БОРИС ВОЛЬФСОН ● В НАШЕМ ГОРОДЕ…● СТИХИ

БОРИС ВОЛЬФСОН Ковчег

В нашем городе зима — гниль:
морок сумерек, сердец мрак.
А с востока все несет пыль
и отбрасывает снег в брак.

В нашем городе весна — жуть.
Сводка метео всегда врет.
И туманится вещей суть.
И под слякотью скользит лед.

Ну а летом топит Бог печь.
Летом нас бросает в жар, зной.
Так что лучше просто в дрейф лечь,
как когда-то поступил Ной,

чтоб Ковчегом к ноябрю плыть
за редеющей листвы край
и понять: пора смирить прыть, —
вряд ли светит нам иной рай.

И хотя сырой рассвет мглист,
и дождями горизонт стерт,
просигналит нам резной лист,
что достигнут Арарат, порт.

Из сомнений и надежд груд
в наших душах он весь год рос.
Зацепиться б, но обрыв крут
и не выдержит стальной трос.

Значит, снова нам глотать взвесь
серых сумерек — седых вех,
все же зная: Арарат здесь —
колет ребра изнутри вверх.

 

Лагонаки

Короткая пружинка стебелька —
цветок, дрожащий на ветру упруго,
и ветер с гор, вернувшийся по кругу
и хлещущий в лицо.
Он, как река,

несущая сквозь каменные щели
клокочущую лаву талых вод,
не знает зла и душу рвет без цели
и втягивает нас в круговорот

воды, и вихря, и летящей птицы,
и стебельков, дрожащих на ветру…
Я знаю, что когда-нибудь умру,
но лишь затем, чтоб снова воплотиться

в движение, в стремительный поток,
как вихрь, как этот маленький цветок.

*   *   *

Пунктирными зигзагами поземка
летит над серым зеркалом реки,
сама с собою наперегонки
по набережной мечется и звонко

сечет каштанов стылые стволы.
Река еще не замерла, и снег
еще не лег, означив смену вех,
но осень, оголив свои тылы,

уже готова к сдаче. С черных веток
ретиво рвет пожухлую листву
и, к зимнему готовясь к торжеству,
слепит глаза и нагло свищет ветер.
……………………………………………

Такая вот погодка на дворе.
И мы со вздохом говорим: «Ну что же,
все правильно и на декабрь похоже,
хотя и происходит в январе».

*   *   *

Стареем, милый, стареем,
однако не набираемся ума…
Паруйр Севак

Стареем, милый мой, однако
не набираемся ума, —
наивно ждем от жизни знака,
что, мол, наладится сама,

преподнесет себя в подарок
и никого не отберет,
что будет праздничен и ярок
прощальный бал, и в свой черед

не тени, а живые лица,
касанья рук и голоса
вернутся к нам сверканьем блица
на миг — на жизнь — на полчаса.

И мы, часов не наблюдая,
поймем, что счастливы сейчас,
пока в последний раз, рыдая,
судьба не разделила нас.

 

Ван Гог

Взрыв сверхновой:                 
«Хризантемы» —            
лепестков протуберанцы.            
Так рождаются пространства
и свиваются системы
галактических соцветий.

Ветер
            резкими мазками
переносит в ткань и камень
запахи иных столетий.

Свет, вернувшийся оттуда,
обеззвучен:
свойство дали.
В ней теряются детали,
частота и амплитуда
искажаются,
из схемы
мирозданья
лезут клочья
страхов
            тенью осьминога.

Так является воочью
из безумных снов Ван Гога
бритвой,
криком «Где и с кем мы?»
образ мира — 
«Хризантемы».

*   *   *

Слова забываю,
слога забываю,
по буквам,
как ветер в степи,
завываю
и буквы теряю, —
добуквенный вой
как сваю
в беззвучную ночь забиваю,
чтоб выжить
и всем доказать, что живой.

Я с номером этим
добился успеха.
Вам жутко и весело,
мне — не до смеха, —
цепляюсь за звук у последней черты.
А буквы, слога и слова,
будто эхо,
ко мне возвращаются из пустоты.

Но как их понять и запомнить?
Едва ли,
на миг залетев из немыслимой дали,
поверят они, что вернулись домой.
Опять ускользнут —
только их и видали, —
вздыхая над музою глухонемой.

 

Сон

Мой конструктор, кубический сон,
отливающий тусклым металлом,
оплывающий воском, лиловый,
отсыревший, шершавый на ощупь,
паутинистый, пахнущий гнилью,
валерьяною, липким мазутом.
Я тебя не обязан смотреть,
а  тем более, помнить.
Порезав
о края твои воображенье,
я хотел бы сменить, как пластинку,
сон на сон, но без снов — просто сон,
отдых,
автопилот подсознанья
отключить и на горле ослабить
узел галстука — эту удавку,
потолок отодвинуть и стены,
не забыть чемоданы, вскочить
на подножку — и не удержаться,
когда дернет вагон, но, теряя
равновесье, поймать паутинку
сна, запутаться в ней — и взлететь…

Узел, стены, подножка, осколки —
сон мой, лего, кубический сон,
мой конструктор, моя пирамида,
перевернутая вверх ногами…
Архитектор и узник,
проколот 
я бетонным твоим острием.

*   *   *

Когда разбавлена эссенция
и ослабел любви магнит,
как содранные заусенцы,
душа мешает и саднит.

Взлетать, как прежде, не рискует,
хотя под крыльями зола,
лишь о себе самой тоскует —
той, что любила и жила.

*   *   *

Уныние — грех, а смирение — быт.
Протянем в смирении руки
к огню, на котором вот-вот закипит
похлебка унылой разлуки.

Промозглое утро по стенке стекло,
повисло лохмотьями пакли.
А ветер скулит и швыряет в стекло
тугие и мутные капли.

Ты ложкой пригар соскребаешь со дна,
как с вещи подарочной цену.
Привычка нам свыше на счастье дана,
но счастью она не замена.

И все же стряпню бесполезную брось:
тягаться с судьбой неуместно.
Нам будет легко и бессмысленно врозь,
а вместе — то жарко, то тесно.

Что ж, видно, унынье нас не допекло,
и страсти еще не иссякли.
А ветер бессильно швыряет в стекло
тугие и мутные капли.

 

Миры

Свет зажечь — налетят комары.
Так лежу — в темноте и без сна.
Сортирую на ощупь миры,
суть которых мне днем не ясна.

Ну а ночью, из списка услуг
бесполезное зренье убрав,
различить их пытаюсь на слух,
вкус и запах узнать без приправ.

Старый мир — он уже мягковат,
пахнет скисшим в тепле молоком.
Новый мир — в миллион мегаватт, —
я с ним хуже, признаться, знаком.

Старый мир был и крут, и жесток,
но утратил упругость и стать.
В темноте он присел на шесток,
как сверчок, и его не достать.

Ну а новый вовсю свиристит,
оцифрован, циничен и спор,
не трансформер, скорей — трансвестит.
Но усталость сочится из пор.

Это я утомлен, а не он.
Я отстал, устарел, нездоров.
Мне б уснуть, но врубают неон
за окном. Значит, жди комаров.

Что ж, пора отряхнуть старый прах,
оценить незнакомую взвесь…
Но, запутавшись в этих мирах,
я как будто не там и не здесь.

Ты такая же. Нам бы вдвоем
жить на кромке ничейной земли —
в этом мире, моем и твоем,
где бы нас отыскать не смогли.

Чтоб о прерванных связях забыть,
чтобы время текло, как река,
и в ночной тишине, так и быть,
раздавалась лишь песня сверчка.

*   *   *

Я сказал себе: чувствуй, что ты лишь в гостях,
хотя здесь твой единственный дом
и другого не будет; но все же, как гость,
постарайся себя вести;

будь скромнее, на жизнь заявляя права,
не выкладывай локти на стол
и, в положенный срок распростившись, уйди,
говоря, что идешь домой.

 

Амнезия

Никто, ничто и звать никак,
по всем мастям легко скользил я,
но оставался в дураках,
поскольку карты на руках
понять мешала амнезия.

Что ж, пустоту, как крест, неся,
над прошлым то смеясь, то плача,
я видел, что моя стезя —
жить, забывая всё и вся, —
такая  странная удача.

Мне огорчаться не резон:
в глазах ли мрак, в мозгу затор ли,
мое беспамятство — как зонт,
когда дождливый горизонт
петлей сжимается на горле.

Я знак зеро, пробела знак,
я имена забыл и лица.
Никто, ничто и звать никак,
я, полуовощ-полузлак,
готов и дальше колоситься.

А ты пригладь меня рукой,
вглядись в слова, вчитайся в буквы
и горизонт согни дугой,
а то достанется другой
кусок твоей любимой брюквы.

 

Увы

               И смыслу есть существованье!
                                              Михаил Бондарев

Понять, в чем смысл его существованья,
едва ли сможет тот, кто не уверен
в существованьи смысла, в том, что сам он
родился и живет с какой-то целью.
Кто эту цель наметил? Бог? Природа?
Таинственные инопланетяне?
Зачем мы им? Как кружевная пена,
кипящая на линии прибоя,
мы возникаем, чтобы раствориться
в бесцельно набегающих волнах
и вновь возникнуть, но иным узором
в ином наборе капелек воды.

 

Дом с трубой

Словно дом пустой, я давно б зачах
оттого, что стоял пустым.
Паутиной зарос бы пустой очаг.
Но труба, из которой дым

не стелился и не стоял столбом,
не ловил гостей, будто сеть,
научилась при ветерке любом
напевать, гудеть и свистеть.

Я плохой певец, никакой поэт.
Мне ль гордиться самим собой?
Если ветра нет, то и песен нет.
Что возьмешь с меня? — Дом с трубой.

Вот когда бы друг мой ко мне зашел,
я б попробовал сам запеть.
Я б разжег очаг, вскипятил котел,
приготовил вино и снедь.

А когда б подруга… О боже мой,
засвистал бы я соловьем
и сказал ей: «Ты просто пришла домой,
где с тобою мы заживем.

Видишь, в окнах моих появился свет,
значит, рано трубить отбой,
потому что я — для тебя поэт,
а не брошенный дом с трубой!..»

Но покуда я сам в себе гощу,
задаю сам себе урок.
И о чем грущу, сам себе свищу…
Хорошо, что есть ветерок!

 

Велосипедист

По внутренней поверхности цилиндра
кружусь, крутя стремительно педали.
Как я сумел попасть сюда — неважно,
существенней, что вырваться нельзя.

Я не имею права на усталость,
не смею и мечтать о передышке.
Ведь если я крутить педали брошу,
то не остановлюсь, а разобьюсь.

И я кручу, кручу, кручу педали,
лечу вперед, по сторонам не глядя.
Внизу арена, зрители и гибель,
а надо мной лишь купол — тоже твердь.

Чуть поднажать — и я к нему приближусь,
и станет ярче свет его софитов.
Но острой кромкой моего цилиндра
безжалостно отрезан путь наверх.

Что ж, упоенье скоростью дороже
и веселей, чем достиженье цели.
Покуда силы есть, кручу педали,
а финиш убегает от меня.

БОРИС ВОЛЬФСОН Ковчег

В нашем городе зима — гниль:
морок сумерек, сердец мрак.
А с востока все несет пыль
и отбрасывает снег в брак.

В нашем городе весна — жуть.
Сводка метео всегда врет.
И туманится вещей суть.
И под слякотью скользит лед.