АЛЕКСАНДР СОБОЛЕВ ● ЭТЮДЫ ДЛЯ ЭХА ● СТИХИ

Игуана лежит, обдаваемая океаном.
Под гнездовьями птиц, не оставивших скальных пустот,
на уступе горы, утонувшем подножье вулкана,
на краю ойкумены из дикого туфа растёт.

Игуана лежит. Зародясь у Барьерного рифа,
разбивается вал, принося на крутых раменах
золотисто-багровое.  Громоподобным редифом
мировой океан называет свои имена.

Игуана лежит на камнях. Орхидея заката
разгорается ярче и яростней. Вечность назад,
и сегодня, и, может быть, завтра – из брызг розоватых
на пылающий мир щелевидные смотрят глаза.

Далеко континенты. Природы цари и питомцы
заняты лишь собой, и посевом драконьих зубов
прорастает история… Но от громадного солнца
изливается встречная сила, тепло и любовь.

И пока этот остров лежит на груди океана,
а до гибели прежнего мира не так далеко –
артефактом планеты, чудесным и подлинно странным,
неизменным тотемом лежит допотопный дракон.

 

ПОНТИЙСКИЕ  ФРАГМЕНТЫ.  ДЕНЬ ШЕСТОЙ.

Мир уже создан:  врезаны в зыби кряжи и мысы,
плавают тучи, резвые рыбы…  Только измыслен –
он уже дышит, свеж и огромен.     Пляжа на грани
мускулов пенных злыми буграми море играет.

Людное место здесь, под неслабо греющим солнцем!
Не утерпела б, не обошла бы кисть барбизонца
гладких девчонок, лакомых женщин, прочей массовки –
всех, кто издревле небу обещан, с Лика срисован.

Экипировка – три лоскута и пара тесёмок!..
Татуировка – узел хвоста лихого бесёнка.
И – пропадаешь ни за полушку:  дремлющий с виду,
млеешь, прохвачен с пят до макушки знойным либидо,
линией бёдер – той, волоокой, медноволосой…
…Лупит о берег, в надолбы, блоки, скалы, откосы,
и забулдыгой, шарящим слепо дырку в заборе,
пробует прочность каменной лепки Чёрное море.
Шваркает гулко, шаркает глухо, ломит солому,
лепит стотонные оплеухи в цепь волноломов.

Возгласы чаек и человеков.   Ветер и воля!..
запах самшита и чебурека, йода и соли.
Мир – населён, и он веселится плотским весельем,
семенем жизни, как чечевицей, густо засеян.
Близок венец трудов эпохальных – Sunday и Sonntag*.
Так что и мы теперь отдыхаем, с Понтом – под зонтом!..

*   Воскресенье  (англ., нем.)

 

ФИЛОСОФСКИЙ  КАМЕНЬ

Забирает морозец. Потом понемногу светает,
голубеет – и мрак растворяется сам по себе.
Златоглавый дракон, прилетающий к нам из Китая,
распускает усы по холодной эмали небес.

В перепончатых лужах рождаются ломкие блики,
начинается день. Золотое блаженство лия,
над извивами речек летит и летит Огнеликий,
и дымящейся влагой промыта его чешуя.
Там, внизу, индевеют поля и дремучие плавни,
сердоликовых зарослей тихо скудеет притин*.

Оставляя повсюду следы философского камня,
эта осень проходит и – всё-таки медлит пройти.
В анфиладах садов то ли эльфы, а то ли сильфиды
драгоценными искрами тешатся.  Феи с утра
по жердёлам развесят – и сушат руно из Колхиды.
И не горько терять…
и расстаться ещё не пора,
потому что ни кровь не спешит, ни древесные соки,
и в ковше у колодца свежа от зари до зари
дождевая живая вода, а на ветке высокой
молодильного яблока крепкий румянец горит.

*) Приют, укромное место

 

*  *  *

Всплывают из памяти берег рябой,
неспешный зябкий рассвет…

Хвалиться погодой, делами, судьбой
как будто бы повода нет –
а дышится славно.   Свежо и серо.
Задонье, канун ноября.
По утренним плавням бежит ветерок,
цепляя тонкую рябь.
На илистой почве – коровьи следы,
кизяк… Наполнен водой,
смиренно становится частью среды
рыбачий дощаник худой.
Утиные клинья стремятся на юг,
стоит в затонах сазан,
и меру разлуки с собой узнаю
по пресным летучим слезам.

И посвист, и шелест, и дольний покой,
тростник шатает волной…
Слоёное небо над сизой рекой
оттенками влаги полно,
и сепией бледной написан по ней
сухих метёлок полёт…
Тридцатую осень навстречу волне
бездонная лодка плывёт.

 

*  *  *

Налилось и потяжелело, посырело, как в бельевой,
алебастром и мокрым мелом загустело над головой.
Капли в листья стучат негромко. Задымлённый закат-цитрон
оседает песком в воронку, оплывает за кромку крон.

Потихоньку тянет озоном, по округе скрипит сверчок,
из промоченных чернозёмов по стволам темнота течёт.
Всё – намерение и тайна, всё – мистический тёмный знак:
юго-запада бормотанье, неуверенный брёх собак,
нимбы яблонь и слив лиловых.
Две недели июнь гостит,
и смычком усталой виолы вечер медлит в его горсти.
Дремлет вечер. Пытаться втуне – съесть ли, выпить, поцеловать…
И висит у цветка петунии бражник «мёртвая голова».

 

СМОТРИ – КАК!..

Смотри, как просторно! Май наступил вовсю,
и дни нарастают – быстро, неуследимо!
Сюда, моя радость! Смотри, как цветёт овсюг,
и маки цветут, и твой чистотел любимый.

Здесь именно Та, кого Боттичелли знал.
Но в этот приход – приветливым и желанным
стихом о тебе – вишнёвая белизна,
от солнца с тобой – цветут золотым поляны.

На севере ясно. С юга встаёт гроза,
и первую кисть навстречу гомону грома
сквозь бархатный лист выбрасывает лоза,
и древний орех возводит свои хоромы.

Смотри, как проворны бабочки и вьюнки,
и пчёлы скромны, и Старая прячет жало.
Как травы растут! Ладоши, зонты, клинки…
Смороды желток. Такую ли ты сажала?

Всё так непривычно в редкостный этот год,
всё так неустойчиво в красках, легко и хрупко.
Как всё оно пело, радовалось! – и вот
лазурных яиц скворчиных лежат скорлупки.

Опять анемоны!  Куртина – твой белый шпиц!
Сирень – это так, обычное чудо вёсен,
а свежие струи  веток и божьих птиц –
как след водомерок на ярком озёрном плёсе.

И молнии блеск – и солнца жгут пламена.
Смотри же, мой друг, смотри моими глазами,
как всё, что вокруг, и выше, и прямо в нас
на смелую жизнь успешно сдаёт экзамен.

 

МЕДИТАЦИЯ НА РИСОВОМ ЗЕРНЕ

Во поле жизней, воде многолиственной,
над децибелами и мегаваттами –
малое зёрнышко, хрупкая истина,
спелое, ладное, продолговатое.
Что в сердцевине прохладного кокона
под алебастровым спит обтекателем?
Как это сделано, кем это соткано
так филигранно, умно и старательно?
Свёрнуто, скручено, сваляно, скатано,
сплочено, схвачено, наживо стиснуто.
Как начинаются друзы из атома,
как от аза получается письменность –
так наполняется млечными сотами,
встречным, извечным, излунным и жертвенным
медный светильник, небрежно сработанный,
но обитающий в длани божественной.

За день до проводов доброго Старого
в скудно и странно оформленной комнате
в реющем сумраке зимнего марева
тают глубокие серые омуты.
Плотью воды облачённая бережно,
кроткая капелька, тихое облако,
мой оберег, неразменная денежка –
в теле инари*, в изменчивом облике.
Блик перламутровый (кем это велено?
кто его сеятель? чем его выкупил?) –
в мир отзывается остро и зелено,
а под ладонями – нежно и выпукло,
и преломляет немой и измученный,
с вонью тоски и взрывчатого сахара –
в зеркальце поля, речную излучину,
пятнышко буйвола, семечко пахаря.

«О», очертание, руна сакральная,
бусина жемчуга, гемма сладчайшая
в рисовой грозди на звёздной окраине,
над горемычными чёрными чащами;
горний подарок, судьбы приношение
странное, лёгкое, вольное, справное,
женственно, царственно-несовершенное,
с подлинным верное, равное с равными.
Пухом небесным окно переполнено,
он откликается в коже опаловой,
льётся по льну… утолённою полночью
сон обернётся снежинками палыми.
Светится танка, нечаянно-поздняя,
тихою радостью, тихою жалобой.
Кода. Бродячими белыми звёздами
зимние ангелы зёрнышко жалуют.

*) Рис (яп.)

 

МЕДИТАЦИЯ НА КРАСНОМ ГЕОРГИНЕ

В  осеннего  воздуха  медленный  ток
небрежной  рукой  вплетена  паутина,
и  мощный,  раскидистый  куст  георгина
венчает  прекрасный  цветок.

Как  слизень,  в  слепом  летаргическом  трансе
сквозь  влажные  дебри  пластинчатой  чащи
свое  существо  незаметно  влачащий  –
так  взгляд,  замирая  на  каждом  нюансе,
скользит  осторожно  по  зелени  темной,
вдоль  русел прозрачного  терпкого  сока,
сквозь  тени  и  блики  восходит  истомно
к  цветку  без  греха  и  порока.

Не  темпера,  не  акварель,  не  сангина
смиренно  творили  цветок  георгина,
но  плотное  масло,  мазок  за  мазком.
Он  алый,  как  крест  на  плаще  паладина,
и  темно-багрова  его  середина,
и  с  телом  планеты  извечно  едина,
и  звездам  он  тоже  знаком.

Он  в  душу  вмещается  полно  и  сразу,
и  в  ней  позабытый  восторг  воскресает,
и  пиршество  глаза  –  на  грани  экстаза,
когда  откровением  вдруг  потрясают
отшельника  –  лики  на  створках  киота,
а  кантора  –  громы  классической  фуги,
спартанца  –  кровавая  рана  илота,
любовника  –  лоно  подруги.

Он  цвета  любви,  полыхающей  яро,
родник  нестерпимого  красного  жара…
И  поздние  пчелы  стремятся  к  летку,
вкусив  от  его  бескорыстного  дара,
и солнце  –  сверкающей  каплей  нектара!
И  первая  чакра  моя,  муладхара,
раскрыта навстречу цветку!
раскрыта  навстречу  цветку!

Игуана лежит, обдаваемая океаном.
Под гнездовьями птиц, не оставивших скальных пустот,
на уступе горы, утонувшем подножье вулкана,
на краю ойкумены из дикого туфа растёт.

Игуана лежит. Зародясь у Барьерного рифа,
разбивается вал, принося на крутых раменах
золотисто-багровое.  Громоподобным редифом
мировой океан называет свои имена.

Игуана лежит на камнях. Орхидея заката
разгорается ярче и яростней. Вечность назад,
и сегодня, и, может быть, завтра – из брызг розоватых
на пылающий мир щелевидные смотрят глаза.

Далеко континенты. Природы цари и питомцы
заняты лишь собой, и посевом драконьих зубов
прорастает история… Но от громадного солнца
изливается встречная сила, тепло и любовь.

И пока этот остров лежит на груди океана,
а до гибели прежнего мира не так далеко –
артефактом планеты, чудесным и подлинно странным,
неизменным тотемом лежит допотопный дракон.

 

ПОНТИЙСКИЕ  ФРАГМЕНТЫ.  ДЕНЬ ШЕСТОЙ.

Мир уже создан:  врезаны в зыби кряжи и мысы,
плавают тучи, резвые рыбы…  Только измыслен –
он уже дышит, свеж и огромен.     Пляжа на грани
мускулов пенных злыми буграми море играет.

Людное место здесь, под неслабо греющим солнцем!
Не утерпела б, не обошла бы кисть барбизонца
гладких девчонок, лакомых женщин, прочей массовки –
всех, кто издревле небу обещан, с Лика срисован.

Экипировка – три лоскута и пара тесёмок!..
Татуировка – узел хвоста лихого бесёнка.
И – пропадаешь ни за полушку:  дремлющий с виду,
млеешь, прохвачен с пят до макушки знойным либидо,
линией бёдер – той, волоокой, медноволосой…
…Лупит о берег, в надолбы, блоки, скалы, откосы,
и забулдыгой, шарящим слепо дырку в заборе,
пробует прочность каменной лепки Чёрное море.
Шваркает гулко, шаркает глухо, ломит солому,
лепит стотонные оплеухи в цепь волноломов.

Возгласы чаек и человеков.   Ветер и воля!..
запах самшита и чебурека, йода и соли.
Мир – населён, и он веселится плотским весельем,
семенем жизни, как чечевицей, густо засеян.
Близок венец трудов эпохальных – Sunday и Sonntag*.
Так что и мы теперь отдыхаем, с Понтом – под зонтом!..

*   Воскресенье  (англ., нем.)

 

ФИЛОСОФСКИЙ  КАМЕНЬ

Забирает морозец. Потом понемногу светает,
голубеет – и мрак растворяется сам по себе.
Златоглавый дракон, прилетающий к нам из Китая,
распускает усы по холодной эмали небес.

В перепончатых лужах рождаются ломкие блики,
начинается день. Золотое блаженство лия,
над извивами речек летит и летит Огнеликий,
и дымящейся влагой промыта его чешуя.
Там, внизу, индевеют поля и дремучие плавни,
сердоликовых зарослей тихо скудеет притин*.

Оставляя повсюду следы философского камня,
эта осень проходит и – всё-таки медлит пройти.
В анфиладах садов то ли эльфы, а то ли сильфиды
драгоценными искрами тешатся.  Феи с утра
по жердёлам развесят – и сушат руно из Колхиды.
И не горько терять…
и расстаться ещё не пора,
потому что ни кровь не спешит, ни древесные соки,
и в ковше у колодца свежа от зари до зари
дождевая живая вода, а на ветке высокой
молодильного яблока крепкий румянец горит.

*) Приют, укромное место

 

*  *  *

Всплывают из памяти берег рябой,
неспешный зябкий рассвет…

Хвалиться погодой, делами, судьбой
как будто бы повода нет –
а дышится славно.   Свежо и серо.
Задонье, канун ноября.
По утренним плавням бежит ветерок,
цепляя тонкую рябь.
На илистой почве – коровьи следы,
кизяк… Наполнен водой,
смиренно становится частью среды
рыбачий дощаник худой.
Утиные клинья стремятся на юг,
стоит в затонах сазан,
и меру разлуки с собой узнаю
по пресным летучим слезам.

И посвист, и шелест, и дольний покой,
тростник шатает волной…
Слоёное небо над сизой рекой
оттенками влаги полно,
и сепией бледной написан по ней
сухих метёлок полёт…
Тридцатую осень навстречу волне
бездонная лодка плывёт.

 

*  *  *

Налилось и потяжелело, посырело, как в бельевой,
алебастром и мокрым мелом загустело над головой.
Капли в листья стучат негромко. Задымлённый закат-цитрон
оседает песком в воронку, оплывает за кромку крон.

Потихоньку тянет озоном, по округе скрипит сверчок,
из промоченных чернозёмов по стволам темнота течёт.
Всё – намерение и тайна, всё – мистический тёмный знак:
юго-запада бормотанье, неуверенный брёх собак,
нимбы яблонь и слив лиловых.
Две недели июнь гостит,
и смычком усталой виолы вечер медлит в его горсти.
Дремлет вечер. Пытаться втуне – съесть ли, выпить, поцеловать…
И висит у цветка петунии бражник «мёртвая голова».

 

СМОТРИ – КАК!..

Смотри, как просторно! Май наступил вовсю,
и дни нарастают – быстро, неуследимо!
Сюда, моя радость! Смотри, как цветёт овсюг,
и маки цветут, и твой чистотел любимый.

Здесь именно Та, кого Боттичелли знал.
Но в этот приход – приветливым и желанным
стихом о тебе – вишнёвая белизна,
от солнца с тобой – цветут золотым поляны.

На севере ясно. С юга встаёт гроза,
и первую кисть навстречу гомону грома
сквозь бархатный лист выбрасывает лоза,
и древний орех возводит свои хоромы.

Смотри, как проворны бабочки и вьюнки,
и пчёлы скромны, и Старая прячет жало.
Как травы растут! Ладоши, зонты, клинки…
Смороды желток. Такую ли ты сажала?

Всё так непривычно в редкостный этот год,
всё так неустойчиво в красках, легко и хрупко.
Как всё оно пело, радовалось! – и вот
лазурных яиц скворчиных лежат скорлупки.

Опять анемоны!  Куртина – твой белый шпиц!
Сирень – это так, обычное чудо вёсен,
а свежие струи  веток и божьих птиц –
как след водомерок на ярком озёрном плёсе.

И молнии блеск – и солнца жгут пламена.
Смотри же, мой друг, смотри моими глазами,
как всё, что вокруг, и выше, и прямо в нас
на смелую жизнь успешно сдаёт экзамен.

 

МЕДИТАЦИЯ НА РИСОВОМ ЗЕРНЕ

Во поле жизней, воде многолиственной,
над децибелами и мегаваттами –
малое зёрнышко, хрупкая истина,
спелое, ладное, продолговатое.
Что в сердцевине прохладного кокона
под алебастровым спит обтекателем?
Как это сделано, кем это соткано
так филигранно, умно и старательно?
Свёрнуто, скручено, сваляно, скатано,
сплочено, схвачено, наживо стиснуто.
Как начинаются друзы из атома,
как от аза получается письменность –
так наполняется млечными сотами,
встречным, извечным, излунным и жертвенным
медный светильник, небрежно сработанный,
но обитающий в длани божественной.

За день до проводов доброго Старого
в скудно и странно оформленной комнате
в реющем сумраке зимнего марева
тают глубокие серые омуты.
Плотью воды облачённая бережно,
кроткая капелька, тихое облако,
мой оберег, неразменная денежка –
в теле инари*, в изменчивом облике.
Блик перламутровый (кем это велено?
кто его сеятель? чем его выкупил?) –
в мир отзывается остро и зелено,
а под ладонями – нежно и выпукло,
и преломляет немой и измученный,
с вонью тоски и взрывчатого сахара –
в зеркальце поля, речную излучину,
пятнышко буйвола, семечко пахаря.

«О», очертание, руна сакральная,
бусина жемчуга, гемма сладчайшая
в рисовой грозди на звёздной окраине,
над горемычными чёрными чащами;
горний подарок, судьбы приношение
странное, лёгкое, вольное, справное,
женственно, царственно-несовершенное,
с подлинным верное, равное с равными.
Пухом небесным окно переполнено,
он откликается в коже опаловой,
льётся по льну… утолённою полночью
сон обернётся снежинками палыми.
Светится танка, нечаянно-поздняя,
тихою радостью, тихою жалобой.
Кода. Бродячими белыми звёздами
зимние ангелы зёрнышко жалуют.

*) Рис (яп.)

 

МЕДИТАЦИЯ НА КРАСНОМ ГЕОРГИНЕ

В  осеннего  воздуха  медленный  ток
небрежной  рукой  вплетена  паутина,
и  мощный,  раскидистый  куст  георгина
венчает  прекрасный  цветок.

Как  слизень,  в  слепом  летаргическом  трансе
сквозь  влажные  дебри  пластинчатой  чащи
свое  существо  незаметно  влачащий  –
так  взгляд,  замирая  на  каждом  нюансе,
скользит  осторожно  по  зелени  темной,
вдоль  русел прозрачного  терпкого  сока,
сквозь  тени  и  блики  восходит  истомно
к  цветку  без  греха  и  порока.

Не  темпера,  не  акварель,  не  сангина
смиренно  творили  цветок  георгина,
но  плотное  масло,  мазок  за  мазком.
Он  алый,  как  крест  на  плаще  паладина,
и  темно-багрова  его  середина,
и  с  телом  планеты  извечно  едина,
и  звездам  он  тоже  знаком.

Он  в  душу  вмещается  полно  и  сразу,
и  в  ней  позабытый  восторг  воскресает,
и  пиршество  глаза  –  на  грани  экстаза,
когда  откровением  вдруг  потрясают
отшельника  –  лики  на  створках  киота,
а  кантора  –  громы  классической  фуги,
спартанца  –  кровавая  рана  илота,
любовника  –  лоно  подруги.

Он  цвета  любви,  полыхающей  яро,
родник  нестерпимого  красного  жара…
И  поздние  пчелы  стремятся  к  летку,
вкусив  от  его  бескорыстного  дара,
и солнце  –  сверкающей  каплей  нектара!
И  первая  чакра  моя,  муладхара,
раскрыта навстречу цветку!
раскрыта  навстречу  цветку!