром ветру,
неистово, вульгарно, балаганно
худой скрипач играет поутру –
нисколько не похожий на цыгана.

Мелькают лица, сапоги, пальто,
молчат угрюмо, сонно, дышат паром,
и джинсы-клёш русалочьим хвостом
метут сухую кожу тротуаров.

А небо на глазах меняет цвет.
Покорен полифонии в миноре
декабрьский заговоренный рассвет,
неумолимый, как Эллионора.

Природа крепко держит на крючке.
рвёт струны отголоском урагана
студент с дешёвой скрипочкой в руке,
нисколько не похожий на цыгана.

В нелепой жажде вечного тепла
открыв – такой кефир не всем полезен,
отраву хлещет прямо из горла
сквозь ледяной сарказм рублей железных.

Вокруг спешат – подальше от греха.
Что воду резать – утешать влюблённых…
(Вольфрамовая ниточка стиха
уже дрожит в гортани воспалённой.)

В осенний лес умчался вольный бес.
Со всеми соглашаясь – в знак протеста –
упрямо продолжает свой ликбез
худой скрипач – ревнивый гений места.

…Я это утро сохранить хочу –
как слабое капризное растенье.
Укрыть от ветра тонкую свечу
и Вербного дождаться воскресенья.

Gonzalves, “Sun sets seil”
Каравелла очерчена аркой моста;
закрепив паруса облаками,
мост уносится за море вёрсты верстать,
изгибаясь послушным лекалом
вслед за солнцем. По синему мосту пройду,
как по воздуху, как по канату,
в бесконечность шагает в волнах виадук,
вторит каждому валу ликующий стук
где-то в горле – упругой кантатой.

На носу каравеллы стоит капитан –
нет, не тучный – похожий на тучу
грозовую, с прощающим ливнем, смутьян
многоликий, Голландец Летучий.
За верстою верста – сосчитаю до ста,
кто-то сзади использует порох –
обращается в воздух опора моста,
как и всякая в жизни опора.

С двух сторон горизонт – самый главный резон
биться сердцу и длиться дыханью,
этот шёлковый путь, освещённый грозой,
исцеляющих молний порханье…
А похмельную голову меч не сечёт,
а единственный свет из окошка – не в счёт,
стрелы в небо над мокрым проспектом,
трепыхается время, упав из гнезда,
без стыда и упрёка укажет – туда! –
майской утренней свежести вектор.

 

ПЛАНЕТЕ
Говорят, ты прекрасна из космоса.
Я не помню. Я скоро увижу.
Неизвестное, вечно искомое
станет лишним, зато станет ближе.
Ясным морем разлитый Ответ
навсегда отменяет вопросы.
Счастья нет. Смысла нет. Только свет.
Я – никто. Знаю – всё. Только проза.
Я увижу – и не задохнусь
от восторга, любви. Не заплачу –
уловлю световую волну
и пойму, что решила задачу.
Разбегаюсь лучами раскосыми,
обретая  спокойствие будды.

Говорят, ты прекрасна из космоса.
Я тебя никогда не забуду.

 

***
Узнаю тебя, жизнь, принимаю…
А. Блок
И кризис, и холодная зима –
но есть БГ. Семь бед – за все отвечу.
Наушники не стоит вынимать –
без них так страшно. Нелогичен вечер,
негармоничен – этот лязг и визг
недружественный, слякоть, оригами
двумерных ёлок, плоских, грузовик
наполнивших рядами, штабелями,

и радио в маршрутке. Стёб да стёб
кругом. И кризис бродит по Европе.
Бьёт склянку колокол. И музыка растёт
в наушниках. Свободна от оброка
произнести, не применяя ямб
тот монолог, что сам в меня вселился.
Мороз крепчал – надёжный старый штамп,
мороз крепчал – и Чехов веселился.

Её материал – сплошной бетон,
а ты в него вгрызаешься зубами,
пока не разглядишь, что небосклон
не над тобой уже, а под ногами,
вокруг, везде… И призраки мостов
встают в тумане. Встречных глаз унынье.
Звезда над филармонией. Ростов –
сверхперенаселённая пустыня.

По мне звонит в кармане телефон.
Спасибо. Доживём до новых вёсен.
Я принимаю, узнаю, и звон
мобильника приветствует – прорвёмся.

 

***
Пять вечера. Локальная свобода
и, кажется, весна. Кислей лимона
косит светило из-за крыш хрущёвок.
Сегодня отдохни на мне, природа.
Мир оказался густонаселённым –
гляди, нехарактерный для Ростова

прохожий непохожий чернокожий
по витамину Д скучает тоже.
Языческий призыв «Весне дорогу!»
бессилен, хоть дороги все открыты.
Что ж я пишу темнее Гераклита?
Троллейбус мой ползёт – и слава Богу.

Будь проще – завещал великий Дарвин.
Мы снова под собой страны не чуем –
такая уж страна. И не врачуют
на длинных ножках хищные тюльпаны –
пространство деформируют бездарно,
и даже дождь не смоет грязь с экрана.

Как хорошо, что есть ещё мобильник,
немногословный, но любвеобильный.
А то бы день рассыпался, наверно,
во всю шизофрению постмодерна.
Короткое дыхание свободы –
но в гоблинском корявом переводе…

 

Проспект Стачки

Там, где сходятся в точку косые твои параллели,
каплевидные звёзды, дрожа, составляют пространство,
искривлённое ветром, тенями неверной аллеи,
над зонтом ещё небо, но взглядом туда не добраться.
Это дождь-архитектор штрихует неброский набросок,
представляя холодный апрель в самом выгодном свете.
Так наивны бывают блондинки и малые дети –
но спасают пейзаж лепестки Прометеевой розы.
Я зашла далеко – но не дальше, чем я бы хотела –
до себя, до утра, до морковкиного заговенья,
до источника слабого тока, простого предела
своего – астенично, шизоидно, но интровертно.
А весне тропиться и нет никакого резона
в суету, где и ночью – свеченье, круженье, движенье,
Где берёзы на склоне растут под углом к горизонту,
Игнорируя солнечный свет и закон притяженья.

 

***
И Дания тюрьма, и здесь – тюрьма
ничуть не лучше. Принц, а ты свободен
теперь? Не перемётная сума
слепой судьбы – а голый нерв Господень?

Офелия, в руках своих согрей
шалфей и мяту в этом горьком поле.
Из нервных клеток выпущу зверей –
пусть хоть они потешатся на воле.

Такая раздражённая пришла
весна – швырнула блики, почки, стаи,
от ветра юбки бьют в колокола
и расцветают яркими цветами.

Живое – прочь, в укрытие, в тепло,
и голосов их на ветру не слышно,
и – пыль столбом – поганою метлой
сметает хлам с лица Земли Всевышний.

Я спрыгнула с обрыва – но цела.
Отвязанность, ты знаешь, – не свобода.
Моя изба – без красного угла.
Лишь тень Отца
порой мелькнёт у входа.

***
Звездой в ночи – дежурный магазин
с рекламно-сладким суррогатным счастьем.
Ты в улице пустынной – не один,
а некуда идти – так возвращайся.
Его не закрывают на обед,
сюда за хлебом никогда не поздно,
здесь нищенка бормочет вялый бред,
корыстный – но насквозь религиозный.
Пусть бредят. Ты их веры не лишай,
их блажь дороже здравого рассудка,
когда всё то, чем держится душа,
едва-едва дотягивает сутки.
Тебе-то проще – дать ей пять рублей
и воспарить душой в иные сферы,
но это ж не избавит от проблем
Евроремонта собственной пещеры.
Всё – суета. Весны паллиатив
отодвигает холод преисподней.
Неизлечимо-радостный Сизиф
опять пойдёт с утра творить свой подвиг,
являя всем натруженным лицом
старательную тупость эпигона.
Старухе нищей не свести концов,
не отмолить зомбированный город.
Спи в позе эмбриона. Ночь темна,
досмотрен фильм по первому каналу,
и нищенка поклоны бьёт за нас –
неискренне, но профессионально.

 

***
Когда зажгутся звёзды хризантем
за каждым покосившимся забором,
и за очками и чужим зонтом
от холода и ветра не укрыться,
Ты закури. Пока летит тотем –
осенний лист, накрывший этот город,
всё хорошо. Оставь же на потом
привычно покосившиеся лица.

Ты болен осенью. Паршивая болезнь,
при осложненьи переходит в зиму –
и всё тогда. За бодренькой рысцой
не спрячешь пустоты своей и страха.
Ты в этот тихий омут зря полез –
забытый долг  растянутой резиной
доходит через заднее крыльцо
и с клёна рвёт последнюю рубаху.

Сюда нельзя – моральный кодекс прост.
туда опять нельзя – шизофрения.
молчи и жди, когда калека-мост
залечит позвонки свои больные,
и рассосутся пробки в тромбах вен
Садовой, Портовой, и трель резная
стократно повторится в голове,
как Отче наш, которой ты не знаешь.

 

***
Вскипело – жердёлы дрожат пузырьками
и розовой пенкой ликуют на синем,
и Моцарт смеётся сквозь листья и камни.
А помнишь, вечор, под лучами косыми –
как плакали скрипки в жилетку друг другу?
Испуганный ангел отвёл мою руку
ещё до скончания долгого века
ростовского доброго грязного снега.

До боли прозрачно, навек однозначно,
очнулась в цвету – и никак не иначе.
И стала серьёзной, покорной и строгой,
почти непритворно поверила в Бога,
почти растворилась под облаком птица,
отчаянно хочется перекреститься
и маленькой стать под твоими руками.
И Моцарт смеётся сквозь листья и камни.

Инструкция на стекле

Без паники. От паники все беды.
И в случае захвата террористом
автобуса веди себя прилично,
молись,  но про себя, и будь готовым
в любой момент лечь на пол, если скажут
или стрелять начнут.
А то – привыкли
чуть что – орать, ругать шофёра матом,
толкаться… Поскромнее, не в Сорренто.
Не нравится – так езди на такси.

 

***
Автобус. Ливень. Кислорода нет –
в подводной лодке окна не откроешь.
Поехали. Четверг, двадцать второе,
плюс аллергия – весело вдвойне.

За что-то мстят мне кофе и вино.
Я в прошлой жизни выбирала пепси?
Букет моих безжалостных рефлексий
сегодня с атмосферой заодно.

Но проступают на деревьях руны –
и очень робко обещает день
не десять соколов на стадо лебедей –
а вещие персты на злые струны.

Иголкой острой протыкаю город
и, вынырнув на этой стороне,
природу Будды, спящую во мне,
сверяю с указаньем светофора.

Кто победил, понятно и ежу.
Что Будда? Он и слова не проронит.
А я уже на площадь выхожу,
готовая к труду и обороне,

к безделью и к побегу в странный день.
Ну сколько можно – многоруким Шивой?
Теперь одна проблема – похудеть.
Всё остальное как-то разрешилось.

Не передаст мой ломаный язык
всех тонкостей ростовского базара!
Вот так столкнёшься с запахом кинзы –
и улетишь из колеса Сансары

до вечера. Спасёт остатки дня
мимозной крошкой звёздное плацебо.
И вдоль реки воды река огня
безропотно впадает в море неба.

 

***
Дорогу измерит идущий,
пространство покроет летящий.

С. Сущий

Родной хризантемовый запах
опять возвращается в город –
наверно, из рая. Погода
и правда сегодня такая.
В волошинские пейзажи
туман обращает предгорья.
В его пустоту и свободу
покорно и грустно спускаюсь.

Автобус-дракон поглощает
свою добровольную жертву.
Дорогу осилит идущий.
Коня оседлает летящий.
Кто знает – молчит интровертно,
а кто говорит – тот не знает.
Вам кофе в постель или в чашку?
Согреть онемевшие души

и выпить, что Чехов пропишет,
и сняв притяжения глыбу,
пройти по промокшему небу –
и снова уйти в несознанку.
Молчит можжевеловой рыбой
и делает вид, что не слышит,
блестит непрощающим снегом
посланник – по-гречески ангел.

А мира уже не исправить –
зачем ты с меня начинаешь?
Считает себя просветлённым –
такой и зарезать может.
Я вынесу, переморгаю
сермяжной морали приправу.
И пахнет сырым и солёным.
Не липким. Не кровью, а морем.

 

Март

На подиум троллейбуса выходят
хранящие следы магнитной бури
в беретах, потерявших актуальность
на нервной почве нервные цветы.
Остроты, друг о друга ударяясь,
становятся тупыми голышами,
на лицах обострение веснушек
и выморочный отблеск немоты.

Троллейбус дышит – видимо, на ладан.
Я не поддамся этому шатанью –
давление не может пасть так низко!
Смотрю в окно – там праздник для детей.
Но Микки-Маус говорит не в рифму,
немного косно, и штаны сползают –
а дети наблюдают терпеливо,
прощая взрослым дикость их затей.

Под крышами – сосулек ксилофоны.
Всё зыбко, ненадёжно, даже небо
похоже на живую протоплазму
со спелостью молочно-восковой.
Дорога изогнулась бумерангом,
по жёлобу её протёк троллейбус.
А бумеранг летит – но он вернётся –
восьмой маршрут, я помню, кольцевой.Это февральский Ростов. Это Кафка.
Серое мутное жидкое небо.
Город бессилен, контакт оборвался
оста и веста, и севера с югом.
Мерзко, но цельно зияет подсказка
в грязных бинтах ноздреватого снега:
всё завершится сведённым балансом –
жадность и страх уничтожат друг друга.