БОРИС НОСИК ● ИЗ-ПОД ВИШНИ. ДЕНЬ СЕДЬМОЙ. КОЕ-ЧТО О НОСИКАХ.
Кузен прислал мне из Канады кучу документальных фильмов, прошедших по первому каналу московского телевиденья, чтоб я глядел их на экране своего макинтоша. Предупредил, впрочем, что много там найду подлянки и всякой брехни, но также и кое-что интересное может попасться, а главное – много увижу знакомых лиц, все же первые полсотни лет своей жизни мы в Москве прожили, так что личности на экране попадаются еще и по тому времени знакомые.
Не обманул кузен. И подлянка частенько попадается, но и знакомые личности мелькают. Сижу под вишней, таращусь на экран, и река времени необременительно утекает.
Подлянки, конечно, на госканалах не избежать, ее с первого взгляда различишь. К чему, например, докторам исторических наук с таким пылом доказывать, что во время Голодомора на Украине уморили большевики не тринадцать мильонов крестьян-тружеников, а только три? Ведь и три мильона не хрен собачий. И что меняет, если представителей прочих наций они при этом замочили тоже несчитанные мильоны, разве кому-нибудь легче на душе от этого? Во всяком случае не украинцам. Да и вообще – зачем доктора этих липовых исторических наук лезут на экран? Зачитывали бы себе самим свои былые докторские диссертации, поумирали бы со смеху.
Что же до знакомых личностей из былых времен, тоже появлялись они в кузеновой телеколлекции то и дело, сердце и память мои тревожа. Иной раз до смеха знакомые попадались имена. Представьте, натыкаюсь вдруг на фильм под названием – «Всякий знает Носика». От такого заявления я невольно oгляделся – под яблони, вишни и груши с опаской заглянул. Но скоро успокоился – никого нет ни в поле ни под кустарником, и никто тут на тыщу верст не слышал такого имени, так что уж точно ко мне все это никак не относится. Вот разве что сын мой имеется в виду, он и в сетях Рунета, и в русской прессе человек популярный. Поглядел немного это кино и с облегчением обнаружил, что и к сыну оно не имеет касательства. Что ж, их нынче Москве, небось, много Носиков развелось. Это до войны на всю телефонную книгу столицы один был М.Н. Носик, мой папа. Правда,
тогда и телефонов в Москве не так уж много было.
Помню, после войны бабушка все время слушала радио, надеялась, что промелькнет в каких-нибудь новостях их фамилия. Три ее сына, отцовские братья, пропали в московском ополчении, а похоронки на них не прислали, вот она и надеялась: вдруг назовут хоть одного из троих. Мол, встал на праздничную вахту передовой мастер Носик… А если встал, значит живой. Только вот отчего ж они не откликнутся, пока еще живы бабушка с дедом? Так и померли оба, не дождавшись откликов. Но видно, откликаться давно было некому, скормили все это их необученное московское ополчение немцам задарма и бестолку. Да еще обозвали посмертно добровольным…
Помню, когда я был еще студентом и бродил в летние каникулы по берегам Южного Буга, похвастался я одному старику в селе Манькивка, что у меня очень редкая фамилия, а старик только удивился моему невежеству.
- Да у нас тут пивсела Носикив! – сказал он.
Удивительное, помнится, было это огромное село, утопавшее в вишневых садах и населенное в те послевоенные годы одними только женщинами. Мужики все были, если не убиты, то мобилизованы на какие-то полезные для счастья народов работы, а то и сами исхитрились сбежать в поисках городского счастья. А милым женщинам бежать было некуда. Они пахали, сеяли, таскали многопудовые мешки. И все, конечно, за палочку в ведомости, все задарма, как, впрочем, и в русской деревне. Среди них и безмужние Носичихи мешки ворочали в селе Манькивка, однако в Москве тогда Носики еще были редкостью. Помню, как-то раз мне знакомый философ Саша Пятигорский сказал, что его друг профессор Топоров, который был светилом в науке об именах и фамилиях (она называется ономастика) напечатал в научном журнале заметку об именах, где упомянуто и мое имя. Я пошел в читальный зал «Ленинки», отыскал ценный номер журнала, ознакомился с гипотезой профессора Топорова и вернулся домой, обогащенный новым знанием. Профессор считал, что фамилия Носик (у поляков и чехов – Носек) идет от старинного еврейского имени Носон. Так что выходило, что и мой носатый прадедушка, который присматривал в Карпиловке близ Острошицкого Городка за хозяйской мельницей, происходил от какого-то благородного древнееврейского Носона. Как и многие лингвистические ( будь они ономастические или топонимические) теории, гипотеза славного Топорова меня неудержимо толкала к опровержениям. Эта страсть к опровержению любого научного утверждения, она, конечно, может вам показаться подозрительной в смысле моей национальной принадлежности, но тут уж мне крыть нечем.
Так вот в день упомянутого мной похода в библиотеку, когда любимый мой гуляка-отец добрался наконец к полночи домой, я спросил его, не помнит ли он какие-нибудь еще деревенские, карпиловские фамилии, кроме своей собственной.
– Конечно, – сказал отец с готовностью, – Сколько хочешь.
Он был рад, что взрослый сын нашел время с ним побеседовать, да еще в такой неурочный час. Вдобавок не задает бесполезный вопрос: «Где был?», а интересуется минувшей жизнью, далеким местечковым прошлым. Впрочем, выяснилось, что не так-то уж много мой легкомысленный отец запомнил деревенских фамилий. А может, их и не так много там было жителей в этой его Карпиловке, до которой я так и не добрался за полвека российской жизни.
- Вот та кузина, которая в Свердловске преподает? – спросил я.
- Ах, Соня. Сейчас вспомню. Вспомнил. Фамилия Кролик. Соня Кролик.
- Понятно, – сказал я, делая первую пометку в тетради.- Какие были еще?
- Eще? Можно еще, – бодро сказал отец. И надолго замолчал.
- Была еще одна Соня, – сказал он, наконец, – очень толстожопая. – А у нее сестра была Хая. Если хочешь, я тебе песню спою про тетю Хаю и посылку из Шанхая?
- Не надо петь, – сказал я склочно. - Все уже спят в доме. Лучше, как их фамилия, вспомни.
- Сейчас вспомню. Их фамилия была Зайчик.
- Понятно, – сказал я, - Все как есть дразнилки.
- Нет, – сказал отец, – дразнили ее «Соня, купи сдобу»
- Па, я для научного изыскания. Я может, курсовую напишу, а ты со своим местечковым юмором…
Нынче рад был бы до утра его слушать, а тогда задавался… Впрочем, отец и сам рад был, что еще не забыл свои карпиловские шутки. Что же до нехитрой нашей фамилии, то я оказался не единственным, кто сохранял иллюзии по поводу ее уникальности. Помнится, пришел я как-то в московское радио, что у метро Новокузнецкое на Пятницкой, получать гонорар за свои байки про путешествия (я тогда уже ушел из английской редакции, но какие-то еще писал им очерки, корысти ради). Очередь в кассу была совсем небольшая, и передо мной оказалась маленького роста лохматая дама, которая, получив свою скромную сумму, о чем-то задумалась, перебирая полученные десятки. А тем временем моя голова возникла в окошке перед кассиршей, которая вполне доброжелательно меня поприветствовала:
- Что-то вас давно не видно было, Носик, может, уезжали куда или
со здоровьем не все в порядке?
– Здоров как бык, – сказал я, радуясь, что все еще помнят меня на высоком уровне московского радиовещания. - Я ведь ушел из английской редакции. Сижу на даче, сочиняю нетленку.
- Ну сочиняйте, сочиняйте. Вот, держите сорок три рубля с полтиной, Носик, заходите, еще выпишут, – сказала любезная кассирша.
- Запихнул я деньги в карман и хотел, отойдя от кассы, пуститься в загул, купить себе какую ни то котлету, но тут остановила меня
та самая маленькая лохматая женщина, которая до меня гонорар получала в кассе. Я смог ее получше разглядеть на свету. Она оказалась слегка длинноносая, но при этом на вид очень симпатичная и даже как-будто знакомая, не мог вспомнить, откуда.
- Значит он все-таки мне не лгал, что есть еще один Носик! – сказала она наступательным тоном.
- Я мирно подтвердил, что если это касается меня, то это чистая
правда, хотя могут, конечно, оказатъся и вторые, и третьи Носики, свет, мол, не без добрых людей, но что касается меня, я и есть самый известный, меня даже в кассе знают. Мой ответ явно произвел на нее впечатление. Я только не смог понять, положительное или отрицательное, потому что она повернулась и пошла прочь, оставив меня ломать голову над ее репликой. Я постоял задумчиво у входа на радио, а потом и возле станции метро Новокузнецкая. Помню, что до ближайшей столовой самообслуживания на Пятницкой не мог я отделаться от ощущения, что чем-то я ее все-таки огорчил. Однако что же мне было делать? Я ей сказал чистую правду.
После столовского мерзкого обеда я вспомнил, почему эта женщина показалась мне знакомой. Я ее видел в каком-то фильме. На экране. Я даже вспомнил ее фамилию. Ахиджакова. Это был для меня редкий случай: я обычно никаких актерских имен не помнил, а помнил только сценаристов и сценаристок, потому что я с ними на всяких семинарах встречался. Сценаристки тоже, между прочим, бывали у нас очень симпатичные, например, Вика Токарева или Маша Зверева… В общем, скоро я об этом разговоре перестал думать. Но однажды, через год или два, этот странный разговор не отходя от кассы мне вспомнился и на долгие годы испортил настроение. Начну по порядку…
Позвал меня как-то на свой день рождения лихой сценарист Давка Маркиш, и у него в гостях я познакомился с прелестной молодой девушкой, его соседкой по дому.
- Вот познакомьтесь, – сказал гостеприимный Давка, – Это Катя, она актриса. А это Носик, наш брат сочинитель.
- Ой, – сказала прелестная соседка-актриса, – У нас в Пушкинском театре есть Носик. Значит, и вы тоже Носик. А я думала, что их только два брата. Или может, есть еще один брат?
Тут я и вспомнил эту странную фразу, уже раз слышанную у кассы на радио, и захотел во всем разобраться. Тем более, что она оказалась из того же самого театра, эта Катя, что артистка Ахиджакова, – из бывшего Камерного, в лучшие времена Таировского, а потом переименованного в Пушкинский, наверно, чтоб не оставалось в названии этой камерности, намекавшей на мрачные страхи еще не посаженных зрителей. Так вот, я попросил эту прелестную девушку-актрису Катю уделить мне несколько минут, чтобы я мог рассказать про свой краткий, озадачивший меня разговор с их знаменитой и симпатичной сотрудницей у окошечка на Пятницкой. Катя меня выслушала очень внимательно и сказала, что ей, пожалуй, все понятно и во всем этом нет ничего загадочного.
Мы присели с ней в уголке на диване, где было меньше пьяного
именинного крику, и она рассказала мне, что несколько лет тому назад их театр ездил с гастрольными спектаклями по Кольскому полуострову, выступая с большим успехом в городе Мурманске, на Аппатитовом комбинате и в городе Кандалакше, который лежит на Полярном круге.
А потом в театр пришло письмо на имя актера Носика, и кто-то его прочел это письмо и передал его главному режиссеру Ровенских.
- Зачем же его передали? – спросил я, начиная беспокоиться.
- Ну вы же знаете театр, – сказала милая актриса Катя, тронув мое колено. – Театр это просто оркестровая яма. Всякая там закулисная жизнь, зависть, интриги. А режиссер Ровенских очень любил проводить всякие разбирательства. Для повышения морального уровня.
- Oн, наверное, мой ровесник, – сказал я огорченно. – Когда я был студентом, у нас каждую неделю разбирали на общем собрании чей-нибудь моральный облик… Ну и что же там было, в этом письме?
- Да так. Чепуха. Какая-то женщина из Кандалакши упрекала актера Носика, что он так нехорошо поступил, даже с ней не попрощался и вообще немужской поступок, аморальный. На это Носик, конечно, сказал на собрании, что он не знает никакой женщины в Кандалакше. В глаза не видел. И что он вообще ни с кем не встречался и ни с кем не должен был прощаться, тем более, что она даже не знает его имени и называет его в письме другим именем. Я уж не помню как …
- Не Боря? – спросил я.
- Не помню, – сказала Катя. – В общем, я не я… Но конечно, никто Носику не поверил: он был известный шустряк. И Ровенских тогда сказал: «Сколько же можно?». И жена Носика Ахиджакова то же самое сказала: «Сколько же можно?» Известный был скандал. Сколько их было, Господи!
- A потом?
- Потом еще были скандалы из-за главных ролей - кто будет играть парторга, a кто председателя колхоза. А у этого, который играл парторга, был не такой моральный облик… В общем, читайте театральный роман.
- A что Ахиджакова? И этот, который был ее муж?
- Носик? Так они уже давно разошлись. Она вышла замуж, он женился. Он вообще-то был очень симпатичный. И добрый. И очень талантливый. Но немножко шустрый конечно. И торопливый. А она очень талантливая. Очень. И он очень талантливый… Только все это давно кончилось. И Боже, как мне это все надоело…
- Катя стала мне что-то еще рассказывать про закулисную жизнь, про то, как ей все надоело, но нас позвали за стол, чтоб выпить закусить за нашего именинника. Там, за столом, она мне продолжала рассказывать, но я уже совсем плохо слушал, потому что, во-первых, я совсем непьющий, и это всегда у меня проблема в гостях, где надо пить, а во-вторых, я расстроился, и мне было над чем подумать, потому что у меня возникла моральная проблема, я про это вам расскажу, потому что даже сегодня, когда я этот фильм увидел про Носика, стало не совсем по себе. Хотя, что там такого было, казалось бы. Смешной случай…
Я как раз тогда начал работать в английской редакции радио. Это была моя первая и последняя в жизни штатная работа. Почему в английской, это я объясню. Считалось, что поскольку у меня пятый параграф, то мне на работу будет трудно устроиться и я должен загодя получить все образование, какое только удастся. Так что я получил «два высших образования». Одно называлось «факультет журналистики имени Ломоносова», а второе «английский факультет имени Мористореза». Кроме того считалось, что человек не может быть счастлив, если он не работает по специальности. Поэтому я должен был заниматься журналистикой с применением английского языка. Вот я и передавал по ночам бюллетени новостей для каких-то извращенцев, которые ловили передачи из Москвы. Думаю, что слушателей этих было немного: две-три службы перехвата на ВВС, «Голосе Америки» или еще где-нибудь. Зарубежные новости у нас были не очень свежие, потому что все сообщения агентств надо было перевести сперва на русский, чтобы их в МИДе завизировали, а там, наверху, русские люди сидели, им перевод нужен. Они эти новости редактировали, чтоб ничего слишком нового не просочилось, а ж потом мы все это на свой английский переводили. В общем, скоро не управишься. А с новостями из России, которых полагалось иметь не меньше 60% в каждом бюллетене, все обстояло еще хуже. Все настоящие новости из экономики и политической жизни были засекречены, так что нам, редакторам, давали толстый потрепанный том с новостями, на целый год. Там были совсем не новые, а главное малоинтересные «новости». Например, «запущен новый генератор на Курбан-Байрамовской ГЭС», или, скажем «на Череповецком комбинате досрочно задута новая домна». Мы называли эти новости «задули Домне». Цинично, конечно, но ведь и целый год задувать одно и то же довольно цинично. Невольно человек становится циничным. Думает, раз Домна позволяет так с собой обращаться, ее дело…
В общем, я это к тому, что сидеть всю ночь на Путинках и вешать на уши всю эту лапшу горстке перехватчиков, хотя бы и по-английски, мне скоро надоело. Я, конечно, понимал, что это временно, что я выберу свободный день, или даже неделю, и напишу что-нибудь гениальное, вроде Толстого или Хемингуэя, но для этого мне надо носиться по белу свету, пристально изучать жизнь сталеваров и плотников, самому участвовать в этой жизни. Так во всяком случае считалось в те далекие годы. И не только я ушел в конце концов из радио в матросы, но и люди поумнее меня, поспособнее, поизвестнее, скажем Георгий Владимов, и те покупались на эту советско-джеклондонскую заморочку. В общем, я стал приставать к нашему главному редактору, чтобы он хотя бы послал меня куда ни то в командировку, в самые суровые места – для познания жизни. И в конце концов я его уломал. Он меня послал на Кольский полуостров. Там уж я помотался по этому полуострову со своим магнитофоном «Репортер-2”. Бродил по рыбному порту в Мурманске, где пар стоит над черной водой, записывал береговых бичей в клубе моряков, записал импровизации старика-оленевода саами в его чуме близ Ловозера, а на обратном пути еще остановился в городке Кандалакша, что на самом что ни на есть Полярном круге. Там я тоже не терял зря времени: полдня насиловал со своим микрофоном перелетных птиц и орнитологов, а потом заявился на подземную гидростанцию «Нива-3», где мой безошибочный глаз радионасильника (глаз – алмаз) изловил в дирекции фигуру скучающего инженера, который принял меня с распростертыми объятиями.
- О! Из Москвы! – воскликнул он. – Да я вам такое покажу, чего и на Красной площади не увидишь!
Он решительно повел меня к лифту, двери захлопнулись, и мы начали спускаться куда-то вo чрево промерзшей земли. А когда лифт вдруг с содроганьем остановился, и двери его разъехались со скрежетом, тогда я увидел Его, усатого дьявола: он зловеще светился на витражной стене и словно бы даже посмеивался.
- Сосо? – прошептал я с опаской.
- Он самый! – горделиво, и все же вполголоса подтвердил инженер,- Иосиф Виссарионович! Станция сдана в день его семидесятилетия 21 декабря 1949 года.
- Кабы сдох… – сказал я объятый печалью.
- Не понял вашу мысль, – сказал инженер.
- Да так, ностальгическое мечтание, – сказал я, – Кабы он сдох, к примеру, в сорок девятом, сколько людей осталось бы жить…
Мы помолчали во чреве тундры, еще не до конца застроенной его лагерями.
- Ночей не спали, но все же вот успели в срок, никого не наказали, так что все же лучше…- сказал инженер, пытаясь вернуть меня на позитивную дорогу успехов.
- Лучше бы ему было совсем не родиться на свет, – сказал я и поежился.
Наши лица зеленели от яркого света, проходившего через витраж, через генералисимский мундир с набором золотых медалей, через золотые погоны его и поганые усы. Я подумал, что здесь можно проводить черные мессы, процедуру посмертного приема в партию двадцати восьми гвардейцев или вручения Сталинских премий. Окажись здесь Булгаков, он отвязался бы от своей Маргариты и достойно закончил дьявольскую мессу.
- Да-a-а, – сказал инженер,- Впечатляет. Мы редко кому показываем.
Я понял, что мне оказанa особая честь, и отозвался с неожиданным железом в голосе:
- Беременных не водить!
- Ну зачем же, – сказал инженер. – Хотя вот принимать бы тут в пионеры…
- Ни в коем случае, – сказал я авторитетно. - Мягкие детские души… Разве что для вручения медали Павлика Морозова. Или на тайные сборы чекистов. Черных полковников…
Двери лифта раскрылись со скрежетом. Похоже было, что инженер тоже был рад оказаться над землей, нафаршированной промерзлыми костями и трупами. К тундре русский человек не привыкает. Это еще царь Николай II знал.Так и написал, что жить тут невозможно.
Мы постояли, не расходясь, точно сближенные общей тайной. И вдруг над самым ухом у нас, из освещенного окна грохнул нестройный какой-то, пьяный, и очень разнузданный джаз-рокэндрол.
- Враги не спят! – сказал я, испуганный и окончательно растревоженный нашей сегодняшней экскурсией. А главное - удивленный своим внезапным испугом. Вот так слушаешь годами, что там бормочут по телику, слушаешь, усмехаешься, строишь рожи, а в один прекрасный день все это дерьмо всплывает, и чувствуешь страх: заговор сионистов-олигархов, международная закулиса, все так, никакого просвета… И не надо думать, что одни мы, русские дураки, это все кушаем с аппетитом: французский или американский зритель, он еще простодушнее, еще меньше нашего ждет подвоха от прилично одетых людей с экрана…
Но тогда, на Полярном Круге, у электро-гидро-молельни «Нива-3», пришло мне на помощь дружеское спасение.
- Молодежь наша северная веселится, – сказал мне ностальгически инженер. – Вечер у них. Только и порезвиться пока молод и холост. Может, поинтересуетесь. Не только вдохновенный труд, но и досуг тружеников.
Я пошел за ним, размышляя о том, что всякий советский человек не просто чекист, но и законченный журналист, хотя и простой инженер. Он распахнул двери клубного зала, еще громче зарычал рокэндрол, а в голове у меня шевельнулись ошметки филологических штудий: «Пошла писать губерния!» Бессмертный Гоголь! Безумный Гоголь! Гоголь наше все.
Самодеятельный оркестр не щадил себя, но и танцующие себя не щадили. В зале было не продохнуть, а пляска, пробившая себе путь на Полярный Круг, представляла собой смесь твиста, шейка и вятской топотуньи. Что-то вроде этого, помнится, было снято в советском фильме «Маленькая Вера». А потом отразилось в названии какой-то поп-группы – «Лесоповал».
Я наблюдал за пляшущими, уделяя конечно, главное внимание женскому контингенту, среди которого особо впечатляющей была одна голая спина. До пояса, где начиналась то ли юбка, то ли трусы, спина была совершенно голая, Элен Курагина…
Инженер, заметив мой заинтересованный взгляд, сказал:
- Новые матерьялы… Нейлон, кажется.
Он поежился и стал прощаться:
- Семья меня ждет. А вы отдыхайте. Если что надо, я предупредил товарищей.
И правда, я уже не один стоял, рядом с группой нетанцующих товарищей. А потом вдруг передо мной остановилась та самая Элен Курагина. Ну не спиной, конечно, но спереди тоже был прозрачный нейлон. Под ним, правда, бюстгальтер из фиолетовой прочной материи и какие-то разного размера прыщики. Ну, понятное дело, Север, недостаток витаминов или еще чего.
- Вот и хорошо, что москвичи приходят к нам на танцы,- сказала эта бойкая пропагандистка новых материалов. - Правильное решение, поближе надо к народу. Мы, северяне, народ гостеприимный… Можем и угостить.
При слове «угостить» мужская масса вокруг меня оживилась. Я и не заметил, как они меня выволокли в дружелюбной толпе на улицу, горячо обсуждая, где еще в такую пору можно достать спиртного. Оказалось, что сделать это может только долговязый Коля, но они, конечно, пойдут с ним, скинутся, а посидеть можно будет у Веры в общаге. Вера – это как раз и была энергичная Элен Курагина в прозрачном нейлоне, которая оказалась самой наблюдательной и теперь первая заметила, что у меня уже зуб на зуб не попадает в моей хилой курточке.
- Никаких проблем, - сказала она, – сейчас мы вас ко мне отведем в тепло, а сами быстро решим проблемы, одна нога здесь, другая там, и Коля у нас главный добытчик горюче-смазочного, он быстро…
Всей компанией меня довели до тихого, словно бы спящего уже дома, посадили в Вериной комнатке и с шумом и гоготом отправились на добычу спиртного. Вера перед уходом огладила скатерку на столике, убрала халат с койки и сказала: «Как знала, убралась нынче. Тут у меня журнал «Огонек» под столом. Вам тут будет хорошо-уютно». При этом все уходящие загоготали вполне добродушно и с криком исчезли в ночи. Оставшись один, я обнаружил, что в комнатке довольно прохладно и даже пробежка по этой «Ниве-3» меня не созрела. Обстановка в комнатке была спартанская, а вокруг стояла глухая тишина. Удивила меня узкая железная кровать, довольно высокая и крутобокая, точно надгробье. Такая вот одинокая могила посреди тундры, на самом Полярном круге. Нaд построенной рабами подземной электростанцией с ее подземным капищем… В зябкой, унылой комнатке, в ее глухой тишине, я понял, что даже мне, удачнику, ближайшее будущее не сулит ничего доброго в этом краю. Вот-вот она ворвется, компания, груженая бутылками, и начнет совать под нос мне, непьющему бедолаге, водочный стакан. Буду, скуля, благодарить, объяснять, отказываться, и все это затянется до утра, а утром мне на поезд, в Москву, а ведь надо еще добраться до гостиницы, и хорошо бы еще немного поспать… Не на этом же надгробье мне спать…
Все эти как бы даже второстепенные беды и мелочи заполнили мою душу страхом, так что я все напряженнее вслушивался в мертвенную тишину за окном, которая могла взорваться криками дружелюбного веселья. И вдруг меня осенило: бежать. Бежать без оглядки. Непременно уйти…. И я сбежал, аккуратно прикрыв за собой дверь. Дорога была нелегкой, но я разогрелся на бегу и в конце концов поймал попутку.
- A вам уж тут названивают, - сказала мне дежурная, когда я ввалился в гостиницу. - С телефонной станции ищут…
- Меня нет, – сказал я жалобно. – А утром у меня поезд.
- Понято! – сказала дежурная. Так говорил у нас старшина саперной роты. Но может, она тоже служила в армии, эта дежурная.
Так или иначе, наутро я благополучно отбыл на родину. Все это я со всеми подробностями рассказал прелестной актрисе Кате, когда удалось вытащить ее из-за именинного стола. Когда я кончил рассказ, она долго молчала. Может, удивлялась, отчего я так маюсь, хотя не только не пил, но даже и не закусывал, чем попало.
- И в чем дело? – спросила она наконец. – Tы что, обманул близкое существо?
- Нет, конечно,- сказал я. – Но вот в конечном итоге получается – не мужской поступок.
- Сбежать – это поступок, – сказала Катя. – A вот ждать любой мерзости и бездействовать это хуже…
- Ты же знаешь, что случилось… Но почему она к вам написала?
- Прочла в газете, что успешно завершились гастроли и там фамилия. Так ей обидно стало… Оставь. Это все заранее можно было предсказать. Ты ни причем. Расскажи ты мне лучше про Италию. Ты бывал в Италии? Ту ведь знаешь язык.
Я уже собрался растолковать Кате, что язык я знаю только английский, но никто меня ни в какую Италию никогда не пускал и не пустит, еще туда-сюда в соцстраны… Но я уже ничего ей не смог этого рассказать, потому что нас вдруг погнали с нашего места. Два парня с Памира, оба в жопу пьяные, захотели показать публике памирскую пляску. У него в ту пору, у Давика Маркиша, вечно кто-нибудь гостил с Памира или черт-те откуда. Он и сам вечно ездил черт-те куда. Теперь вот он, говорят, живет в малюсенькой такой стране и никуда не ездит. Впрочем, что удивительного: я вот тоже – сижу день-деньской под вишней… А с Катей я потом как-то встретился, и она мне все рассказала про Италию. Это целая история. О ней я, конечно, особо расскажу, потому что с Италией все не так просто. Хотя как выясняется, даже с какой-нибудь Кандалакшей, и с той все не так просто…
Кузен прислал мне из Канады кучу документальных фильмов, прошедших по первому каналу московского телевиденья, чтоб я глядел их на экране своего макинтоша. Предупредил, впрочем, что много там найду подлянки и всякой брехни, но также и кое-что интересное может попасться, а главное – много увижу знакомых лиц, все же первые полсотни лет своей жизни мы в Москве прожили, так что личности на экране попадаются еще и по тому времени знакомые.
Не обманул кузен. И подлянка частенько попадается, но и знакомые личности мелькают. Сижу под вишней, таращусь на экран, и река времени необременительно утекает.
Подлянки, конечно, на госканалах не избежать, ее с первого взгляда различишь. К чему, например, докторам исторических наук с таким пылом доказывать, что во время Голодомора на Украине уморили большевики не тринадцать мильонов крестьян-тружеников, а только три? Ведь и три мильона не хрен собачий. И что меняет, если представителей прочих наций они при этом замочили тоже несчитанные мильоны, разве кому-нибудь легче на душе от этого? Во всяком случае не украинцам. Да и вообще – зачем доктора этих липовых исторических наук лезут на экран? Зачитывали бы себе самим свои былые докторские диссертации, поумирали бы со смеху.
Что же до знакомых личностей из былых времен, тоже появлялись они в кузеновой телеколлекции то и дело, сердце и память мои тревожа. Иной раз до смеха знакомые попадались имена. Представьте, натыкаюсь вдруг на фильм под названием – «Всякий знает Носика». От такого заявления я невольно oгляделся – под яблони, вишни и груши с опаской заглянул. Но скоро успокоился – никого нет ни в поле ни под кустарником, и никто тут на тыщу верст не слышал такого имени, так что уж точно ко мне все это никак не относится. Вот разве что сын мой имеется в виду, он и в сетях Рунета, и в русской прессе человек популярный. Поглядел немного это кино и с облегчением обнаружил, что и к сыну оно не имеет касательства. Что ж, их нынче Москве, небось, много Носиков развелось. Это до войны на всю телефонную книгу столицы один был М.Н. Носик, мой папа. Правда,
тогда и телефонов в Москве не так уж много было.
Помню, после войны бабушка все время слушала радио, надеялась, что промелькнет в каких-нибудь новостях их фамилия. Три ее сына, отцовские братья, пропали в московском ополчении, а похоронки на них не прислали, вот она и надеялась: вдруг назовут хоть одного из троих. Мол, встал на праздничную вахту передовой мастер Носик… А если встал, значит живой. Только вот отчего ж они не откликнутся, пока еще живы бабушка с дедом? Так и померли оба, не дождавшись откликов. Но видно, откликаться давно было некому, скормили все это их необученное московское ополчение немцам задарма и бестолку. Да еще обозвали посмертно добровольным…
Помню, когда я был еще студентом и бродил в летние каникулы по берегам Южного Буга, похвастался я одному старику в селе Манькивка, что у меня очень редкая фамилия, а старик только удивился моему невежеству.
- Да у нас тут пивсела Носикив! – сказал он.
Удивительное, помнится, было это огромное село, утопавшее в вишневых садах и населенное в те послевоенные годы одними только женщинами. Мужики все были, если не убиты, то мобилизованы на какие-то полезные для счастья народов работы, а то и сами исхитрились сбежать в поисках городского счастья. А милым женщинам бежать было некуда. Они пахали, сеяли, таскали многопудовые мешки. И все, конечно, за палочку в ведомости, все задарма, как, впрочем, и в русской деревне. Среди них и безмужние Носичихи мешки ворочали в селе Манькивка, однако в Москве тогда Носики еще были редкостью. Помню, как-то раз мне знакомый философ Саша Пятигорский сказал, что его друг профессор Топоров, который был светилом в науке об именах и фамилиях (она называется ономастика) напечатал в научном журнале заметку об именах, где упомянуто и мое имя. Я пошел в читальный зал «Ленинки», отыскал ценный номер журнала, ознакомился с гипотезой профессора Топорова и вернулся домой, обогащенный новым знанием. Профессор считал, что фамилия Носик (у поляков и чехов – Носек) идет от старинного еврейского имени Носон. Так что выходило, что и мой носатый прадедушка, который присматривал в Карпиловке близ Острошицкого Городка за хозяйской мельницей, происходил от какого-то благородного древнееврейского Носона. Как и многие лингвистические ( будь они ономастические или топонимические) теории, гипотеза славного Топорова меня неудержимо толкала к опровержениям. Эта страсть к опровержению любого научного утверждения, она, конечно, может вам показаться подозрительной в смысле моей национальной принадлежности, но тут уж мне крыть нечем.
Так вот в день упомянутого мной похода в библиотеку, когда любимый мой гуляка-отец добрался наконец к полночи домой, я спросил его, не помнит ли он какие-нибудь еще деревенские, карпиловские фамилии, кроме своей собственной.
– Конечно, – сказал отец с готовностью, – Сколько хочешь.
Он был рад, что взрослый сын нашел время с ним побеседовать, да еще в такой неурочный час. Вдобавок не задает бесполезный вопрос: «Где был?», а интересуется минувшей жизнью, далеким местечковым прошлым. Впрочем, выяснилось, что не так-то уж много мой легкомысленный отец запомнил деревенских фамилий. А может, их и не так много там было жителей в этой его Карпиловке, до которой я так и не добрался за полвека российской жизни.
- Вот та кузина, которая в Свердловске преподает? – спросил я.
- Ах, Соня. Сейчас вспомню. Вспомнил. Фамилия Кролик. Соня Кролик.
- Понятно, – сказал я, делая первую пометку в тетради.- Какие были еще?
- Eще? Можно еще, – бодро сказал отец. И надолго замолчал.
- Была еще одна Соня, – сказал он, наконец, – очень толстожопая. – А у нее сестра была Хая. Если хочешь, я тебе песню спою про тетю Хаю и посылку из Шанхая?
- Не надо петь, – сказал я склочно. - Все уже спят в доме. Лучше, как их фамилия, вспомни.
- Сейчас вспомню. Их фамилия была Зайчик.
- Понятно, – сказал я, - Все как есть дразнилки.
- Нет, – сказал отец, – дразнили ее «Соня, купи сдобу»
- Па, я для научного изыскания. Я может, курсовую напишу, а ты со своим местечковым юмором…
Нынче рад был бы до утра его слушать, а тогда задавался… Впрочем, отец и сам рад был, что еще не забыл свои карпиловские шутки. Что же до нехитрой нашей фамилии, то я оказался не единственным, кто сохранял иллюзии по поводу ее уникальности. Помнится, пришел я как-то в московское радио, что у метро Новокузнецкое на Пятницкой, получать гонорар за свои байки про путешествия (я тогда уже ушел из английской редакции, но какие-то еще писал им очерки, корысти ради). Очередь в кассу была совсем небольшая, и передо мной оказалась маленького роста лохматая дама, которая, получив свою скромную сумму, о чем-то задумалась, перебирая полученные десятки. А тем временем моя голова возникла в окошке перед кассиршей, которая вполне доброжелательно меня поприветствовала:
- Что-то вас давно не видно было, Носик, может, уезжали куда или
со здоровьем не все в порядке?
– Здоров как бык, – сказал я, радуясь, что все еще помнят меня на высоком уровне московского радиовещания. - Я ведь ушел из английской редакции. Сижу на даче, сочиняю нетленку.
- Ну сочиняйте, сочиняйте. Вот, держите сорок три рубля с полтиной, Носик, заходите, еще выпишут, – сказала любезная кассирша.
- Запихнул я деньги в карман и хотел, отойдя от кассы, пуститься в загул, купить себе какую ни то котлету, но тут остановила меня
та самая маленькая лохматая женщина, которая до меня гонорар получала в кассе. Я смог ее получше разглядеть на свету. Она оказалась слегка длинноносая, но при этом на вид очень симпатичная и даже как-будто знакомая, не мог вспомнить, откуда.
- Значит он все-таки мне не лгал, что есть еще один Носик! – сказала она наступательным тоном.
- Я мирно подтвердил, что если это касается меня, то это чистая
правда, хотя могут, конечно, оказатъся и вторые, и третьи Носики, свет, мол, не без добрых людей, но что касается меня, я и есть самый известный, меня даже в кассе знают. Мой ответ явно произвел на нее впечатление. Я только не смог понять, положительное или отрицательное, потому что она повернулась и пошла прочь, оставив меня ломать голову над ее репликой. Я постоял задумчиво у входа на радио, а потом и возле станции метро Новокузнецкая. Помню, что до ближайшей столовой самообслуживания на Пятницкой не мог я отделаться от ощущения, что чем-то я ее все-таки огорчил. Однако что же мне было делать? Я ей сказал чистую правду.
После столовского мерзкого обеда я вспомнил, почему эта женщина показалась мне знакомой. Я ее видел в каком-то фильме. На экране. Я даже вспомнил ее фамилию. Ахиджакова. Это был для меня редкий случай: я обычно никаких актерских имен не помнил, а помнил только сценаристов и сценаристок, потому что я с ними на всяких семинарах встречался. Сценаристки тоже, между прочим, бывали у нас очень симпатичные, например, Вика Токарева или Маша Зверева… В общем, скоро я об этом разговоре перестал думать. Но однажды, через год или два, этот странный разговор не отходя от кассы мне вспомнился и на долгие годы испортил настроение. Начну по порядку…
Позвал меня как-то на свой день рождения лихой сценарист Давка Маркиш, и у него в гостях я познакомился с прелестной молодой девушкой, его соседкой по дому.
- Вот познакомьтесь, – сказал гостеприимный Давка, – Это Катя, она актриса. А это Носик, наш брат сочинитель.
- Ой, – сказала прелестная соседка-актриса, – У нас в Пушкинском театре есть Носик. Значит, и вы тоже Носик. А я думала, что их только два брата. Или может, есть еще один брат?
Тут я и вспомнил эту странную фразу, уже раз слышанную у кассы на радио, и захотел во всем разобраться. Тем более, что она оказалась из того же самого театра, эта Катя, что артистка Ахиджакова, – из бывшего Камерного, в лучшие времена Таировского, а потом переименованного в Пушкинский, наверно, чтоб не оставалось в названии этой камерности, намекавшей на мрачные страхи еще не посаженных зрителей. Так вот, я попросил эту прелестную девушку-актрису Катю уделить мне несколько минут, чтобы я мог рассказать про свой краткий, озадачивший меня разговор с их знаменитой и симпатичной сотрудницей у окошечка на Пятницкой. Катя меня выслушала очень внимательно и сказала, что ей, пожалуй, все понятно и во всем этом нет ничего загадочного.
Мы присели с ней в уголке на диване, где было меньше пьяного
именинного крику, и она рассказала мне, что несколько лет тому назад их театр ездил с гастрольными спектаклями по Кольскому полуострову, выступая с большим успехом в городе Мурманске, на Аппатитовом комбинате и в городе Кандалакше, который лежит на Полярном круге.
А потом в театр пришло письмо на имя актера Носика, и кто-то его прочел это письмо и передал его главному режиссеру Ровенских.
- Зачем же его передали? – спросил я, начиная беспокоиться.
- Ну вы же знаете театр, – сказала милая актриса Катя, тронув мое колено. – Театр это просто оркестровая яма. Всякая там закулисная жизнь, зависть, интриги. А режиссер Ровенских очень любил проводить всякие разбирательства. Для повышения морального уровня.
- Oн, наверное, мой ровесник, – сказал я огорченно. – Когда я был студентом, у нас каждую неделю разбирали на общем собрании чей-нибудь моральный облик… Ну и что же там было, в этом письме?
- Да так. Чепуха. Какая-то женщина из Кандалакши упрекала актера Носика, что он так нехорошо поступил, даже с ней не попрощался и вообще немужской поступок, аморальный. На это Носик, конечно, сказал на собрании, что он не знает никакой женщины в Кандалакше. В глаза не видел. И что он вообще ни с кем не встречался и ни с кем не должен был прощаться, тем более, что она даже не знает его имени и называет его в письме другим именем. Я уж не помню как …
- Не Боря? – спросил я.
- Не помню, – сказала Катя. – В общем, я не я… Но конечно, никто Носику не поверил: он был известный шустряк. И Ровенских тогда сказал: «Сколько же можно?». И жена Носика Ахиджакова то же самое сказала: «Сколько же можно?» Известный был скандал. Сколько их было, Господи!
- A потом?
- Потом еще были скандалы из-за главных ролей - кто будет играть парторга, a кто председателя колхоза. А у этого, который играл парторга, был не такой моральный облик… В общем, читайте театральный роман.
- A что Ахиджакова? И этот, который был ее муж?
- Носик? Так они уже давно разошлись. Она вышла замуж, он женился. Он вообще-то был очень симпатичный. И добрый. И очень талантливый. Но немножко шустрый конечно. И торопливый. А она очень талантливая. Очень. И он очень талантливый… Только все это давно кончилось. И Боже, как мне это все надоело…
- Катя стала мне что-то еще рассказывать про закулисную жизнь, про то, как ей все надоело, но нас позвали за стол, чтоб выпить закусить за нашего именинника. Там, за столом, она мне продолжала рассказывать, но я уже совсем плохо слушал, потому что, во-первых, я совсем непьющий, и это всегда у меня проблема в гостях, где надо пить, а во-вторых, я расстроился, и мне было над чем подумать, потому что у меня возникла моральная проблема, я про это вам расскажу, потому что даже сегодня, когда я этот фильм увидел про Носика, стало не совсем по себе. Хотя, что там такого было, казалось бы. Смешной случай…
Я как раз тогда начал работать в английской редакции радио. Это была моя первая и последняя в жизни штатная работа. Почему в английской, это я объясню. Считалось, что поскольку у меня пятый параграф, то мне на работу будет трудно устроиться и я должен загодя получить все образование, какое только удастся. Так что я получил «два высших образования». Одно называлось «факультет журналистики имени Ломоносова», а второе «английский факультет имени Мористореза». Кроме того считалось, что человек не может быть счастлив, если он не работает по специальности. Поэтому я должен был заниматься журналистикой с применением английского языка. Вот я и передавал по ночам бюллетени новостей для каких-то извращенцев, которые ловили передачи из Москвы. Думаю, что слушателей этих было немного: две-три службы перехвата на ВВС, «Голосе Америки» или еще где-нибудь. Зарубежные новости у нас были не очень свежие, потому что все сообщения агентств надо было перевести сперва на русский, чтобы их в МИДе завизировали, а там, наверху, русские люди сидели, им перевод нужен. Они эти новости редактировали, чтоб ничего слишком нового не просочилось, а ж потом мы все это на свой английский переводили. В общем, скоро не управишься. А с новостями из России, которых полагалось иметь не меньше 60% в каждом бюллетене, все обстояло еще хуже. Все настоящие новости из экономики и политической жизни были засекречены, так что нам, редакторам, давали толстый потрепанный том с новостями, на целый год. Там были совсем не новые, а главное малоинтересные «новости». Например, «запущен новый генератор на Курбан-Байрамовской ГЭС», или, скажем «на Череповецком комбинате досрочно задута новая домна». Мы называли эти новости «задули Домне». Цинично, конечно, но ведь и целый год задувать одно и то же довольно цинично. Невольно человек становится циничным. Думает, раз Домна позволяет так с собой обращаться, ее дело…
В общем, я это к тому, что сидеть всю ночь на Путинках и вешать на уши всю эту лапшу горстке перехватчиков, хотя бы и по-английски, мне скоро надоело. Я, конечно, понимал, что это временно, что я выберу свободный день, или даже неделю, и напишу что-нибудь гениальное, вроде Толстого или Хемингуэя, но для этого мне надо носиться по белу свету, пристально изучать жизнь сталеваров и плотников, самому участвовать в этой жизни. Так во всяком случае считалось в те далекие годы. И не только я ушел в конце концов из радио в матросы, но и люди поумнее меня, поспособнее, поизвестнее, скажем Георгий Владимов, и те покупались на эту советско-джеклондонскую заморочку. В общем, я стал приставать к нашему главному редактору, чтобы он хотя бы послал меня куда ни то в командировку, в самые суровые места – для познания жизни. И в конце концов я его уломал. Он меня послал на Кольский полуостров. Там уж я помотался по этому полуострову со своим магнитофоном «Репортер-2”. Бродил по рыбному порту в Мурманске, где пар стоит над черной водой, записывал береговых бичей в клубе моряков, записал импровизации старика-оленевода саами в его чуме близ Ловозера, а на обратном пути еще остановился в городке Кандалакша, что на самом что ни на есть Полярном круге. Там я тоже не терял зря времени: полдня насиловал со своим микрофоном перелетных птиц и орнитологов, а потом заявился на подземную гидростанцию «Нива-3», где мой безошибочный глаз радионасильника (глаз – алмаз) изловил в дирекции фигуру скучающего инженера, который принял меня с распростертыми объятиями.
- О! Из Москвы! – воскликнул он. – Да я вам такое покажу, чего и на Красной площади не увидишь!
Он решительно повел меня к лифту, двери захлопнулись, и мы начали спускаться куда-то вo чрево промерзшей земли. А когда лифт вдруг с содроганьем остановился, и двери его разъехались со скрежетом, тогда я увидел Его, усатого дьявола: он зловеще светился на витражной стене и словно бы даже посмеивался.
- Сосо? – прошептал я с опаской.
- Он самый! – горделиво, и все же вполголоса подтвердил инженер,- Иосиф Виссарионович! Станция сдана в день его семидесятилетия 21 декабря 1949 года.
- Кабы сдох… – сказал я объятый печалью.
- Не понял вашу мысль, – сказал инженер.
- Да так, ностальгическое мечтание, – сказал я, – Кабы он сдох, к примеру, в сорок девятом, сколько людей осталось бы жить…
Мы помолчали во чреве тундры, еще не до конца застроенной его лагерями.
- Ночей не спали, но все же вот успели в срок, никого не наказали, так что все же лучше…- сказал инженер, пытаясь вернуть меня на позитивную дорогу успехов.
- Лучше бы ему было совсем не родиться на свет, – сказал я и поежился.
Наши лица зеленели от яркого света, проходившего через витраж, через генералисимский мундир с набором золотых медалей, через золотые погоны его и поганые усы. Я подумал, что здесь можно проводить черные мессы, процедуру посмертного приема в партию двадцати восьми гвардейцев или вручения Сталинских премий. Окажись здесь Булгаков, он отвязался бы от своей Маргариты и достойно закончил дьявольскую мессу.
- Да-a-а, – сказал инженер,- Впечатляет. Мы редко кому показываем.
Я понял, что мне оказанa особая честь, и отозвался с неожиданным железом в голосе:
- Беременных не водить!
- Ну зачем же, – сказал инженер. – Хотя вот принимать бы тут в пионеры…
- Ни в коем случае, – сказал я авторитетно. - Мягкие детские души… Разве что для вручения медали Павлика Морозова. Или на тайные сборы чекистов. Черных полковников…
Двери лифта раскрылись со скрежетом. Похоже было, что инженер тоже был рад оказаться над землей, нафаршированной промерзлыми костями и трупами. К тундре русский человек не привыкает. Это еще царь Николай II знал.Так и написал, что жить тут невозможно.
Мы постояли, не расходясь, точно сближенные общей тайной. И вдруг над самым ухом у нас, из освещенного окна грохнул нестройный какой-то, пьяный, и очень разнузданный джаз-рокэндрол.
- Враги не спят! – сказал я, испуганный и окончательно растревоженный нашей сегодняшней экскурсией. А главное - удивленный своим внезапным испугом. Вот так слушаешь годами, что там бормочут по телику, слушаешь, усмехаешься, строишь рожи, а в один прекрасный день все это дерьмо всплывает, и чувствуешь страх: заговор сионистов-олигархов, международная закулиса, все так, никакого просвета… И не надо думать, что одни мы, русские дураки, это все кушаем с аппетитом: французский или американский зритель, он еще простодушнее, еще меньше нашего ждет подвоха от прилично одетых людей с экрана…
Но тогда, на Полярном Круге, у электро-гидро-молельни «Нива-3», пришло мне на помощь дружеское спасение.
- Молодежь наша северная веселится, – сказал мне ностальгически инженер. – Вечер у них. Только и порезвиться пока молод и холост. Может, поинтересуетесь. Не только вдохновенный труд, но и досуг тружеников.
Я пошел за ним, размышляя о том, что всякий советский человек не просто чекист, но и законченный журналист, хотя и простой инженер. Он распахнул двери клубного зала, еще громче зарычал рокэндрол, а в голове у меня шевельнулись ошметки филологических штудий: «Пошла писать губерния!» Бессмертный Гоголь! Безумный Гоголь! Гоголь наше все.
Самодеятельный оркестр не щадил себя, но и танцующие себя не щадили. В зале было не продохнуть, а пляска, пробившая себе путь на Полярный Круг, представляла собой смесь твиста, шейка и вятской топотуньи. Что-то вроде этого, помнится, было снято в советском фильме «Маленькая Вера». А потом отразилось в названии какой-то поп-группы – «Лесоповал».
Я наблюдал за пляшущими, уделяя конечно, главное внимание женскому контингенту, среди которого особо впечатляющей была одна голая спина. До пояса, где начиналась то ли юбка, то ли трусы, спина была совершенно голая, Элен Курагина…
Инженер, заметив мой заинтересованный взгляд, сказал:
- Новые матерьялы… Нейлон, кажется.
Он поежился и стал прощаться:
- Семья меня ждет. А вы отдыхайте. Если что надо, я предупредил товарищей.
И правда, я уже не один стоял, рядом с группой нетанцующих товарищей. А потом вдруг передо мной остановилась та самая Элен Курагина. Ну не спиной, конечно, но спереди тоже был прозрачный нейлон. Под ним, правда, бюстгальтер из фиолетовой прочной материи и какие-то разного размера прыщики. Ну, понятное дело, Север, недостаток витаминов или еще чего.
- Вот и хорошо, что москвичи приходят к нам на танцы,- сказала эта бойкая пропагандистка новых материалов. - Правильное решение, поближе надо к народу. Мы, северяне, народ гостеприимный… Можем и угостить.
При слове «угостить» мужская масса вокруг меня оживилась. Я и не заметил, как они меня выволокли в дружелюбной толпе на улицу, горячо обсуждая, где еще в такую пору можно достать спиртного. Оказалось, что сделать это может только долговязый Коля, но они, конечно, пойдут с ним, скинутся, а посидеть можно будет у Веры в общаге. Вера – это как раз и была энергичная Элен Курагина в прозрачном нейлоне, которая оказалась самой наблюдательной и теперь первая заметила, что у меня уже зуб на зуб не попадает в моей хилой курточке.
- Никаких проблем, - сказала она, – сейчас мы вас ко мне отведем в тепло, а сами быстро решим проблемы, одна нога здесь, другая там, и Коля у нас главный добытчик горюче-смазочного, он быстро…
Всей компанией меня довели до тихого, словно бы спящего уже дома, посадили в Вериной комнатке и с шумом и гоготом отправились на добычу спиртного. Вера перед уходом огладила скатерку на столике, убрала халат с койки и сказала: «Как знала, убралась нынче. Тут у меня журнал «Огонек» под столом. Вам тут будет хорошо-уютно». При этом все уходящие загоготали вполне добродушно и с криком исчезли в ночи. Оставшись один, я обнаружил, что в комнатке довольно прохладно и даже пробежка по этой «Ниве-3» меня не созрела. Обстановка в комнатке была спартанская, а вокруг стояла глухая тишина. Удивила меня узкая железная кровать, довольно высокая и крутобокая, точно надгробье. Такая вот одинокая могила посреди тундры, на самом Полярном круге. Нaд построенной рабами подземной электростанцией с ее подземным капищем… В зябкой, унылой комнатке, в ее глухой тишине, я понял, что даже мне, удачнику, ближайшее будущее не сулит ничего доброго в этом краю. Вот-вот она ворвется, компания, груженая бутылками, и начнет совать под нос мне, непьющему бедолаге, водочный стакан. Буду, скуля, благодарить, объяснять, отказываться, и все это затянется до утра, а утром мне на поезд, в Москву, а ведь надо еще добраться до гостиницы, и хорошо бы еще немного поспать… Не на этом же надгробье мне спать…
Все эти как бы даже второстепенные беды и мелочи заполнили мою душу страхом, так что я все напряженнее вслушивался в мертвенную тишину за окном, которая могла взорваться криками дружелюбного веселья. И вдруг меня осенило: бежать. Бежать без оглядки. Непременно уйти…. И я сбежал, аккуратно прикрыв за собой дверь. Дорога была нелегкой, но я разогрелся на бегу и в конце концов поймал попутку.
- A вам уж тут названивают, - сказала мне дежурная, когда я ввалился в гостиницу. - С телефонной станции ищут…
- Меня нет, – сказал я жалобно. – А утром у меня поезд.
- Понято! – сказала дежурная. Так говорил у нас старшина саперной роты. Но может, она тоже служила в армии, эта дежурная.
Так или иначе, наутро я благополучно отбыл на родину. Все это я со всеми подробностями рассказал прелестной актрисе Кате, когда удалось вытащить ее из-за именинного стола. Когда я кончил рассказ, она долго молчала. Может, удивлялась, отчего я так маюсь, хотя не только не пил, но даже и не закусывал, чем попало.
- И в чем дело? – спросила она наконец. – Tы что, обманул близкое существо?
- Нет, конечно,- сказал я. – Но вот в конечном итоге получается – не мужской поступок.
- Сбежать – это поступок, – сказала Катя. – A вот ждать любой мерзости и бездействовать это хуже…
- Ты же знаешь, что случилось… Но почему она к вам написала?
- Прочла в газете, что успешно завершились гастроли и там фамилия. Так ей обидно стало… Оставь. Это все заранее можно было предсказать. Ты ни причем. Расскажи ты мне лучше про Италию. Ты бывал в Италии? Ту ведь знаешь язык.
Я уже собрался растолковать Кате, что язык я знаю только английский, но никто меня ни в какую Италию никогда не пускал и не пустит, еще туда-сюда в соцстраны… Но я уже ничего ей не смог этого рассказать, потому что нас вдруг погнали с нашего места. Два парня с Памира, оба в жопу пьяные, захотели показать публике памирскую пляску. У него в ту пору, у Давика Маркиша, вечно кто-нибудь гостил с Памира или черт-те откуда. Он и сам вечно ездил черт-те куда. Теперь вот он, говорят, живет в малюсенькой такой стране и никуда не ездит. Впрочем, что удивительного: я вот тоже – сижу день-деньской под вишней… А с Катей я потом как-то встретился, и она мне все рассказала про Италию. Это целая история. О ней я, конечно, особо расскажу, потому что с Италией все не так просто. Хотя как выясняется, даже с какой-нибудь Кандалакшей, и с той все не так просто…